Литературная критика

 

 

 

 

Не будет большим преувеличением сказать, что примерно на рубеже 1980-х и 90-х годов русская культура перестала быть литературоцентричной и стала «историоцентричной». Причин для этого было более, чем достаточно. Прежде всего, Россия оказалась в центре жестокого катаклизма, который не мог восприниматься иначе как именно исторический катаклизм – следствие предшествующего исторического развития. При этом советский режим считал одним из источников своей легитимации определенную философию истории, а «перестроечная» интеллектуальная революция, на фоне которой коммунистический режим рухнул, сама базировалась на отрицании этой философии истории, на альтернативном взгляде на место советского режима в мировом социальном развитии, и заодно на преодолении касавшейся исторической информации советской цензуры.

 

Геополитический катаклизм 1991 года был одновременно революцией в сфере исторической памяти, все важнейшие события текущей политики оказалась под прицелом ориентированной на историзм оптики, при этом катастрофичность последовавших событий немедленно поставила вопрос о проблематичности и даже «ошибочности» предшествовавшей истории. И одним из отражений этой коллизии в художественной литературе стал расцвет так называемой альтернативно-исторической фантастики, то есть фантастики, предлагавшей воображаемое исправление реального хода истории и рисовавшей картины измененного, альтернативного течения исторических событий.

 

Конечно, альтернативно-историческая фантастика не является русским изобретением и возникла гораздо раньше эпохи Перестройки. На русском языке первые альтернативно-исторические произведения были написаны еще в начале 1920-х годов: это «Вторая жизнь Наполеона» и «Пугачев победитель» жившего в Италии русского эмигранта Михаила Первухина. В 1926 году трое писателей – Вениамин Гиршгорн, Иосиф Келлер и Борис Липатов – пишут «Бесцеремонный роман», в котором отправляют уральского инженера в наполеоновскую Францию, чтобы изменить историю и дать победу Наполеону. Затем был перерыв – и только в 1968 году советский фантаст Север Гансовский публикует рассказ «Демон истории» в котором герои с помощью машины времени пытаются изменить ход Второй мировой войны. Стоит при этом отметить, что в эту эпоху «Больших 60-х» появляется известный роман романы об альтернативном сценарии Второй мировой войны - «Человек в высоком замке» Филиппа Дика.

 

В 1970-х годах на русском языке выходит всего две сколько-то запомнившихся историкам литературы публикации альтернативно-исторического направления (причем не художественных), а в 1980-х – три публикации. В 1975 году вышла книга Натана Эйдельмана «Апостол Сергий», в которую была включена «альтернативно-историческая» глава «Фантастический 1826-й» с предсказанием последствий гипотетической победы декабристов. В 1979 году на русский язык с десятилетним опозданием перевели эссе Арнольда Тойнби «Если бы Александр не умер во цвете лет», в котором воображалось существование империи Александра Македонского вплоть до наших дней.

 

В 1981 году Василий Аксенов публикует в США роман «Остров Крым», в котором допускается возможность построения независимого от СССР государства во врангелевском Крыму.

 

В 1982 году появилась повесть «Берегись, Наварра!» Г. Шаха, где пришелец из будущего спасает от убийства короля Генриха IV, и в 1988 году – повесть Андрея Аникина «Смерть в Дрездене» с альтернативной историей войны 1812 года. Это – едва ли не полная история русскоязычной «альтернативной истории» до 1991 года.

 

Как можно видеть, хотя сам по себе литературный прием воображаемого изменения истории был широко известен, но до распада СССР были зафиксированы лишь единичные случаи его использования. Между тем, как в 1990-х годах начался настоящий бум фантастики, и в его рамках – бум альтернативно-исторической фантастики. Возможно, знаковой публикацией, символизирующей, начало этого бума стоит считать выход в 1992 году первой трилогии большого цикла романов Кира Булычева «Река Хронос». В советское время Булычев уже был известным писателем-фантастом, однако к сфере альтернативной истории он подошел только после распада СССР.

