Литературная критика

Одна ошибка – о песне Визбора.

Он был любимым бардом моей жены. Она, при моём знакомстве с нею, открыла мне мир самодеятельных песен, глубоко поразив меня этим явлением. Сама она была страстная туристка и даже чуть-чуть альпинистка. И я в одной песне вместо «верстак» услышал «рюкзак», тем более, что в её песеннике была другая ошибка: вместо «ночевать» было «кочевать». Я подумал, что песня – о тех туристах, которые уходят в горы от общества по идейным соображениям. И эта ошибка открыла мне глаза на стиль авторских песен. Они все с грустинкой.

 

А может, это и не совсем ошибка. Есть такое толкование: «Верстак верстачка сверстник, верста, ровня, товарищ» (http://tolks.ru/tolkovanie_slova/1780-versta). А «ночевать» же образно – спать, дело не делать. Бездельниками ж, несерьёзными, считали принципиальных туристов добропорядочные люди. Не стал ли с грустью в этой песне лирическое «я» именно на такую, якобы добропорядочную, точку зрения (слушать тут)? И не есть ли сама грусть отвержением этой точки зрения?

Вдумаемся в слова.

 

Перескальзывание тут: то словá на туристской точке зрения, то на антитуристской. То «Загадывай  желание - звезду, Упавшую за скальную гряду» (в походе, вспоминаемом), то «Огонь в своей лампаде» (дома). То «бросить» (походы и поиски в них смысла жизни, ибо годы идут: «Настало время», - которое должно б быть благим, раз прежнее брошено, то, наоборот, это время – «зиму зимовать», нехорошее то бишь, не то, что лето, время туризма. Трудный туризм – это экстрема, как тренаж решения «горестных задач» и оприходования «радостных удач», но не сама жизнь, которая не такая, а «Колышет вересковые поля», ибо «Вереск учит тому, что всегда должно существовать некое равновесие между жаждой самовыражения и необходимостью самоконтроля, поскольку и то и другое необходимо людям».

Странно, что буквально любимая в походах не нашлась. Туда ж, в очень трудные походы, абы кто не ходит… Но можно счесть, что терпит поражение та идея, из-за которой на скалы лазят. Идея не какая-нибудь, а глобальная («Мотается по космосу Земля»). Отсутствие же любимой есть образ этого идейного поражения.

1964-й год. Конец хрущёвской оттепели. Которая уже в заморозки стала превращаться от хрущёвского скатывания в волюнтаризм… Не удаётся вылечить социализм. И встаёт вопрос о том, чтоб отступиться.

Но сама периодичность вращения Земли на орбите наводит на мысль, что просто для победы нужно констатировать сперва объективное поражение. Не является ли отступление собиранием сил для нового наступления? И для того ль «Задумчивые думы пригласи»?

И пусть я не прав насчёт трудного туризма, но и туризм, чувствую, можно сюда же подверстать.

Мрачный тон у этого обращения к космосу.

А не такой ли и у Стругацких?

Разрешите одно воспоминание.

Когда в космос полетел Гагарин (12 апреля 1961 года) я был художником в редакции отделовской стенгазеты. Мне было поручено сделать шапку к очередному, первомайскому, номеру. Я нарисовал на ватмане ветку цветущей яблони на чёрном, космическом фоне и красным размашисто написал: «1-й май космической эры!». Редакторша, - очень глупая женщина, -  забраковала: «Чёрный фон смени голубым». Я полез в бутылку: «Космос чёрного цвета».

Чем кончилось, я не помню.

Я хоть и был политический бунтарь, хоть уже и получил некоторые шишки за бунт, но совершено ничего плохого не думал, вводя такую гамму цветов: белый, чёрный, красный.

А Стругацкие – думали.

