Литературная критика

Всех жалко…

Чехов, как известно, не любил Достоевского, но, что странно, сострадание, чей стигмат необходим для полноценного существования индивидуума, проявлено ярче всего именно у того, и у другого…

Ни у Гоголя, ни у Толстого – двух других гениев прозы – этого не дано с такою чёткостью и болью, как у этих двоих.

Скрипка Ротшильда плачет – и плачет Катерина Ивановна.

Слезинка ребёнка переходит в массу чеховских строк, и они обжигают острой болью – за всех несчастных, пьющих, неудачливых.

Больно – значит, я живу.

Ведь не может же быть больно только за себя!

Не приведёт к добру триумф эгоизма.

И вчитываясь, порой вгрызаясь в тяжёлую, густую, переогромленную прозу Достоевского, и впитывая аромат тончайших чеховских фраз, ощущаешь, как близки они – русские гении – этой бездной сострадания друг другу.

Известность подлинная и мнимая

Правила поэтической известности в Советской России были довольно внятными: с одной стороны официальный слой, партийные выдвиженцы, штатные славословцы, которых мало кто воспринимал всерьёз, хотя они и определяли многое, с другой – известность, растущая естественным путём: просто потому, что человек-поэт хорошо пишет, отличен от других.

 Развал советской империи, сильно переставивший смысловую мебель бытования, отменил и эти правила…

На чём только не делалась известность в постсоветском пространстве: на криках: Нас не печатали в Союзе! Нам нужно воздать должное!

На дружбах с нобелиатом – о! тут вообще широкое поле для самовозвеличиванья, особенно после смерти лауреата.

На всевозможных приятельствах, дружбах, «корешениях», совместных выпивках – и прочем.

…на создании мифов на пустом месте и распускании баек о собственной персоне.

…на торговле всевозможными потешными премиями, и шулерском обмене ими.

В результате – полная размытость критериев; экспертного сообщества нет, любая группка людей может объявить себя подобном, и провозглашать собственных гениев, обзаведясь собственными же изданиями.

То, что по всем параметрам является графоманией, может превозноситься, как игра в оную и представляться ангажированными критиками новым словом.

Поэзия не нужна?

Она ничем не помогает жить?

Она интересна крохотному проценту социума?

Всё так, но без поэзии – без квалифицированного читателя, умной критики, и естественно обретаемой известности, а не сочинённой искусственно – общество задыхается: от чёрной удавки прагматизма и эгоизма.

Провинциальный материк

Лучшие литературные издания выходят в столицах?

Сможете ли вы, прописавшиеся в них, доказать сие утверждение?

Давно превратившиеся в фабрики по удовлетворению амбиций определённого круга, не пользующиеся никакой популярностью, тиражирующие серость и филологические выкрутасы – чем они лучшие? Долгой историей? Но прошлым сыт не будешь.

 За счёт отсутствия серьёзных тиражей, количество литературных изданий возросло в геометрической прогрессии – по сравнению с советскими временами; и литературная провинция, учитывая объёмы России, это целый материк – или своеобразный, грандиозный сад.

В провинции воздух чище, он не так пропах деньгами, и ставки не столь смертельные, оттого и стихи не замутнены, чисты, пишутся, не чтоб угодить – ангажированным критикам, или компании всевозможных потешных премиальных жюри, а – как дышится.

Пишется из сердца, извините за банальность.

Именно там, на этом материке, и происходит лучшее в литературном мире, и в поэзии в частности; там – и в столичных изданиях: не надувающих щёки, и не лезущих в самозванные первые ряды.

Золотые жилы следует искать именно в этом направлении.

Кунсткамера и художественная галерея

Кунсткамера сильно отличается от художественной галереи, хотя и то, и то мы квалифицируем, как музей.

Но если в кунсткамере выставляется нечто потешное, этакие ошибки природы, то художественная галерея наполнена произведениями, питающими душу, и заставляющими работать мысль.

Наполнение нынешних толстых журналов, некогда бывших «художественными галереями» заставляет вспомнить именно о кунсткамере: вот филологические эксперименты, уродливо звучащие, и забитые корявыми оборотами ветхого века – чем не двуглавый младенец, сохранённый в спирту?

Вот километры низкопробного стёба, хамского и выпендрёжного, вполне себе напоминающего древесного уродца, тщательно сохранённого соответствующими мастерами…

Вот, пожалуйста, псевдопатриотические рощицы и грозный интонационный рык – мол, не позволим, хотя что именно и кому – не ясно, ибо образ врага расплывчат, и им является, скорее всего, сам пишущий, не догадывающийся об этом.

Забавно.

Отчасти страшновато.

В любом случае, поучительно: как могут журналы, некогда имевшие общенациональное значение, отданные на откуп определённым группкам лиц, превратиться в частную лавочку, напрочь игнорируя, к примеру, огромный материк великолепной поэзии, созидаемый в провинции.

 Поменяв местами кунсткамеру и художественную галерею, мы получим результат, который будет печален и плачевен одновременно: утрату читательского интереса и гибель читателя.

 И на воспитание нового поколения высококвалифицированного читателя уйдёт столько же времени, сколько потребуется, чтобы научиться отличать кунсткамеру от художественной галереи.