Онтологические прогулки

Письмо проф. Георгия Чефранова проф. Алексею Стахову, написанное под впечатлением статьи «Вот вам и Фибоначчи! Стоит ли загонять в тупик новое научное направление?» , опубликованной в газете «Правда» (19 ноября 1988 г.) по итогам научной работы проф. Стахова в Дрезденском техническом университете (апрель-май 1988 г. ).

Числа Фибоначчи – это числа натурального ряда, начиная с трех, равные сумме двух предыдущих. Нет ничего проще! Тайна мироздания – это тайна мироздания. Нет ничего сложнее! Что между ними общего? Чтобы ответить на это, необходимо затронуть широкий круг вопросов - от психологии до космологии.

            Никто и ничто, казалось бы, не мешает человеку задуматься, - и не мимоходом, а всерьез, над вопросом, без решения которого, на первый взгляд, и жить-то кажется невозможно: кто я? Откуда мы? Куда я и мы все идем? Ведь если человек живет, например, в городе, то как можно жить в городе и не иметь представления об этом городе? Разве не кажутся нам дикарями те средневековые крестьяне, которые спокойно жили на Земле, сеяли, пахали, и совершенно безразличны были к вопросу о мире, в котором они живут, т.е. к вопросу о том, стоит ли Земля на трех китах или слонах, плоская она или круглая? Но разве не точно в том же положении находимся сегодня и мы, с той только разницей, что роль мира в целом для нас играет не Земля, а расширяющаяся Вселенная? Ведь вопрос о природе этой расширяющейся Вселенной нас точно так же мало беспокоит, как мало беспокоил вопрос о круглости Земли жителей Средневековой Европы!

            Материальные потребности (дыхание, питание, размножение) у современного "человека разумного" такие же, как у обезьяноподобных неандертальцев и синантропов. Труд и изготовление орудий труда также не отличают нас от неандертальцев и высших обезьян. Язык, иерархия социально-организованной жизни коллектива, способность отдельной особи пожертвовать  собой ради общего блага у муравьев и пчел даже выше, чем у человека: сомневающихся в необходимости своей работы рабочих и солдат-дезертиров там не бывает! Единственное, что делает человека человеком, - это его морально-духовная рефлексия, его мысль о мысли, знание о знании, начинающееся, как известно, с сомнения, т.е. свободы выбора (в Талмуде подчеркивается, что сомнение является необходимым элементом веры, - в противном случае поведение человека будет подобно поведению шофера в присутствии полицейского).

            Тейяр де Шарден в своем "Феномене человека" сетует на то, что этот момент в истории человечества, имевший место в неолите, когда первый художник увековечил свои духовные сомнения и искания в наскальных рисунках, не привлек к себе еще должного внимания, - хотя в эволюции мира зарождение рефлексии сравнимо с зарождением жизни. Глобально-космический характер рефлексии отмечал Нильс Бор, подчеркивая то обстоятельство, что в момент самоконтроля мысли над мыслью имеет место квантово-механический эффект соотношения неопределенностей Гейзенберга: четкое отличие измеряемого и измеряющего, объекта и субъекта, познаваемого и познающего исчезает, они оказываются не исключающими друг друга, а дополняющими друг друга (что фундаментально меняет наше представление о бесконечности мира: вместо беспредельной трехмерной протяженности ящика без стен мы получаем представление об информационной самодостаточности универсума, в котором предел положен ситуацией, когда дальнейшее познание мира меняет мир так же, как меняет мысль о мысли).

            Не всегда обращают внимание на то, что в трех информационных ликах видимого нами мира, - неживое, живое, мысль, - мысль является подлинной мыслью только тогда, когда она доходит до уровня рефлексии, мысли о мысли, знания о знании, т.е. когда она, подобно ленте Мебиуса, как бы заворачивается сама на себя, замыкается, репрезентуя собой ту ступень единства и самодостаточности, которую современная физика усматривает, например, в максимонах, планкеонах, фридмонах (где триллион галактик свертывается в одну элементарную частицу, что назвали "змеёй Глэшоу").

