Литературная критика

Эта статья является одной из серии статей, вдохновлённых неверными (или кажущимися неверными) мыслями Лотмана, изложенными в его книге «Культура и взрыв» (1992) и проиллюстрированными отрывками или целыми литературными произведениями.

Одна из мыслей такова:

«Но вот взрыв завершился. Революция сменилась застоем, и идея индивидуальности исчезает, заменяясь идеалом «одинаковости»… Идея безымянного героизма настойчиво повторялась в литературе, воспевающей героизм в негероическую эпоху».

Иллюстрируется эта мысль такой цитатой из стихотворения «Смелость», сочинённого  Пастернаком в 1941 году:

 

Безыменные герои

Осажденных городов,

Я вас в сердце сердца скрою,

Ваша доблесть выше слов.

 

Что меня задевает – это молчаливый упор на цитируемость того, зачем произведение сотворено. А я ж исповедую нецитируемость художественного смысла. Правда это – только для тех произведений, которые не являются произведениями прикладного искусства, то есть, в частности, не являются усилителями заранее знаемого чувства. Пастернак же – имя громкое. От этого поэта можно ждать как раз не прикладного искусства. А Лотман цитирует. Вот и взыграло ретивое.

Однако, взыграть-то взыграло, а есть ли тут у Пастернака противоречивость, которою только и можно нецитируемо выразить нечто, лелеемое автором?

Вроде есть. С одной стороны что-то несусветное:

 

Слыша смерти перекат,

Вы векам в глаза смотрели…

Между тем слепое что-то,

Опьяняя и кружа,

Увлекало вас…

Там в неистовстве наитья…

                            заворожён…

…чужие миру

… уносил в обитель

Громовержцев и орлов.

 

И кто эти «вы», «чужие миру», эти сверхчеловеки, общающиеся с вечностью и умеющие впадать в изменённое психическое состояние, недоступное обычным людям? – Маленькие труженики войны: «Безымянные» жители «осаждённых городов» «С пригородных баррикад», - занятые военной рутиной, раз фронт подошёл к их городу:

 

Вы ложились на дороге

И у взрытой колеи

Спрашивали о подмоге

И не слышно ль, где свои.

    

А потом, жуя краюху,

По истерзанным полям

Шли вы, не теряя духа,

К обгорелым флигелям.

 

Мещанам нехарактерно воевать. Но. Они ко всему притираются и смирно превозмогают свою неумелость, раз уж привелось:

 

Вы брались рукой умелой -

Не для лести и хвалы,

А с холодным знаньем дела -

За ружейные стволы.

      

И не только жажда мщенья,

Но спокойный глаз стрелка,

Как картонные мишени,

Пробивал врагу бока.

 

Согласитесь, что явное ж столкновение противоречий осуществил Пастернак: сверхчеловеки – мещане. Ведь немыслимо, чтоб это были одни и те же люди. Первые ж – аристократы духа, презирающие мещан, толпу. У вторых и в мечтах нет подняться в те выси («обитель Громовержцев») или опуститься в те бездны («чужие миру»), куда достигают первые.

Но.

Пастернак же не остановился на столкновении, которому полагается высекать искру неизречённого. Он же, казалось бы, взял и разжевал смесь и выдал пережёванную пасту-банальность, вынесенную и в название:

 

Вам казалось – все пустое!

Лучше, выиграв, уйти, [из жизни]

Чем бесславно сгнить в застое

Или скиснуть взаперти.

Так рождался победитель…

 

Но это только кажется…

Есть такое двусмысленное выражение Феофана Затворника: «Дело – не главное в жизни, главное — настроение сердца». Истинно христианское выражение. Охватывающее и зарождение и расцвет этой веры. Ведь  рождалось христианство как некое ницшеанство всех времён (типы идеалов повторяются ж в веках). «Недаром греко-римская языческая власть называла первохристиан безбожниками. Истинный Бог "освобождал человека от морализма…"» (Бибихин. Новый ренессанс. М., 1998. С. 207). Плевать на всех. Мы – аристократы духа, и – трава не расти. На смерть плевать, не только на окружающих язычников. «…чужие миру…» Ну и в победе христианства – плевать на жизнь. Вечное ж блаженство на том свете грядёт и иная жизнь.

И христиане чтят таких своих подвижников. Возводят в ранг святых. Про каждого есть своя легенда.

А что Пастернак: не мог какую-то типичную, как говорится, историю геройства ввернуть? Или его бедного, не взяли на фронт, и только в 43-м он попал на него с бригадой писателей. Писать же в 41-м непрочувствованное лично он не мог? Так зачем вообще написал?

Отступлю.

Есть такие слова Поршнева:

«Суть мирового развития, по Гегелю, — прогресс в сознании свободы. Вначале, у доисторических племен, царят всеобщая несвобода и несправедливость. С возникновением государства прогресс воплощается в смене государственно-правовых основ общества: в древней деспотии — свобода одного при рабстве всех остальных, позже — свобода меньшинства, затем — свобода всех, но лишь в христианском принципе, а не на деле. Наконец, с французской революции начинается эра подлинной свободы. Пять великих исторических эпох, пять духовно-политических формаций и отрицающих одна другую, и в то же время образующих целое. [Потом идёт фрагмент про марксизм, как альтернативу гегельянству. Потом] Напрасно некоторые авторы приписывают Марксу и Энгельсу какой-то обратный взгляд на первобытное общество. Среди их разнообразных высказываний доминирующим мотивом проходит как раз идея об абсолютной несвободе индивида в доисторических племенах и общинах. Они подчеркивали, что там у человека отсутствовала возможность принять какое бы то ни было решение, ибо всякое решение наперед было предрешено родовым и племенным обычаем <…> Как ни импозантно выглядят в наших глазах люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга <…> На противоположном, полюсе прогресса, при коммунизме, — торжество разума и свободы.

Как и у Гегеля, между этими крайними состояниями совершается переход в собственную противоположность, т.е. от абсолютной несвободы к абсолютной свободе» (Поршнев. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии). СПб., 2007. С. 22).

И кажется, что, по Пастернаку, война расковала советский народ, и он перескочил сразу в конец истории человечества, «в обитель… орлов» свободных.

По крайней мере, так кончается стихотворение и таково его название.

Однако эта свобода столкнута у Пастернака со своей противоположностью:

 

Вы являлись к командиру

С предложеньем боевым.

 

Идеал Пастернака – не аристократия для всех, а некая гармония общего и частного.  Соединение несоединимого. В эпоху крайностей. Какая ему досталась. Вот – война началась…

Тут никакое не воспевание «одинаковости», как утверждает Лотман. Тут то, что сказал о Пастернаке Сталин, когда ему доложили, «что арест Пастернака подготовлен,  лучший друг писателей» вдруг продекламировал: «Цвет небесный, синий цвет…», а потом изрек: «Оставьте его, он – небожитель»

Вот, представьте, Сталин оказался более чувствующим поэзию, чем Лотман, литературовед, культуролог и семиотик.

Не нужно было небожителю отправляться на фронт, чтоб выразить свой идеал, не согласующийся с войной. Вовсе не о войне это стихотворение. А Пастернак – гений.