 

 

Что ни вспомнишь из прочтённого у них, всё какое-то мрачное. Массу неприемлемого нашёл на Земле астронавт, вернувшийся из длительной командировки в космос в «Хищных вещах века», а на планете ж, вроде, рай земной, коммунизм… Очень неуютно в «Отеле «У погибшего альпиниста»». То же – в «Пикнике на обочине». То же – в «Сталкере», по «Пикнику…», вроде, снятое кино. А эта темень в «Трудно быть богом»…

Причём космос берётся не со стороны периодичности, как у Визбора, а как некий абсолют. Человечество достигло таких высот прогресса, что позволяет себе немыслимые путешествия. И люди берутся из столь далёкого будущего, что – при всей для всех смехотворности провидения в 1961-м году Хрущёвым коммунизма у нас в 1980-м – советским читателям было ясно, что земляне Стругацких (или пришельцы на Землю) живут в коммунизме.

А – мрак. Какой-то принципиальный. Не такой, как у Визбора.

Ну вот взять «Улитку на склоне-1» (1965), отмечаемую братьями в 88-м как произведение выдающееся и переизданную под названием «Беспокойство» в 1990 году, в предчувствии спасительной – для некоторых – вот-вот наступящей реставрации капитализма, ставящего, как и провалившийся социализм (так называемый), на неограниченность прогресса.

С самых первых строчек чувствуется какое-то беспокойство:

«С этой высоты лес был как пышная пятнистая  пена;  как  огромная,  на весь мир,  рыхлая  губка;  как  животное,  которое  затаилось  когда-то  в ожидании, а потом заснуло и поросло грубым мхом. Как  бесформенная  маска, скрывающая лицо, которое никто еще никогда не видел».

Хотя бы набор слов выдаёт: «пена»,«рыхлая  губка»,«животное,  которое  затаилось»,«грубым мхом»,«бесформенная  маска».

Ситуация тоже не очень позитивная. Она взята с точки зрения туриста Турнена, боящегося высоты. А его собеседник – герой, видимо, Леонид Андреевич Горбовский (а потом оказывается, что он – коммунистический сверхчеловек, берущийся за разрешение «неразрешимых задач»), и высоты – потом оказывается, не только высоты – не боится. Плато, на котором сидит свесив ноги Горбовский имеет двухкилометровую разность уровней с лесом; вчера он уронил в пропасть правую туфлю… Неуютно. Я сам боюсь высоты, знаю, что это такое. Так Визбор взял «скальную гряду» так, что никому не страшно, если вживаться. А тут Стругацкие берутся становить нас на, грубо говоря, страшащуюся, некоммунистическую точку зрения. Но у Визбора мрак от своей пока-слабости, а у Стругацких – от вхождения в коммунистическую проблематику, представляющуюся не только с антикоммунистической точки зрения принципиально неразрешимой.

«Дальше была равнина, и по равнине пролегали широкие дороги, и петляли едва заметные тропинки, и все они вели за горизонт, а горизонт скрывала мгла, и не видно было, что в этой мгле. Может быть, все та же равнина, может быть, гора. А может быть, и наоборот. И не видно было, какие  дороги  сузятся  в тропинки, и какие тропинки расширятся в дороги...».

Это написано с точки зрения Алика Кутнова, не сверхчеловека. Он всего лишь практик. А Горбовский ещё и теоретик. И он понимает почти нехорошее самочувствие Алика тут на планете с роковым названием Пандора. И если Турнен, кажется, просто мещанин, которого Горбовскому можно вынести за скобки своего мировоззрения (может, таких уже меньшинство в коммунистическом мире), то как быть с большинством, с аликами?

«…области  приложения  их  способностей  неумолимо  уходили  в прошлое, и большинству аликов еще предстояло понять это и искать выход».

Есть такой внятный геометрический образ. Прогресс же в знании, как периметр расширяющегося круга: чем круг больше – тем больше область соприкосновения с незнаемым. Это нехорошо. Объективно нехорошо.

