Литературная критика

Новую серию «Честная проза» издательства «Эксмо» открыла книга писателя Алексея А. Шепелёва «Мир-село и его обитатели» – как её характеризует сам автор, «повесть в этюдах и размышлениях».

Прозаик, поэт и музыкант, лауреат и финалист ряда престижных творческих премий («Нонконформизм», «Дебют», Андрея Белого и других), написал о современной российской деревне, жизнь в которой знакома ему не понаслышке. Шепелёв родился и вырос, а также жил несколько лет в начале 2000-х и совсем недавно в обычном селе в Тамбовской области. Именно его обитатели – колоритные, узнаваемые, очень живые, объёмно-выпуклые – и стали героями нового произведения автора, характеризующего свой стиль как «эгореализм».

Отсылка уже в самом названии к «Селу Степанчикову» Ф.М. Достоевского, естественно, не случайна. Алексей Шепелёв – поклонник и знаток творчества великого русского классика, его творчеству он посвятил диссертацию, когда получал степень кандидата филологических наук. Да и критики не раз сравнивали его с Достоевским, «который, живи он в наше время, наверняка писал бы что-нибудь подобное»[1]. Внимание не к герою в патетическом смысле этого слова, а к маленькому, в данном случае сельскому, человеку, его радостям и горестям стало отличительной особенностью «Мира-села».

В легко узнаваемой ценителями «шепелёвского стиля» манере, иронично и сочно, уверенно жонглируя словами и затейливыми конструкциями из нанизанных друг на друга предложений, Алексей Шепелёв вспоминает о своём детстве и рассказывает, как безвозвратно изменилась за последние три десятилетия деревенская жизнь.

Шепелёв – опытный, хорошо знающий дело архитектор текста (не путать с «атитектором» – так его бабушка называла людей шумных да поверхностных[2]). Выстраивая полотно повести в первой части «Гляну на село…» изначально из сверхкоротких, нетипичных для автора, обычно тяготеющего к крупной форме, очерков-зарисовок о заявленных в заглавии обитателях, он во второй, гораздо более объёмной части, переходит к философскому обобщению жизни современной российской деревни, которая практически вся и есть – затерянная в тамбовской глубинке Сосновка, мало кому нужная, существующая по заведённому издревле укладу – тоже, правда, изрядно искажённому и потрёпанному вторжением города…

Герои первых новелл – Юрий Борисович, тётя Валя Колобок, Чубатый – каждый удостоены «именной» новеллы. Не карикатурные и не гротескные, общающиеся на своём полудиалекте, эти примечательные типажи вызывают то улыбку, то сочувствие. Появляются они мимолётом-мимоходом и в продолжение книги, в результате чего испытываешь эффект радостного узнавания.

Благодаря мастерству писателя эти люди – реально существующие! – становятся читателю почти что друзьями или даже дальними родственниками. Потому с какой-то стискивающей сердце грустью узнаёшь из ремарок в финальной главе, что Лимонхва и Коля Зима не пережили очередную зиму – замёрзли. Их трагическая гибель, возможно, и кажущаяся противоестественно-нелепой тем, кто привык ежедневно пользоваться всеми благами цивилизации, для мира-села – явление обыденное: здесь спокойно относятся к смерти. Да и сам этот микрокосмос неуклонно движется к распаду, с каждым новым десятилетием теряя, подобно тамбовскому чернозёму, плодородные слои, пока, увы, совсем ничего не останется…

Однако назвать новую книгу А. Шепелёва депрессивно-упаднической несправедливо. Здесь нет такой беспросветной тоски и старательно нагнетаемого ужаса, как в «Елтышевых» Романа Сенчина. Нет надрыва души «Прощания с Матёрой» Валентина Распутина. Печаль автора светла, а симпатии к героям, даже самым несимпатичным, очевидна. Нельзя выдрать из сердца те самые «roots bloody roots», о которых писатель упоминает в главе «Была культура…», нельзя забыть о самом важном: «Иногда думаю: наверное, если бы в тридцати метрах от дома у нас была бы церковь (а не клуб, в 80-е годы прошлого столетия настоящее живое сердце культурной жизни села. – С. Л.), не было б писателя А. Шепелёва».

Даже самые невесёлые размышления об уходящей натуре, тающем на глазах благополучии (заброшенные хозяевами избы, разбитые и не подлежащие восстановлению дороги, заросшие сорняками дворы) смягчаются фирменным шепелёвским чувством юмора. Так, в главе «Кино. Родина. Театр» прозаик вспоминает, какие фильмы показывали в сельском клубе и какое впечатление у него оставили «Вий», «Там, на неведомых дорожках» и даже «Кинг-Конг»: «На индийские песни-танцы-слёзы народу набивалось буквально битком – порой со всех окрестных деревень, ко второй серии подъезжали на тракторах и чуть не на комбайнах работяги с колхозной страды (!), и вообще все люди солидные из домов и закоулков собирались, не только расхитители яблок и огурцов… Куда всё это ушло? – Как будто луч проектора погас, промелькнуло «конец», выдохнуло «всё», и кранты»…

За размышлениями о селе и о городе, их извечном противостоянии и непохожести скрывается ещё одна серьёзнейшая проблема – неприкаянности творца, его невостребованности. Обитатели родного села не особенно разбираются в чтении и писательстве – после выхода первой части повести в «Новом мире», где она, между прочим, была названа одной из лучших журнальных публикаций года: «Чуть ли не опровержение собираются писать в районной газете! Не кострами инквизиции запахло, но особенно родоплеменной обструкцией и выдворением персоны нон-грата».