 

После этого число публикаций на эту тему перестало поддаваться подсчету, и как точно заметил Б.М. Витенберг, в постсовесткую эпоху «альтернативная история» превратилась в особый жанр, причем число работающих в нем писателей измеряется десятками, а произведений – сотнями[1].

 

Со второй половины 1990-х годов феномен альтернативной истории – вероятно не без влияния фантастики – «ворвался» в гуманитарную науку. В 1997 году социолог и «пионер» советской футурологии И.В. Бестужев-Лада публикует статью «Ретроальтернативистика в философии истории»[2], в которой впервые в отечественной общественной мысли пытается «легализовать» построение альтернативных сценариев истории как особый метод познания и моделирования исторической реальности. Идея была замечена, и можно предположить, что именно популярность фантастики «подталкивала в спину» мысль академических ученых. После 2000 года появилась довольно обширная, главным образом философская литература об использовании альтернативных сценариев в историческом познании[3]. В ней метод получил такие названия как «ретроальтернаивистика» и «контрфактическое моделирование». Например, в учебнике В.М. Пивоева «Философия истории» включен особый параграф «несостоявшаяся история», в котором утверждается, что нереализованные возможности исторического развития вполне достойны изучения, поскольку могут всплывать при других обстоятельствах[4].

 

Вслед за литературным воплощением альтернативных сценариев исторических событий, появилось их проработка в форме историософских эссе – своеобразное развитие опытов Тойнби и Эйдельмана. Для такого рода опытов даже появился термин «если-публицистика»[5].

В вышедшие после 1991 года фантастических романах можно найти альтернативные сценарии всех важнейших эпизодов русской истории.

 

Так, например, в цикле Валерия Елманова «Обреченный век» в результате вмешательства группы пришельцев из будущего Русь объединяется еще перед началом монгольского нашествия и превращается в могучую империю.

 

В трилогии Романа Злотникова «Царь Федор» сын Ивана Грозного становится великим реформатором, обогнавшим Петра I в этой роли.

 

Время самого Петра I и его сестры Софьи осмысляется в романах Дмитрия Беразинского «Путь, исполненный отваги», «По ту сторону черной дыры» – в них у власти вместо Петра все-таки остается Софья.

 

В повести Льва Вершинина «Первый год Республики» еще раз предлагается вариант успеха восстания декабристов.

 

Другой, победоносный сценарий русско-японской войны предлагается в романе Глеба Дойникова «Варяг».

 

Разумеется, наибольший интерес писателей представляют два эпизода, связанных с историей ХХ века – Революция с последовавшей Гражданской войной, и Вторая Мировая война.

 

Альтернативный сценарий Гражданской войны, закончившийся примирением и антинемецким союзом красных и белых можно увидеть в романе Андрея Валентинова «Капитан Филибер».

А в «Варианте “Бис”» Сергея Анисимова. в 1944 году Советский Союз ведет войну на суше и на море, как против гитлеровской Германии, так и против изменивших ему союзников – Великобритании и США. В конце книги советские войска входят в Бельгию и Голландию и оккупируют Германию до Рейна.

 

Хотя подавляющее большинство альтернативно-исторических романов прорабатывают темы русской истории, бывают и исключения. Так в цикле А. Мартьянова и Е. Хаецкой “Der Architect” предлагается альтернативная история Третьего Рейха, в котором Гитлера убивают в 1943 году, а канцлером становится министр вооружений Густав Шпеер.