А писалась повесть во времена засилья официального оптимизма. В 1961 году полетел в космос Гагарин. И хоть в том же году дурак-Хрущёв объявил, что к 80-му году будет построен коммунизм, и все ему не верили и смеялись, чтоб не в глаза… Но написанный в 1940 году «Марш энтузиастов» был по-прежнему в чести.

 

Оно, конечно, с некоторой точки зрения было не актуально рассматривать коммунизм в такой крайности, когда тот становился сомнительным. Но при таком формальном напоре оптимизма (дурацкого) имела смысл любая оппозиция ему. И временная, как у Визбора, и принципиальная, как у Стругацких.

Главное же – в отличии Визбора от Стругацких. А по сюжету данной статьи главное – в отличии моей ошибки касательно Визбора от ошибки касательно Стругацких.

Именно эту вещь Стругацких, «Беспокойство», я не читал, когда впервые слушал и воодушевлённо пел для себя Визбора. Я у них читал вышеперечисленное. Но если Визбора я по большому счёту понял правильно при всех ошибках касательно текста, то Стругацких я воспринимал только со стороны занимательности. А не со стороны диссидентства.

Почему? Неужели только потому, что я субъективно прокоммунист. Серый. Малый. Если в партию сгрудились малые – сдайся враг, замри и ляг. Всю судьбу свою сознательно я построил на серости, как символ вереска. Если я и бунтовал против действительности, то для того чтоб исправить пресловутые так называемые всего лишь ошибки социализма. Я был стихийным диссидентом слева. С таким запасом убеждённости, что таким остался и сейчас, считая теперь, что тот, государственный, марксовый социализм был лживым, а правильным – прудоновско-бакунинский, строй Парижской Коммны и арагонцев в Испании 1936-го. С таким запасом убеждённости естественно, что мимо меня тогда прошли максималистские антикоммунистические закидоны Стругацких.

Они какие-то невнятные.

Даже сейчас вот… Уж насколько нацелен я был на их нахождение, а долго-долго не замечал, например, в этом «Беспокойстве» такой антикоммунистический выпад (имея в виду, что коммунизм – это неконфликтность, то есть совсем без личного несчастья, почти неизбежного в любви):

«…все для них уже  предопределено,  что  будущее  человечество  на  этой планете - это партеногенез и рай в теплых озерах».

Мне аж в словарь пришлось полезть: «Партеногенез (от греч. parthénos — девственница и …генез), девственное размножение, одна из форм полового размножения организмов, при которой женские половые клетки (яйцеклетки) развиваются без оплодотворения».

Вот, к чему приводит неограниченный прогресс. Вот, какую прелесть ждать от  бесконечно развивающегося коммунизма. Партеногенез – и нет несчастной любви!

Бр.

А вот – не сразу заметил же я, прокоммунист, очередной выпад против коммунизма.

Соответственно, думается, люди другой жизненной ориентации, с самомнением бóльшим, чем у меня, несерые, потому непрокоммунисты (извиняюсь), - такие были более чутки к антикоммунизму Стругацких и потому воспринимали их не только со стороны сюжетной увлекательности. Стругацкие были их учителями антикоммунизма при отсутствии в стране других, разрешённых учителей антикоммунизма.

И позор мне, и браво моим антиподам.

Но.

Они не только теперь за капитализм, но и всех бардов, не замечая противоречий, воспринимали в то время как прямых певцов свободы:«Настало время бросить свой верстак», «Долой это серое, рабочее существование пушечного мяса по переделке истории!.. мотания «по космосу»…» Пора «просто так подумать, просто так»! А Свобода в моей системе ценностей это противополюс Порядку.  Порядку, что нарушился с крахом СССР. Я ж надеялся больной социализм вылечить, то есть чтоб Порядок укрепился.

То есть моим антиподам не хватало вкуса (катарсиса от противоречий) почувствовать в бардах типа Визбора левых диссидентов.

