Литературная критика

На интересное наткнулся наблюдение над известным стихотворением Тютчева:

«Даже следы прошлого в настоящем – курганы – сохранились только потому, что они природны, естественны. Причем оттенок предположительности вносится и в их количество: два-три кургана, два-три дуба на них. Даже самое точное и бесспорное – число – в мире стихотворения оказывается зыбким, предположительным» (Сухих.http://www.ruthenia.ru/tiutcheviana/publications/otzyznitoj.html).

 

Зачем такая приблизительность?

А вот, мол, и ответ:

Я не думаю, что это ответ. Я подозреваю, что если раньше Тютчев шарахался по крайностям мировоззренческого ряда (см. тут), - и потому у него была конкретность в пейзажах (а идеала-то у него как раз не было на самом деле), - то в конце жизни он просто это отсутствие идеала выразил в одном, данном, стихотворении.

Будь теперешним произведение такой же направленности, его называли б постмодернистским (а я – пофигистским).

Сухих же – для иного объяснения, зачем написано стихотворение, – предлагает посмотреть на первоначальный вариант:

Так не подкрутил ли Сухих? Вставил Томашевского с его трагизмом… У Томашевсеого ж не только трагизм, а и рефлексивность, вполне годящаяся для пофигизма. – Смена размера, по-моему, как раз хорошо объяснена Пигаревым. Что такое «широкое, ровное дыхание», как не пофигизм, приятие Ничего?

Но есть у Сухих предложение, вводящее для меня Тютчева в ряд обратно, вне которого – для меня, опять же – он был:

Почему Тютчев для меня был из ряда вон? – Потому, что каждое стихотворение (ну за редкими исключениями) у него не построено на столкновении двух «хорошо», которые друг другу противоположны. Каждое у него предъявляется непротиворечивым образом. То есть, в моей системе ценностей, он не тянул на гения. А что он – гений, всё кричит, не говорит. – И я его поместил для себя в исключение.

Если же посчитать, что своеобразным единым произведением у Тютчева являются все стихотворения – всё для меня становится на место. Ибо каждое отдельное стихотворение у него: то – во имя одного идеала, то – во имя противоположного. Даже стихи о России. Вот один в пику известнейшему:

 

Ну а, так сказать, сверхпроизведение становится созданным путём противоречий. И – Тютчев законный (для меня) гений.

Правда, само по себе вот это: «От жизни той, что бушевала здесь…», - выпадает тогда из числа гениальных, получается: оно создано чисто на образах, без противоречий.

Ну в самом деле, разве это противоречия – такое словоупотребление: с одной стороны позитив, с другой негатив? Позитив: «жизни», «бушевала», «широко и смело», «Красуются, шумят». Негатив: «прах», «чужды», «бесполезный», «бездной».

Я скажу, что это не противоречия. Это не два «хорошо» столкнулись.

Во-первых, они по сути не столкнулись, потому что к разному времени отнесены. Во-вторых, если «жизни» - это хорошо, то из этого следует, что «прах» - это плохо, а не другое хорошо.

Образ, зато, в этом стихотворении применён замечательный: невнятно число («два-три»), а число есть порождение человечества, которое есть нечто зыбкое по большому счёту. Невнятность числа – образ зыбкости.

Впрочем, я не люблю хвалить автора: пусть это делает мой читатель, которого я раскачал.

 

Тютчев не предвидел, что через полтора столетия обнаружат умение считать и у муравьёв (!) - http://elementy.ru/news/431566.

 

Есть ещё идея, как бы возвращающая – для меня – Тютчева в обычный ряд гениев. Идея базируется на одной странности стихотворений Тютчева, перекликающейся с раздвоенным числительным «два-три»:

«… его раздвоенный, разящий, движущийся эпитет.

В самом деле, что это такое: почему так постоянно нужна соединительная черта для обозначения любой приметы? «Вечер пасмурно-багровый»… «бешено-игривый»… «…младенчески-беспечный»… «блаженно-равнодушный»… «нетленно-чисто»… «с игрой их пламенно-чудесной»… «грустно-молчалив»… «торжественно-угрюмый»… «усыпительно-безмолвны»… «от жизни мирно-боевой»… «гордо-боязлив»… «изящно-длинные»… «пышно-золотого»… «болезненно-яркий»… «таинственно-волшебных»… «своенравно-весел»… «пустынно-чище»… «холодно-бесцветно… грустно-безответно»… «незримо-роковая»… «как всё удушливо-земное»… «опрометчиво-безумно»… Что значит этот переход одного признака в другой…». (Чичерин. Стиль лирики Тютчева. Контекст · 1974. М., 1975. С. 276).

То, как отвечает Чичерин сразу после этих слов, меня не устраивает: мол, это – движение мысли. Это у Чичерина поспешность его собственной мысли (на резко поставленный вопрос надо ж немедленно ответить… хоть как-то; глядишь, неостанавливаемый темп писания статьи заставит подсознание выдать что-то настоящее). Да и сам Тютчев Чичерину немного подгадил: даже и движения мысли в иных раздвоенных эпитетах нету. Например, в «…младенчески-беспечный». Это ж синонимы, можно сказать. Или «холодно-бесцветно… грустно-безответно»…

Но дальше Чичерин набредает на резко противоречивую раздвоенность:

И гораздо лучше, по-моему, Чичерин отвечает на следующей странице:

«Зыбкое» – вот золотое слово, открывающее сущность Тютчева.