 

По мнению Б.М. Витенберга, возникновение столь обширной литературной индустрии определилось прежде всего двумя обстоятельствами: «колоссальным» интересом к отечественному прошлому, естественным в условиях снятия идеологических и цензурных запретов и столь же естественным чувством разочарования, вызванным открывшимися шокирующими реалиями российской истории ХХ столетия[6]. Однако, для объяснения «бума» альтернативной истории в русской литературе двух этих причин недостаточно. Важно то, что идея альтернативной истории совершенно безукоризненно соответствовала возникшему во время и после Перестройки «центрированию» культуры на историческом материале. В рамках такого центрирования важен был акцент на том, что история есть предыстория современной политической ситуации, которая для воспринимающего тоже эмоционально небезразлична: современность, и особенно политическая современность воспринималась как пространство кризисов, проблем, разочарований и надежд, а история – и особенно политическая история – становилась цепочкой причин, приводящей к современному кризису и служащей легитимацией или делегитимацией некоторых из современных реалий. Поскольку мы не удовлетворены современностью, постольку естественно эта наша неудовлетворенность проецируется назад по шкале времени, превращаясь в желание внести исправления в предысторию.

 

Впрочем, и помимо связи с современной политикой культура постсоветской эпохи стала подчеркивать эмоциональную нагруженность исторического нарратива как рассказа об успехах, провалах, и особенно – о страданиях. Открывшиеся исторические факты, и прежде всего факты репрессий и других замалчиваемых в советской историографии негативных сторон русской истории, стало импульсом к активной разработке истории как летописи страданий, как мартиролога, что, – тут Б.М. Витенберг прав – естественно, не могло не породить желания исправить слишком «ужасную» историческую реальность. В фантастике это подспудное «детское» желание находит буквальную реализацию. Об этом в частности, пишет А.Б. Гулярян, подчеркивая, что популярность альтернативно-исторической фантастики порождается неудовлетворенностью современным положением дел, а изменить настоящее (даже в фантастическом романе) можно только поменяв что-то в прошлом: «Это можно уподобить восточной практике дзен-буддизма: все российское общество с помощью жанра альтернативной истории медитирует на свое прошлое, пытаясь справиться с последствиями футуршока»[7].

 

Альтернативно-исторические произведения пишутся с самых разных позиций, в том числе разных политических позиций, однако они все-таки являются отражением некоего общего подхода к истории, который сегодня является доминирующим в отношении к истории среди читателей образованных, но, как правило, не являющихся профессиональными историками. Этот подход крайне грубо можно охарактеризовать как «ценностно-технический»: история полна проблем, имеющих ценностную природу, но для этих проблем имеются технические решения, таким образом, история предстает ценностно-неудовлетворительным механизмом.

 

Суть этой позиции можно выразить в нескольких пунктах.

 

Прежде всего – история есть чрезвычайно важная вещь, вызывающая живое, личностное, эмоционально- и ценностнонагруженное отношение. Именно это отношение мотивирует и писать, и читать альтернативно-исторические романы, именно оно заставляет думать об исправлении исторического процесса.

 

Второй пункт неотделим от первого: история выступает в аксиологическом контексте, ход истории рассматривается как реализация ценностей и генерация благ – в позитивном или негативном аспекте.

 

И при этом, и тут мы переходим к третьему пункту, — реализация ценностей в ходе исторического процесса обычно рассматривается как недостаточная, неудовлетворительная, требующая исправления. Альтернативная история потому и называется альтернативной, что настоятельно ставит вопрос об альтернативе – но в большинстве случаев такая альтернатива вовсе не является чистой игрой ума или развлечением. Нет, она возникает как удачная или неудачная попытка изменить те факты, которые признаны недолжными. Вовлеченным в альтернативно-исторический дискурс история воспринимается как «ошибка», требующая «редактирования».