Вдруг при всём моём сомнении относительно моего собственного вкуса, при всём моём органическом прокоммунизме, - вдруг я не сильно виноват со своим неважным отношением к Стругацким?

Вдруг?

Ведь согласно моим теперешним эстетическим понятиям все художники стихийно придерживаются принципа художественности по Выготскому. То есть то смутное, что их волнует они, его недоосознавая, не могут выразить «в лоб» словами и… выражают противоречиями. Как это было видно выше на примере Визбора. Люди, ангажированные антикоммунистически, из каждой пары противоречий чувствуют лучше то, которое соответствуют их настрою. И так объясняется их отнесение бардов типа Визбора к борцам за Свободу, за – в иных терминах – либерализм и за капитализм.

И теперь посмотрим, были ли у Стругацких ценностные противоречия, как у Визбора? Было ли то, за что мой прокоммунизм мог бы зацепиться?

Только смотреть я буду – свежести восприятия ради – по ныне прочтённой повести «Беспокойство». В предисловии к ней 95-го года Борис Стругацкий пишет, что тогда, в 65-м, она им разонравилась, они написали другую, явно антисоветскую, которую и опубликовать-то получилось только в 1988-м.

Так есть в «Беспокойстве» что-то у коммунизма позитивно поданное?

Вот смелый-пресмелый Горбовский в первых строках (Смелость – это очень позитивное качество.):

«Леонид  Андреевич  сбросил  шлепанцы  и  сел,  свесив  босые  ноги  в пропасть. Ему показалось, что пятки сразу стали влажными, словно  он  и  в самом деле погрузил их в теплый лиловатый туман, скопившийся  в  тени  под утесом».

Что-то не очень приятное… «лиловатый туман»...«пятки сразу стали влажными»… Горбовский сразу нарывается – и мы следом – на негативное ощущение. И это ж «в кадре» ещё нет отрицательного Турнена и его восприятия, естественным показанного, кстати. Самому Горбовскому неприятна, как потом окажется, неразрешимость вопроса: на чьей стороне быть, если и Лес сознательное существо, и местные люди в нём, и если они друг с другом антагонисты, борются за полное уничтожение друг друга. Или если там другая пара, известная пока только другому сверхчеловеку-коммунару, Атосу-Сидорову: местные люди первого сорта, использующие Лес, и люди второго сорта, приговорённые первыми на уничтожение. – Всё время нехорошее показано нехорошим. Никакого ценностного противоречия нет.

Можно, конечно, думать, что это у Стругацких от вживания авторов в своих персонажей. Пандорой-де назвали неприятную планету персонажи, не авторы. Атос, потерпев катастрофу и попав к людям второго сорта, почти не умеющим думать, что передалось и ему, не может не передавать всё воспринимаемое тошнотворным образом. А братья-авторы просто находятся в области его сознания и речи. То же и с нехорошими мыслями и предчувствиями Горбовского – это его мысли и чувства, а не авторские.

Итак, так думать можно. И тогда, получится, что есть дистанция между сдвоенным автором и персонажами-коммунарами. Что для тех плохое, - сам коммунизм в его пределе, - то для сдвоенного автора может мыслиться как хорошее.

Однако, не слишком ли это заумно?

От того, что есть – вроде, и для авторов – гораздо более плохой, чем коммунары, мещанин Турнен, к которому скрыто плохо относится и Горбовский, не следует, что авторы становятся на сторону Горбовского. Нет Горбовский и Атос герои. Но.

Вот героическое прояснение сознания у Атоса:

«Атос обрадовался: ему показалось, что он, наконец, сумел связно сформулировать  все  это...  и  кажется,  не просто сформулировать, но и определить свое  место....  Я  не  во  вне,  я здесь,  я  не  естествоиспытатель,  я  сам  частица,  которой  играет  эта закономерность».

Ну герой. Ну возьмётся выступить против закономерности. Ну так это есть позитив?