            Древняя философия связывала эту степень единства с представлением о сверхразумном общемировом целом, образом и подобием которого является личность. Корова знает, где ее стойло, и в этом смысле можно говорить, что она имеет мысль, память, информацию о местонахождении  этого стойла. Но корове  недоступно знание об этом своем знании! Если бы имело место нечто подобное, т.е. если бы в сознании коровы была модель самой себя, или, говоря другими словами, если бы она обладала самосознанием того "я", которое выделяется из окружающей среды, осознав себя как нечто самотождественное, как нечто отличное от этой среды, то она была бы не коровой, а человеком! Корове, не изменившейся физически, это недоступно. Но это доступно любому любознательному пятилетнему ребенку, способному думать о том, что, вот он сейчас думает, - хотя и не улавливает связи этой ситуации с той, когда он, ожидая у калитки отца, фантазирует о том, что сейчас стоит, ждет, а потом это время пройдет, пройдет и то время, которое будет потом … . Чтобы уловить связь между информацией и бесконечностью нужен не детский уровень!

            Еще Пуанкаре писал о том, что в город под названием "Тайна Мироздания" ведет множество дорог: в этот город можно войти и через заставу музыки, и через заставу математики, и через любые другие частные сферы знаний, - если только вникнуть в них достаточно глубоко! (Подобно тому, как кажущиеся изолированными острова на поверхности океана оказываются в глубинных своих основаниях принадлежащими одному и тому же океанскому дну). Но, само собой разумеется, некоторые заставы могут оказаться более близкими, а некоторые - более далекими от центра этого воображаемого города мировых проблем. С этой точки зрения Тейяр де Шарден говорит о психологии детей и рабов как существенном барьере на этом пути.

            В принципе любой ребенок и любой необразованный человек знают главное: существует феномен Вселенной и существует феномен Человека, способного об этой Вселенной думать. Но ребенку кажется, что не он, а взрослые в этом разбираются лучше, и поэтому он откладывает свои размышления по этому поводу на будущее. "Рабом" в широком смысле этого слова является всякий, кто лишает себя права быть верховным судьей в диалоге Человек-Вселенная, и перепоручает это свое священное право, делающего человека человеком, кому-то, с точки зрения "раба", более компетентному (не знающие математику гуманитарии делегируют эту прерогативу тем, кто владеет современным математическим аппаратом, чувствующие свою некомпетентность в этико-эстетической проблематике математики - тем поэтам и психологам, которые считают себя специалистом по истолкованию смысла фразы Достоевского "Мир спасет красота"). Поэтому ближе к центру того города, о котором  писал Пуанкаре, стоит не ребенок, думающий о том, что он думает, и не взрослый, вспоминающий о вечном и бесконечном только на похоронах, а профессор математики, профессионально занимающийся проблемой бесконечности при исследовании чисел Фибоначчи и не чуждый вопросам этики-эстетики. Именно таких математиков, углубляющихся до философских начал мироздания, и философов, способных от общефилософских принципов перейти  к конкретной научной картине мира, имеет в виду статья "Вот вам и Фибоначчи!" в "Правде" от 19.11.88, усматривая в числах Фибоначчи не банальность типа "Дважды два - четыре", а ту простоту пифагорейской гармонии, за которой современная наука обнаруживает и энергетическо-информационный код природы (Ян Гжедзельский), и глобально-космический принцип симметрии (Э.Сороко), и еще многое другое. На этой ситуации мы ниже остановимся.

***

            Простота в понимании чисел Фибоначчи аналогична простоте в понимании красоты, - кто не способен отличать прекрасное от безобразного? Общедоступное, однако, может быть и бытовой прописью типа "дважды два – четыре", не таящего ничего за своей спиной, а может оно быть и вершиной айсберга, т.е. проявлением каких-то глубинных тайн! Захотел человек поднять руку, и поднял, - что может быть проще и общедоступней? Да, это общедоступно, без труда все это делают, но никто этого не понимает! Ибо это и есть то информационное инструктирование, та материализация духа, лишь к подступам в понимании тайны которой приближается современная наука!