То есть я беру и конструирую такую психологию творчества Тютчева. – Он-то ни во что не верит. Но – творит. Непротиворечиво, образами «почти в лоб». Но. В каждом стихотворении – воспевая противоположное тому, что воспевал в предыдущем. Однако зыбкость в подсознании действует? – Действует. – И – прорывается сдвоенными противоречивыми эпитетами в стихотворение без противоречий.

Проверяем.

 

Двух, равно хороших нет тут. Второе безусловно лучше первого.

Тут очень тёмная мысль изложена о том, что ницшеанство ценнее романтизма (см. тут). Романтизм – слияние с природой (раз общество плохое). А ницшеанство – воля, воля и воля. Самоцитата: «воля является “хотением собственного существования”. И при условии, что человек смертен – жизнь бессмысленна. И «есть только “настоящее”»».

Ницшеанство – вполне себе идеал, а не безыдеалье, что было у Тютчева. Вот безыдеалье и прорвалось, по гипотезе, изложенной выше, хотя бы в сдвоенный эпитет.

(Вообще-то надо бы проверить на непротиворечивость все 21 стихотворение, из которого Чичерин взял примеры. Но я проверю только одно какое-нибудь.)

 

Ну. Перед нами другая ипостась стихотворения «Люблю грозу в начале мая».

 

Прорыв в безыдеалье у Тютчева случался и в целую строку, в законченное предложение.

 

Негативных слов тут масса: «голой», «один», «пусто», «тьму» и т.д. Лирический герой очень и очень удручён. Но есть выскакивание: «Бесследно все – и так легко не быть!»

Сухих был прав, что Тютчева тянул стиховой размер «Брата…». Я думаю, что тянуло Тютчева именно из-за этой пронзительной строки-приятия безыдеалья.

 

Можно ещё поблагодарить Сухих – за связь с пушкинским «Вновь я посетил…». Думается, что не только по стиховому размеру тут связь, но и по оппонированию Пушкину по сути. Это пушкинское стихотворение есть мягкий переход к каменностровскому циклу, несколько символистскому. А символизм – это сверхисторический оптимизм. И подход к нему (во «Вновь я посетил…») представляется самым большим оппонентом безыдеалью. И – Сухих прав.

 

Но скучно без актуальности, правда?

Не касаясь того, что могло повергнуть Тютчева в столь колоссальное разочарование, расскажу об одном человеке, ныне так же космически разочарованном. Когда-то он меня утешил.

Я, вживаясь в финитные картины Чюрлёниса, ходил сам не свой, тогда же, кстати, обнаружив для себя теорию о происхождении нашей Вселенной из первовзрыва, из исчезающе малой точки так называемого физического вакуума. Теперь, подумалось, расширение Вселенной, а потом будет сжатие опять в первоточку. И – полный конец! – Я день за днём ходил сам не свой. И пожаловался ему. Он был совсем молодой и заявил, что я хлопочу о настолько несоизмеримых с нашей жизнью временах, что их можно выбросить из головы.

И я выбросил. Настолько, что несколько как бы провинился перед Чюрлёнисом, так закончив толкование его «Сонаты солнца», точнее, «Финала» этого цикла.

 

«Есть авторы, которые пишут, что в “Финале” “Сонаты солнца” - не абсолютная безнадежность, что сам художник, вероятно, питал какие-то надежды относительно человечества, раз так беспощадно проводил через свое сердце мысль о конце концов. Надеялся выстоять в этом искусе и тем утвердиться в своей тайной вере, внушавшей сомнения...

 “Все сущее – увековечить, безличное – вочеловечить”,- писал Александр Блок, современник Чюрлениса и такой же, как Чюрленис, могучий выразитель своей эпохи средствами символистского искусства. Верить: хоть смутно, последним тайником души, вопреки всему – верить в провидение было характерным для тех лет» (см. тут).

Нет, выше было написано и об изображённости всего предыдущего на фризе колокола, и о сне, а не смерти королей, и об Абсолюте, но Бога, а не какого-то Ничто… Но как-то я влеком был не «текстом» картины, а общественным мнением, что ли, о символизме как сверхисторическом оптимизме.

Но вот мой утешитель, и тогда, наверно, увлечённый всего лишь своей молодостью и эгоизмом и потому бывший оптимистом, постарел. И, хоть является теперь убеждённейшим из убеждённых приверженцев либерализма, победившего в ХХ век все конкурирующие умонастроения: фашизм и так называемый социализм… И хоть этот либерализм теперь в наступлении (такая геополитическая победа – Украина – над последним полусознательным оплотом антилиберализма, традиционализма, Россией)… Тем не менее мой утешитель впал теперь в более чем такое же беспокойство, как я когда-то от финитных картин Чюрлёниса. – Только ли эгоизм старика в нём работает? Или предчувствие конца и самого либерализма?

Одно из последних стихотворений Тютчев, наверно, теперь ему понравится.