Кому социализм начал казаться тупиковым путём истории, а коммунизм – сомнительно реальным будущим, тот скорее почувствует тут шпильку коммунизму, чем похвалу за героизм.

Если б я читал это в молодости, мне, прокоммунисту, не за что было б схватиться. Ценностных противоречий нет, чтоб за одно из них я нехудожественно схватился ради своей прокоммунистической тенденциозности.

Поэтому я б ценил только увлекательность сюжета.

А моим антагонистам было чем пленяться. Поэтому они сочли Стругацких глубокими.

На этом, чего доброго, построена вся популярность Стругацких. – Страна катилась неудержимо к реставрации капитализма. Пусть и по дурости (что поняла, когда поздно уже было). Потому же их и за границами СССР печатали.

Такие вещи, «в лоб» написанные, без той непонятности, какая характерна любой художественности из-за поползновений выражать аж подсознательное, - такие вещи читаются легко. Тайны там не художественного происхождения, а сюжетного: например, Лес – то ли живое и сознательное существо, то ли нет – исследовательская тайна, «скрывающая лицо, которое никто еще никогда не видел». Ну интригует. Я и клевал. А мои антагонисты ж имели ещё и антикоммунистические переживания! Как не гордиться собой, глубиной авторов и своей способностью ту глубину постигать.

 

Или нужно всё же просмотреть и ранее читанные мною их книги на предмет отсутствия ценностных противоречий?

«Хищные вещи века» (тот же 1965 год).

«Жилин прибывает в южный курортный город в некоей маленькой стране. Ещё несколько лет назад он участвовал здесь в подавлении фашистского мятежа, теперь он обнаруживает привлекательную, внешне совершенно благополучную жизнь. По уровню материального достатка здесь, практически, коммунизм, по уровню сознания населения — обычное буржуазное мещанское общество. Четырёхдневная рабочая неделя, масса доступных (зачастую — бесплатных) развлечений, чрезвычайно развитая сфера услуг соседствуют с убогостью духовных запросов. Предметы потребления (среди которых — и бельё, и редчайшие издания мировой классической литературы) просто развозят на грузовиках по улицам и раздают бесплатно, «в обеспечение минимума потребностей», но бельё пользуется бо́льшим спросом. Испытывающие недостаток сильных ощущений пытаются развлекаться более необычным образом: члены общества «рыбарей» устраивают себе от скуки смертельно опасные развлечения в подземельях и тоннелях заброшенного метрополитена, а «меценаты» занимаются приобретением произведений искусства и ритуальным уничтожением их на своих тайных собраниях. Есть и подобия «общественных движений» — «грустецы» и «перши», организующие бесцельные «демонстрации». По сути единственный случай активного общественного движения, о котором узнаёт Жилин — прошлогодняя забастовка парикмахеров, но цель её смехотворна: мастера добивались продолжения съёмок любимого телесериала. Члены тайного общества «интелей» — преподаватели и студенты университета, — ненавидят бездумный и бессодержательный стиль жизни обывателей, занимаются производством оружия и взрывчатки, а используют их для террористических актов в тщетной попытке расшевелить общественное болото. В свою очередь, обыватели ненавидят «интелей».

Задача Жилина — найти подходы к людям, производящим новый наркотик, о котором неизвестно почти ничего. Статистики лишь обратили внимание на резкое увеличение числа смертей при сходных обстоятельствах, а предварительное расследование показало, что большинство погибших жили здесь или посещали эту маленькую страну. В работе Жилину должен помочь Римайер — местный резидент, уже получивший задание о поиске производителей отравы, но тот явно занят какими-то собственными делами и лишь советует Жилину посетить «рыбарей». Воспользовавшись советом, Жилин понимает, что Римайер просто пытался от него избавиться, но объясниться с резидентом не удаётся — тот исчезает в неизвестном направлении.