            Числа Фибоначчи являются вершиной айсберга тайны мироздания, главным образом, в том смысле,  в каком они являются обобщением "золотого сечения", отражающего фундаментальнейший принцип симметрии, сопричастный, в свою очередь, той гармонии общемирового единства, в которой и кроется информационная тайна мироздания.

            "Золотым сечением" называют такое отношение суммы двух величин к большему слагаемому, которое равно отношению большего слагаемого к меньшему слагаемому. Числа Фибоначчи являются обобщением "золотого сечения", поскольку они фиксируют дальнейшее спиралеобразное развитие пропорциональной зависимости последующей величины от двух предшествующих величин. В реальных спиралеподобных процессах закономерность, найденная Фибоначчи (последующее определяется предыдущим), естественно дополняется закономерностью, найденной Марковым (последующее не зависит от предыдущего), так  как первое исключает появление того, чего раньше не было, т.е. обеспечивает устойчивость, второе исключает влияние предыдущего на последующее, т.е. обеспечивает изменчивость, рождение нового. Поэтому практическое приложение закономерности Фибоначчи концентрируется в сфере измерений высокой точности, т.е. в метрологии. Счетные машины, построенные не на двоичной, десятичной и прочих системах с рациональным основанием, а на системе чисел Фибоначчи, обнаруживает исключительно важное, ни с чем не сравнимое преимущество: способность к самообнаружению ошибок! Построенные на основе систем счисления с иррациональными основаниями типа "золотой пропорции" (кодов Фибоначчи) компьютеры обеспечивают точность при преобразовании поступающих сигналов 99,995 процентов (А.П. Стахов «Синтез оптимальных алгоритмов аналого-цифрового преобразования», Таганрог, 1972; "Коды золотой пропорции", Москва,1984 и другие работы этого же автора, в том числе статья в престижном международном сборнике "Симметрия-2", Нью-Йорк, 1989).

            Но помимо связи с глобально-космической проблемой симметрии, числа Фибоначчи имеют не менее тесную связь с не менее глобально-философскими проблемами интерпретации конечного-бесконечного и измеряемого-измеряющего. Не вдаваясь в подробности, скажем несколько слов по поводу этих двух аспектов проблемы измерения, проявляющихся при достаточно внимательном исследовании чисел Фибоначчи.

            Затрагивая вопрос о природе измерения, неизбежно приходят к необходимости проанализировать предпосылки аксиом Архимеда и Кантора, на основании которых эти измерения производятся. Аксиома Архимеда говорит о том, что насколько бы одна величина не была больше другой, повторив меньшую надлежащее число раз, мы превзойдем большую. Тем самым постулируется принцип бесконечного бескачественного деления и увеличения, лежащий в основании учения Гроссмана о протяженности: "Протяженность имеет то свойство, что если из некоторого ее элемента А вытекает путем некоторого акта изменения другой элемент В той же природы, то из В путем того же акта изменения получается третий ее элемент С", и так до бесконечности. (Г.Грассман "Чистая математика и учение о протяженности", сборник "Новые идеи в математике", №1, СПБ, 1913, с.75-76). Математик Веронезе в 19 в. предложил систему, в которой выполнялись все аксиомы геометрии, кроме аксиомы Архимеда. Но идея неархимедовой геометрии, в отличие от идеи геометрии неэвклидовой, не получала развития вплоть до Гейзенберга, предложившего гипотезу квантов пространства-времени. Согласно этой гипотезе процесс бесконечного деления геометрической протяженности прерывается в области масштабов, меньших радиуса электрона, т.е. в области, где с точки зрения "нормальной" физики начинают происходить "ненормальные", необъяснимые, сверхъестественные, волшебные явления: одноименные заряды, вместо того, чтобы отталкиваться, образуют самые устойчивые элементарные частицы, - электроны и протоны, - а разноименные заряды электрона и протона, вместо того, чтобы притягиваться, моментально схлопнуться, формируют самый распространенный во Вселенной атом, - атом водорода. Квантовая механика, с точки зрения здравого рассудка, с позиций координатно-бытовой картины мира никакого объяснения  этим чудесам не дала: она лишь объявила эти экспериментальные факты теоретическими постулатами! Но с точки зрения информационно-космической картины мира, с позиций современной науки с тех пор (начало 20-го века) азбучной истиной является отказ от понимания электрона как шарика (во столько же раз меньшего яблока, во сколько раз яблоко меньше земного шара). Не все объективное наглядно и не все наглядное – объективно! Как пишет популяризатор квантовой механики, венгерский ученый Каройхази, - "нормальный" человек, всю жизнь считавший координатно-бытовое мышление единственно возможной формой научного мышления, конечно же, скажет, что прежде, чем изучать квантовую механику, нужно лишиться рассудка, сойти с ума!