 

Настоящим символом ценностно-технического подхода стала характерная для сюжетов современной истории фигура «попаданца» – человека из будущего, попавшего в прошлое и пытающегося изменить в нем известные исторические события. Огромная часть, может быть более половинные написанных альтернативно-исторических романов, включают в свой сюжет «попаданца». И очевидно, что попаданец не только с точки зрения сюжета, но и с точки зрения авторской философии воплощает именно связь настоящего времени с прошлым, причем является транслятором в прошлое как актуальных ценностей, так и актуальных технических навыков. Как транслятор ценностей он появляется в прошлом с твердым убеждением, что все было не так. Как транслятор технических навыков он предлагает новые, «актуализированные» знания, политические, управленческие и технологические решения. Примером сюжета с попаданцем – роман Сергей Буркатовского «Вчера будет война», в котором попавший в 1941 год современный веб-дизайнер пытается предупредить советское руководство о начале войны. Другой пример – цикл романов Евгения Красницкого «Отрок», в котором «душа» современного специалиста по управлению попадает в тело подростка XII века. В романе Анатолия Дроздова «Господин военлёт» душа российского военного попадает в тело русского летчика времен Первой мировой войны, и герой, конечно, пытается «спасти Россию».

 

Но как именно и почему писатели считают возможным изменить историческое прошлое?

 

Тут мы переходим к следующему, важнейшему элементу «ценностно-технического» подхода. История в его рамках рассматривается как сложный механизм, как чувствительное сцепление причин и следствий, изменение любой детали в котором приводит к изменению всех последующих событий. Последнее обстоятельство приводит к тому, что, по мнению приверженцев этого дискурса, в истории имеются многочисленные «развилки» – или как их еще называют «точки бифуркации», воздействие на которые может очень сильно изменить дальнейшее течение исторических событий. В чувствительном механизме истории неизменно обнаруживается место для «бабочек Бредбери», и недаром один из самых ярких альтернативно-исторических романов последнего времени называется «Столкновение с бабочкой» (его автор – известный киносценарист Юрий Арабов). В этом романе роль исторической развилки выполняет отказ Николая II отречься от престола. В романе Бориса Орлова, Александра Авраменко и Александра Кошелева «Смело мы в бой пойдем» роль такой «бабочки» играет случайное убийство Ленина, из-за которого революции не происходит. В романе Дмитрия Казакова «Черное знамя» ключевая развилка заключается в отказе царского правительства вступать в русско-японскую войну, в результате русская армия не реформируется, Первая мировая оказывается проигранной, а после войны в России вместо большевиков к власти приходят фашисты.

 

Таким образом, для фантастической литературы крайне характерна вера в компактные «ключевые» предметные области, которые управляют всем остальным миром. В мире должно быть некое скрытое «ядро», доступ к которому обеспечивает власть над миром. Эти области, которые при случае, могут становиться «интерфейсами» по управлению историей оказываются для писателей-фантастов важнее, чем необратимые тенденции исторического развития[8].

 

Но как писатели фантасты пытаются исправить русскую историю? Прежде всего, они мечтают о военных победах и геополитическом могуществе и в этой роли являются последователями той имперской линии российской мысли, представителем которой были, скажем Н. Я. Данилевский. Таким примером может служить, например, цикл Александра Маркова «Русский спецназ», где Россия побеждает в Первой мировой войне. В романе Олега Герантиди «Превосходящими силами» СССР наносит по Гитлеру упреждающий удар. В цикле Александра Громова «Русский аркан» императорская Россия и в начале XXI века является могущественным патриархальным государством – и в том числе потому, что Америки в этом мире просто нет.

 

Но кроме имперского величия над большинством авторов тяготеют идеалы советской модернизации. Как верно отмечает Л.Фишман, в большинстве альтернативно-исторических произведений есть общая идеологическая парадигма, которая не замечается только потому, что стала «привычной, как воздух», и это – парадигма модернизации, точнее — «догоняющей модернизации». Пришельцы из будущего приезжают в прошлое, чтобы модернизировать его в духе технического и индустриального развития, по шаблону ранних теорий модернизации примерно 1950—70-х годов. Большинство героев отечественных романов нельзя квалифицировать иначе, как «просто модернизаторов», и изменения, которые они производят, укладываются как в стандартные представления о модерновом обществе, так и в представления о том, что есть модерн по-советски и по-постсоветски. Таким образом, констатирует Фишман, альтернативная история оказывается не слишком-то альтернативной. Просто делается так, чтобы те, кто выиграл в реальной реальности, проиграли в альтернативной: в целом мир понятен и справедлив, но только история незаслуженно обидела Россию[9].