От одного из «рыбарей» Иван узнаёт о каком-то «слеге», якобы привлекательном для любителя сильных ощущений. Похоже, «слег» и есть то, что он ищет. Пообщавшись с людьми из разных слоёв общества, Жилин убеждается — про слег в городе знает каждый ребёнок, но, несмотря на это, разговоры о слеге считаются крайне неприличными. Жилин находит распространителя слега Бубу, который оказывается его бывшим товарищем Пеком Зенаем, однокурсником, соратником по космосу и по войне с фашистами; сейчас он превратился в алкоголика, заедающего спирт сахаром и не желающего вспоминать о прошлом. Жилин получает от него «слег», оказавшийся небольшой радиодеталью, и инструкции. Слег нужно просто вставить в радиоприёмник вместо стандартного гетеродина, благо размеры деталей точно совпадают, после чего приёмник нужно включить и лечь в тёплую ванну, добавив в воду ароматические соли и приняв несколько антимоскитных таблеток. Поставив эксперимент на себе, Иван убеждается, что переоборудованный приёмник дает ярчайшие переживания и исполнение всех бессознательных желаний, причём не оставляет никаких неприятных ощущений. Но иллюзорная жизнь под действием слега настолько ярка и привлекательна, что после неё реальная жизнь кажется пресной и серой.

 Внимательно изучив слег, Иван понимает, что это — не специально сделанный прибор. Это — вакуумный тубусоид, фабричная деталь, широко применяемая в бытовых приборах и по случайности изготовленная в корпусе тех же габаритов, что и стандартный гетеродин. Её можно буквально за копейки купить в любом радиомагазине. Жилину становится понятным всё происходящее. Кто-то однажды случайно вставил тубусоид в приёмник вместо гетеродина, лёг в ванну послушать музыку или новости и испытал невероятно приятные ощущения. Новость распространилась через личные контакты, осведомлённые начали экспериментировать и обнаружили, что ароматические соли и антимоскитные таблетки способствуют более сильному действию прибора, в результате сложился шаблон потребления, дающий наиболее сильную реакцию. Объясняется и атмосфера таинственности: мало кто согласится рассказать о своих подсознательных желаниях, исполняющихся под действием слега. Однажды попробовав слег, человек оказывается не в силах отказаться от удовольствия, теряет контакт с реальностью и использует слег, пока нервное истощение не убивает его. Очевидно, Римайер, получив приказ найти новый наркотик, нашёл слег, попробовал его на себе и приобрёл зависимость. Жилину стоит больших усилий не пойти по тому же пути, но он всё-таки выбирает реальность.

 Жилин докладывает руководству результаты расследования: наркотик распространяется стихийно, массово используется местным населением и туристами; его невозможно ни запретить, ни изъять, ни уничтожить, так как способ изготовления общеизвестен и несложен. Иван настаивает, что бороться против слега можно только изменением мировоззрения, борьбой против потребительства. Руководство воспринимает точку зрения Ивана как «философию», поскольку её принятие не предполагает быстрых и решительных мер по ликвидации угрозы. Иван принимает решение подать в отставку и остаться здесь, чтобы найти среди моря обывателей людей со сходными взглядами и вместе с ними бороться за «очеловечивание» местных жителей». (Википедия).

Пародия на тот коммунизм, нацеленность на который в СССР была ещё с 20-х или с 30-х годов и ярким лозунгом которого был хрущёвский – типа: «Догоним и перегоним США по производству и потреблению мяса и молока на душу населения!»

Нет, некое противоречие есть. Мыслимое. Через «что такое плохо» мыслится, «что такое хорошо». Но антиутопия чем-то близка к сатире. А та есть наименее художественный род искусства. Потому что там очень мало подсознательного, неизвестного до процесса его выражения в произведении и потому требующего для своего выражения противоречия не мыслимого, а присутствующего в тексте. Как у Визбора, например.

«Пикник на обочине» (1972).