            О том, что центральное понятие классической физики, понятие геометрической протяженности, на котором, как на архимедовой точке опоры, стоял последние триста лет мир позитивистской вольтеровско-галилеевской науки (и опиравшийся на него мир политического макиавеллизма), поражено внутренне неразрешимым противоречием, которое знали только математики, да и то не все, а лишь те, которые ясно представляли себе несовместимость аксиом Архимеда и Кантора. Последняя говорит о том, что если на прямой дана бесконечная последовательность вложенных друг в друга отрезков (т.е. таких отрезков, из которых каждый составляет часть предыдущего), то существует по крайней мере одна точка, общая всем этим, - вложенным друг в друга, - отрезкам. Кантор, как и Архимед, предполагает, что понятие протяженности в смысле Грассмана, т.е. возможность ничем не ограниченного бесконечного деления и накопления, является незыблемой предпосылкой научного понимания мира, азбукой рационального образа мыслей, - как об этом сказал еще Декарт, заменивший самоочевидным для здравого смысла понятием протяженности ненаглядное и несамоочевидное информационно-космическое понятие Вселенной как образования более сложного и более информационно-насыщенного, чем человек. По этой причине, на первый взгляд, никакого противоречия между Архимедом и Кантором нет. Этой интерпретации придерживался, например, академик Колмогоров. Но так называемое конструктивистское течение в математике (представленное в СССР именами Макарова-младшего, Новикова, Шанина) исходит из идеи Гильберта о том, что в реальной жизни нигде бесконечное не реализуется, что реальная, работающая, конструктивная, т.е. имеющая с реально осуществляемыми алгоритмами, математика должна отказаться от идеи актуально реализуемой бесконечности, и, следовательно, отказаться от аксиомы Кантора, основанной на допущении реальности именно такого бесконечного процесса. В аксиоме Архимеда речь идет о как угодно большом, но конечном числе, а у Кантора говорится о бесконечном процессе, ведущем к ситуации, где наличествует объект, не имеющий частей, - точка. Но "точка" еще в древней философии была символом-моделью мира в целом, - точно так же не имеющей частей по причине своего органического единства ("все во всем"). Поэтому, оперируя точкой и бесконечностью, как правило, приходят к парадоксам. Например, если ввести в рассмотрение интервал, т.е. отрезок без концевых точек, то все окажется гораздо сложнее. На это обратил внимание Дедекинд, подчеркивая, что если мы одну и ту же длину будем рассматривать в одном случае как отрезок,  а в другом – как интервал, то выводы будут получаться разные. Для Архимеда интервал равен отрезку, а для Кантора вся суть именно и заключается в том, что интервал – это одно, а отрезок – совсем другое (за счет "точки", имеющей меру нуль и не имеющей выхода в мир протяженности интервала или отрезка, какое бы конечное или бесконечное число точек мы не взяли рядом друг с другом).