 

Типичным примером романов с акцентированной «модернизаторской» линией может служить цикл Андрея Величко «Кавказский принц», где благодаря попавшему в Россию конца ХIХ века советскому инженеру, Россия становится родиной и аэропланов, и автомобильных заводов Форда, и пулеметов «максим». В романе Александра Маркова «1937. Русские на Луне», после победы в Первой мировой войне в Российской империи наступает «Золотой век» и, как указывется в эпилоге, офицеры Российского Императорского Космофлота первыми высадились на Луне!

Таким образом, мы видим, что сегодня в альтернативно-исторической фантастике как и в других формах общественного сознания сошлись два типа «архаики» – традиционализм в собственном смысле слова и ностальгический просвещенческий индустриализм советского типа. У нас есть два архаизма, причем второй из них обладает специфическими «родимыми пятнами» футуризма – это устаревший футуризм. Соответственно современность критикуют сегодня одновременно и со стороны «традиционной духовности» – и со стороны приверженцев модерна и советского индустриального стиля.

 

Заметим, что проявляющееся в фантастике ценностно-техническое отношение к истории очень близко к духу двух чрезвычайно авторитетных древних литературных корпусов – Ветхого Завета и античной трагедии. Ветхий Завет излагает историю еврейского народа как историю его успехов и провалов в отношениях с Богом – и провалы явственны, эмоционально нагружены, и влекут за собой серьезнейшие неудачи в сфере военной истории. Пророки Ветхого Завета во многом играют роль своеобразных «попаданцев», разоблачающих ошибки современников и объясняющих то, какие исторические последствия влекут эти ошибки. При этом роковые ошибки, о которых говорит нам библейский текст, зачастую носят именно технический характер – в том смысле, что относятся к «техническим» подробностям культа: политические провалы возникают из-за того, что приносятся не те жертвы не тем богам и не в том месте.

 

Античная трагедия также чрезвычайно чувствительна к системе определяющих человеческую жизнь причин и следствий, считает эту систему фатально чувствительной к ошибкам людей. Хотя стереотипной является мысль, что важнейшей идее сюжета греческой трагедии является идея Рока, последний выступает не столько как предначертанная судьба – за пределами «Сизифа» этого почти не найти – сколько именно как роковые последствия человеческих поступков. Соответственно было бы логично желать вмешаться в эти трагические сюжеты и их исправлять – тем более, что сюжет трагедии, как правило, очень четко указывает, где именно была совершенна роковая ошибка, да и ошибка часто выглядит довольно легко исправимой. Такие исправления часто и происходили при переработке античных сюжетов в Новое время.

 

Безусловно, альтернативно-историческая фантастика является активной деятельностью по формированию и освоению коллективной исторической памяти – в этом отношении фантастическая литература обладает чрезвычайно разнообразным культурным функционалом.

Прежде всего, альтернативная фантастика мобилизует десятки, если не сотни литераторов на изучение исторического материала, порождая огромный пласт историков-любителей, знакомящих публику с результатами своих изысканий. Стоит, впрочем, отметить, что среди авторов альтернативно-исторического жанра есть и профессиональные историки. Здесь прежде всего следует указать на профессора истфака МГУ Д.М. Володихина и доцента Харьковского национального университет А.В. Шмалько – последний под псевдонимом Андрей Валентинов является не только одним из ведущих писателей, работающих с альтернативно-историческим методом, но и одним из ведущих современных русскоязычных фантастов. При этом круг любителей этого рода фантастики по сути является и кругом любителей «обычной» истории.