Долго и нудно (для меня) описываются опасные приключения сталкера, занимающегося вполне себе мещанской проблематикой обеспечения семьи таким количеством денег, чтоб их не приходилось копить и считать. А в результате дочка буквально теряет человеческий облик. Другой сталкер на этом же поприще потерял ноги. Первый и сын другого отправились в Зону (место, где побывали космические пришельцы, оставив разные «волшебные» разности). Их цель теперь не денег заработать, а, соответственно: вернуть человеческий облик дочке и ноги – отцу. И вдруг, достигнув шара удовлетворения желаний, оба разражаются коммунистическим лозунгом счастья для всех. И один от этого гибнет, а другой – не известно. Повесть оборвана. Как-то вдруг, как рояль в кустах, вынырнул этот поворот желания… Как-то нарочито оборвана повесть… Упор – на просто неизвестность. То есть мыслима и просто недоговорённость о том, что не принято было произносить в СССР публично. Дескать, принципиально несбыточно – хотеть счастья для всех. Сомнительная черта коммунизма намёком названа сомнительной. Плохая гонка за деньгами выставлена плохой. И если отвергаются противоположные ценности, то чем это, казалось бы, не искомое столкновение противоречий? Но они отвергаются не равным образом. И – впечатление, что нет ценностного противоречия в тексте. Как есть, опять же, – у Визбора.

«Отель «У погибшего альпиниста»» (1970).

Тут о коммунизме уже думаешь даже с сожалением, как о милом детстве своём. Если в «Хищных вещах…», «Беспокойстве» и «Пикнике…» хоть в тексте нет гибели коммунистов за свои идеи, поражение терпит сама идея, то в «Отеле…» они беспомощны, в итоге, из-за принципов и гибнут, и их жалко, даже и их роботов жалко, настолько они похожи на людей. И, конечно же, они есть что-то, подобное коммунистам. Кем ещё могут быть аж отправившиеся на контакт с другими мыслящими существами? Именно в тот, 1970-й,  год началась совместная работа советских и американских специалистов над вопросами, которые вылились в проект «Союз – Аполлон». И это – при холодной-то войне. Ясно, что ядерной войны можно избежать. Ясно, что такое может быть и где-то. Ясно, что там, где разум на планете смог перебороть цивилизационные противоречия, там и только там объединённые силы планеты смогли пойти на экспедицию на Землю с благой целью. С какой же ещё, раз члены экспедиции не переносят убийство землян землянами. – И если в действительности коммунизм на Земле себя позиционировал как рай, то ясно, что в книге пришельцы – околокоммунисты.

И вот – жалкие. Переиграло их человеческое зло. А раз так – такова уж ассоциация –  то и сама идея коммунизма ущербна. Что жаль, но ничего не поделаешь. Зло неуничтожимо, а жизнь – прекрасна в своей чувственной хотя бы полноте. Что мы и видим в как бы рекламном прославлении капитализма с человеческим лицом, чем и является большая часть текста повести. Он, капитализм, предстаёт перед нами в лучшем виде: средний класс на отдыхе. То, чем соблазнился Горбачёв в своих отпусках будучи на Западе, если верить его откровениям о причине его решения сменить плохой социализм на хороший капитализм.

Есть ли в этой повести столкновение противоположностей? – Если капитализм достаточно хорош, а коммунизм достаточно жалок, то крупного ценностного противоречия нет.

Помельче – есть. Всё возрастающее напряжение столкновения объяснимого с необъяснимым. Начинается с приказа собаке перенести в номер вещи приехавшего в отель клиента, с приказа, оказавшегося приказом прислуге… Кончая борьбой в душе главного героя, и верящей словесному объяснению необъяснимого (добрые пришельцы, мол, перед ним), и не привыкшей верить на слово.

Но выражения авторского подсознательного и в этой повести, конечно, нет.

 

Не мудрено, что я, издавна нацеленный на осознание именно подсознательного, прошёл как бы мимо братьев Стругацких, в то время, как их имена гремели и были почитаемы одними и порицаемы другими.