            Современная квантовая механика, положив предел декартовско-грассмановскому представлению об универсально-всемирном характере воспринимаемой нашими органами чувств наглядной протяженности тел микромира, заложила тем самым основу для качественно нового понимания окружающей нас картины мира и места человека в этом мире. Если в бытовых условиях, измеряя взглядом величину куска хлеба, мы прекрасно понимаем, что от этого измерения хлеб абсолютно ни в чем не изменится, то сегодня для нас должна быть ясной неуниверсальность этой ситуации: в микромире, наоборот, в соответствии с соотношением неопределенностей Гейзенберга измеряемое меняется при измерении! Здравому смыслу представляется очевидным, что для получения информации об измерении километра требуется больше энергии, чем для измерения сантиметра. И для условий микромира это действительно так. Но для того, чтобы измерить величину порядка 10^-70 см потребовалась бы энергия, большая, чем энергия, содержащаяся во всех звездах и галактиках видимой Вселенной! Здесь информация перестает быть тем архитектурным украшением мироздания, каким она представляется нам в условиях нашей повседневности и выступает в качестве (по определению Винера) того третьего, - наряду с массой и энергией, - кита, на котором зиждется фундамент мироздания!

            Макромир является той сферой нашего ближайшего окружения, - от молекулы до видимой Вселенной, - где доминирует не информация, а масса и  энергия. Соответственно в рисующейся при таких условиях картине мира доминирует геометрическая протяженность тел, имеющих массу покоя. Уже на подступах к тайне мироздания необходимо это впечатление доминирования огромных космических пространств как ведущего атрибута универсума преодолеть в своем самосознании, ибо разгадка тайны кроется не столько в примитиве протяженности, сколько в сложности информационности! Вернадский и Нильс Бор утверждали именно это. Разными путями они пришли к одной и той же мысли: к сокровенной сущности мироздания человек оказывается ближе не тогда, когда он с помощью телескопов и микроскопов постигает грандиозные пространственно-временные масштабы, а тогда, когда погружается в глубины самоанализа, "самоковыряния", рефлексирования, которое русские ницшеанцы презрительно ставили ниже "естественной" простоты мужика, думающего перед смертью о сапогах, или даже ниже вообще ни о чем не думающей березы. Вернадский выразил эту мысль словами о том, что, именно рефлексируя, человек, с его наукой, философией, религией, искусством, проникает глубоко в тайну мироздания (иным образом ему недоступную), ибо он сам есть неотъемлемая часть этой тайны! Нильс Бор выражал эту же мысль тезисами: бессознательное в человеке – это не отсутствие "дважды два – четыре", а присутствие качественно новой формы познания, радикально другого измерения в постижении глубинной сущности мироздания; изменения мысли с момента самоконтроля над мыслью имеет отношение к квантовомеханическим эффектам микромира и важнее для понимания природы бесконечности мегамира, чем квадриллионы километров в квадриллионной степени.

Главным в этой концепции Вернадского-Бора является то обстоятельство, что общая картина мира начинает выглядеть совершенно иначе. От Эпикура и Лукреция Кара до Декарта и академика Логунова основным, определяющим, фундаментальнейшим признаком Космоса считался геометрический принцип, т.е. наличие геометрической протяженности (конечной или бесконечной) как ведущей характеристики мира в целом. Это был тот фетиш, которому поклонялись последние триста лет все ученые, считавшие себя материалистами, т.е. полагавшие, что, вопреки Библии с ее "В Начале было Слово", не было ни Начала, ни Слова, а были всегда атомы, двигающиеся в пространстве и времени. Так полагали Галилей, Вольтер, Декарт, Спиноза, Кант, Фейербах, Гаусс, Писарев, Чернышевский, Дарвин, Энгельс, Кантор и бесчисленное множество других людей (Ньютон, хотя эта трехмерная геометрическая протяженность именовалась именно "ньютоновским абсолютным пространством", в этот ряд не может быть поставлен, так как для него бесконечная геометрическая протяженность Космоса была не фундаментальнейшей первоосновой мироздания, а лишь доступным нашим органам чувств поверхностным проявлением ненаглядной информационной общемировой первосущности, по отношению к которой космическое пространство играет такую же роль, какую по отношению к нашему сознанию играют наши ощущения, - Ньютон на этой основе называл космическое пространство "чувствилищем Бога"). И вот Вернадский, Бор, Винер заявили, что не библейским мифом, а основой основ современной науки является статус Информации, Слова, Логоса, аристотелевской Энтелехии не как архитектурного излишества на здании видимой нами Вселенной, а как фундамента этого здания!  По Вернадскому интеллект является не случайным огоньком, вспыхнувшем где-то в углу Вселенной, а ноосферой, т.е. такой же закономерной стадией эволюции Космоса, как и образования звезд или галактик. По Винеру информация, масса и энергия являются теми тремя китами, на которых стоит мир. При таком подходе определяющей чертой Универсума является не бесконечная геометрическая кубатура, по отношению к которой даже нельзя ставить вопрос о том, умнее она или глупее человеческого разума, а бесконечная информационная сложность, тот эйнштейновский сверкающий неземной красотой Логос, лишь слабой моделью которого является наш разум. В стремлении хотя бы в общих чертах постигнуть гармонию этого Логоса Эйнштейн видел единственный смысл существования человека!