 

По сути, альтернативная фантастика выполняет и просветительскую, и популяризаторскую функцию – поскольку сообщает публике об исторических событиях. Как отмечает писатель Владимир Березин «альтернативная история тем и замечательна, что вызывает интерес к истории “настоящей”, и чем более парадоксальна модель, тем интереснее обсуждение»[10]. Разумеется, в своей популяризаторской функции фантастика далека от строгой научности и распространяет исторические мифы не менее усердно, чем строгие знания. Но именно поэтому она становится даже более эффективна как конструктор «исторической памяти» в смысле национального мифа.

 

Альтернативная фантастика не просто рассказывает об истории, но проблематизирует ее, она рассказывает читателю об истории как о проблеме, которая требует решения, и в этом смысле она развивает в русской культуре особую, живую открытость к исторической проблематике. Фантастика стимулирует эмоциональное отношение к истории, конструирует своего особого «лирического героя» – личностно озабоченного ходом исторического процесса. «Попаданец» изменяет историю потому, что он обладает личностной заинтересованностью, что он эмоционально относится к прошлым событиям, страдая из-за их недолжного хода. Но такой же заинтересованностью в большей или меньшей степенью обладает и автор альтернативно-исторического текста, поскольку он выбрал эту тему и считает ее важной, а также и читатель его, поскольку он интересуется такими текстами. Таким образом, и авторы, и читатели, и персонажи альтернативно-исторической литературы вместе – каждый со своими нюансами – презентуют феномен «экзистенциальной задетости» историей. И, безусловно, все это является одним из проявлений общей озабоченности историей в современной русской культуре.

 

________________________________

 

 [1]
                 Витенберг Б.М. Об историческом оптимизме, историческом пессимизме и государственном подходе к истории (По поводу новых книг А.Л. Янова и Ю.Н. Афанасьева)// Новое литературное обозрение, 2002, №54 - http://magazines.russ.ru/nlo/2002/54/viten.html

 [2]
             Бестужев-Лада И. В. Ретроальтернативистика в философии истории // Вопросы философии. 1997. N 8.

 [3]
                 См.: Гуц А. К. Многовариантная история России. М., 2000; Модестов С. А. Бытие несвершившегося. М., 2000; Экштут С. А. Сослагательное наклонение в истории: воплощение несбывшегося. Опыт историософского осмысления // Вопросы философии. 2000. N 8; Нехамкин В. А. Проблема сослагательного наклонения в научном познании: сущность и функции // Alma Mater (Вестник высшей школы). 2003. N 6; Назаретян А. П. Знает ли история сослагательное наклонение? (Мегаисторический взгляд на альтернативные модели) // Философские науки. 2005. N 2. А. Бочаров. «Альтернативная история в контексте естественнонаучной парадигмы» // Фигуры истории, или «общие места» историографии. СПб., 2005

 [4]
             Пивоев В.М. Философия истории. Учебное пособие. М., 2013. Стр. 203

 

[5]
                См.: Поликарпов В. Если бы... Исторические гипотезы. Ростов-н/Д., 1996; Бушков А. Россия, которой не было: загадки, версии, гипотезы. М., 1999; Лещенко В. Ветвящееся время. История, которой не было. М., 2003.

 

[6]
                Витенберг Б.М. Об историческом оптимизме, историческом пессимизме и государственном подходе к истории.

 [7]
                 Гуларян А.Б. Жанр альтернативной истории как системный индикатор социального дискомфорта. - http://sa

                mlib.ru/f/forum_a_i/doclad1.shtml.

 [8]
             Подробнее см.: Фрумкин К.Г. Философия и психология фантастики,. М., 2004, стр. 191-200

 

[9]
             Фишман Л. Мы попали // Дружба народов, 2010, №4 - http://magazines.russ.ru/druzhba/2010/4/fi17.html

 [10]
            Березин В. Крымский оборонный фенфик// Новое литературное обозрение, 2004, №70- http://magazines.russ.ru/nlo/2004/70/be24.html