На уроке в школе один из учеников безапелляционно заявляет матери писателя, работающей здесь учительницей: «Дебильные стихи пишет ваш сын Шепелёв А.А.!», хотя для лидера нонконформистской группы «Общество Зрелища» (1997 – 2014), исповедовавшей и пропагандирующей так называемое «искусство дебилизма» это, скорее, похвала.

Здесь нет гордости за добившегося широкого признания в литературных кругах односельчанина – кстати, члена Союза писателей Москвы – лишь неприятие, ведь он, как ни крути, чужеродный в местных реалиях феномен, для которого, как для героя Томаса Вулфа, «Домой возврата нет». Даже самые близкие люди – кровные родственники – быстро забывают о его успехах: «…картошку бы копать, свеклу возить, до шоу «Голос» успеть убрать скотину».

Впрочем, нет для писателя покоя и комфорта и в городах больших (см. роман «Москва-bad») или малых: «Я лично не хочу отживать-отмирать в бетонной клетке-камере, что ни день таскаться по магазинам с толкучкой и очередями, прослушивать нескончаемые разговоры гастарбайтеров за окном на фоне несмолкаемого же гула автодороги, гулять с собакой по тесным загаженным дворам, заставленным машинами и с бабками на лавочках!». Даже в муравейнике мегаполиса, захлёбывающемся в суетливом движении толпы, Шепелёв остро ощущает «человеческий вакуум», и в этом бесконечном и безрезультатном, изматывающем духовно и физически поиске своего уютного мира – мира-села или мира-города, Миргорода – заключается глубинная трагедия автора.

Ещё в своей первой прозаической книге (роман «Echo», СПб.: Амфора, 2003) Алексей А. Шепелёв с присущей ему изначально прямолинейностью, честностью и открытостью впускал читателя в свои мысли, выворачивал наизнанку душу, шептал-говорил-кричал, не скрывая боли и радости, о том, что ему важно, что его по-настоящему волнует. (И конечно, не только его!) Тенденцию к своего рода исповедальности продолжает «Мир-село». Разве что эпатаж ушёл полностью, и на место прежнего стремления шокировать читателя, вытряхнуть его из мягкого и тёплого кокона беспроблемного существования пришли спокойствие, созерцательность и мудрость.

Альтернативная обложка. Художник Илья Копанев →

Деревня превращается, по образному выражению прозаика, в «плоский тающий остров настоящего», завершается целая эпоха, «аграрная цивилизация и впрямь уходит», и пока не особенно ясно, каким будет завтрашний день Сосновки и тысяч таких же малых населённых пунктов, щедро рассыпанных по картам России. И будет ли у них этот завтрашний день?

Однако Алексей А. Шепелёв намеренно не сгущает краски, не превращает эпилог повести в эпитафию. Его герои всем проблемам и невзгодам назло продолжают собираться за большим столом на семейных торжествах, самозабвенно горланить – да так, что на всю улицу! – «птицу щастья завтрешнего дня» и с по-детски наивным восторгом смотреть на залпы новогоднего фейерверка, раскрашивающие звёздное небо. Финальная фраза повести «Пока поют о космосе, пока летают – стоит село» даёт пусть и окрашенную долей горечи (и летают-то всё меньше и меньше, не до вселенских просторов сейчас), но всё-таки надежду, что «мир-село» продолжит свой путь на орбите.

Текст повести полифоничен. Он варьируется от жизнеописания («Колобок», «Юрий Борисович» и т.д.) и сюжетных, порой даже остросюжетных рассказов («Розовое, тёплое… ворованное зерно») до публицистики («Деревенский древний «Ашан», советская «Икея»?») и даже лиричных или ироничных микроэссе («Звёзды», «Телок»). Однако жанровое многообразие не выглядит излишне пёстрым, не рассыпается на фрагменты.

Универсальным цементирующим раствором, объединяющим кирпичики текста в нерушимый монолит, становится язык автора – живой и пластичный, напоминающий по своей мелодике и выверенной ритмике поэтические строки. Вдумчивый читатель получит настоящее удовольствие от «пузырящегося, шампанского языка» (такую характеристику шепелёвской прозе дал Захар Прилепин).

Вообще в предельной открытости, лёгкости подачи, выразительности описаний и есть неповторимое очарование «Мира-села» – пожалуй, самого доброго, глубокого и искреннего произведения о российской глубинке, вышедшего за последние десятилетия. Это именно та книга, которую хочется порекомендовать для чтения людям любого возраста: одни почувствуют ожидаемую ностальгию, другие согласятся (или нет, да это и не столь важно) с чётко очерченной позицией писателя и гражданина.

Возможно, когда-нибудь и односельчане, сбросив оковы «сосновщины», примут земляка, словно блудного сына, с распростёртыми объятьями, и долгий и трудный путь домой всё-таки завершится.