И вот здесь мы сводим два аспекта проблемы измерения как две вершины одного айсберга информации.

В начале мы отметим, что числа Фибоначчи имеют прямое отношение к науке об измерении величин, метрологии. На первый взгляд сфера метрологии представляется узко-специальной, засушенной, сугубо технической. Философией, тайнами мироздания здесь, казалось бы, и не пахнет: речь идет о наиболее эффективном наборе гирь при взвешивании, подборе монет в торговле, выборе системы счисления в компьютерах, и т.п. Но, как было уже показано, общемировая философская проблема конечного-бесконечного в форме аксиом Архимеда и Кантора имеет прямой выход к проблеме измерения, а вопрос о том, меняется ли или же не меняется измеряемое в процессе измерения является сущностью соотношения неопределенностей Гейзенберга и принципа дополнительности Бора. Если концепция Декарта-Грассмана рисует нам картину мира, в которой основной реальностью, за спиной которой  уже больше ничего нет, является протяженность трехмерного пространства-ящика (конечного или бесконечного), то уже у Эйнштейна устойчивость различия между сантиметром и километром объявляется иллюзией, подобной иллюзии видимого движения Солнца, т.е. как бы реальностью второго сорта, ибо в зависимости от наглядно нами невоспринимаемого тензора массы-энергии пространство-моллюсок может и сжиматься до масштабов микромира и растягиваться до масштабов мегамира. По концепции же Вернадского-Бора-Винера еще более фундаментальным фактором, невидимо и ненаглядно управляющим из-за кулис пространственно-временными картинками, доступными нашим ощущениям, является информация как мера реализации потенциального в актуальное, возможного в действительное. Если у Эйнштейна еще сохраняются кое-какие представления традиционной физики (самоочевидность понятия непосредственно-соседней точки, континуума, раньше-позже), то в "Алгоритмах развития" акад. Н.Н. Моисеева, развивающего концепцию Вернадского-Бора-Винера, уже ставится вопрос о том, что физические ресурсы нашего разума недостаточны для постижения той информационной сложности общемирового целого, в которой нет здраво-рассудочного деления на возможное и действительное, объект и субъект, конечное и бесконечное, волну и частицу, информационное и протяженное. Николай Кузанский называл подобную ситуацию божественной способностью материализовать дух, мыслить вещами. Лейбниц говорил о монаде монад. Станислав Лем иллюстрировал способность "мыслить вещами" на примере мыслящей планеты, - что является первым шагом к мыслящей галактике Шкловского и к мыслящей Вселенной теологов и  Эйнштейна.

Не только в сороковые годы, когда А.А. Жданов от имени марксистско-лениннской философии назвал теорию расширяющейся Вселенной "поповским мракобесием", но и в 1981 году, когда философ Руткевич в журнале "Коммунист" инкриминировал писателю Солоухину совпадение его примера информационного инструктирования с примером в журнале Ватикана, разумная Вселенная Эйнштейна отождествлялась с теологической картиной мира (называлось это "космическая религия Эйнштейна"). Но сегодня, когда научно-популярные фильмы "Разум Вселенной", "Воля Вселенной", "По дорогам второй Вселенной (мозг человека)" идут по всесоюзному телевидению, разделаться с той или иной гипотезой, обнаружить ее сходство с каким-либо идеалистическим или религиозным представлением, уже не удается (ныне сама религия признана элементом общечеловеческой культуры, а не порождением "поповского мракобесия"). Сегодня необходимы для подтверждения какой-либо гипотезы не только цитаты из нашего "священного писания", а для опровержения соответственно недостаточно обнаружить совпадение с цитатами из ненашего "священного писания". При таком подходе следует спрашивать не о том, на "чью мельницу льет воду" та или иная гипотеза, а о том, насколько она соответствует данным современной науки.

Авторы и редакторы сборника "Принцип симметрии" (Москва, 1978 г.) пытались идти именно этим путем и поэтому в нем нашлось место для "золотого сечения" как частного случая чисел Фибоначчи, - хотя ухо ждановско-сусловского материалиста, конечно, режет реабилитация пифагорейской "музыки сфер", протагоровского "человек - мера всех вещей" (И.Т. Фролов называет это "научным антропоцентризмом"), плотиновских "эонов" (в "фридмонах" академика М.А. Макарова), лейбницевских "монад" (в современной теории топосов). Суть вопроса заключается не в том, называли ли Протагора в наших учебниках философии идеалистом, Плотина - мистиком, Соловьева - религиозником, и т.п., а в том, как оценивали они и как сегодня оцениваем мы такие понятия, как гармония, красота, симметрия, энтелехия, информация.

Следовательно, числа Фибоначчи достопримечательным образом даже не один, а два раза открывают нам дверь к тайнам мироздания: один раз в качестве технологии измерения они заставляют нас думать о конечном-бесконечном и соотношении неопределенностей Гейзенберга, второй раз в качестве обобщения "золотого сечения" открывают путь к сфере гармонии, красоты, симметрии.

Остановимся на последнем более подробно (об этом же в наших работах: "Бесконечность и интеллект", Ростов-на-Дону, 1971; "Проблемы бесконечности (информация и протяженность)", депонировано в ИНИОН в 1980 году, №5279; "Принципы неразличимости части и целого (закон сохранения информации)", депонировано в ИНМОН в 1987 году, №30097).

***

            От Пифагора до Пуанкаре и Эйнштейна гармония удостаивалась эпитета "божественная". Вольтер клеймил своим сарказмом Лейбница и Мопертюи именно за то, что они видели в гармонии, красоте, прекрасном не легковесное "надстроечное" украшение "весомой, грубой, зримой" объективной реальности атомов и звезд, и, наоборот, усматривали в грубой и зримой наглядной вещественности протяженных тел лишь поверхностное проявление более глубинных процессов мироздания, слабым отблеском которых и является доступное человеческому интеллекту чувство красоты.

            Современный дипломированный средний профессионал-образованец как естественного ("антигуманного") профиля, так и гуманитарного ("противоестественного") профиля по инерции мыслит так же, как мыслили последние триста лет все прогрессивные материалисты вольтеровско-декартовского толка. Даже Эйнштейн, благодаря этой инерции, еще не доверял вероятностно-информационному образу мышления ("Бог не играет в кости"), и верил в принцип проверяемости (верификации), согласно которому окончательно опровергает или подтверждает теории только человеческая практика, физический эксперимент, результат которого можно однозначно зафиксировать в пространственно-временных координатах, и это результат должен гарантировать как повторяемость, так и проверяемость. То обстоятельство, что мелькнувшая сейчас в моей голове мысль абсолютно уникальна и неповторима, что, сколько бы не стоял мир, никто и никогда (в том числе и я сам) уже не будет в состоянии ни воспроизвести, ни проверить, ни исследовать это мгновенное состояние моего мозга, это обстоятельство никого в вольтеровско-галлилеевской науке не волновало. Это обстоятельство зачислялось в разряд субъективных переживаний, не имеющих никакого значения для "настоящей", "объективной" науки, способной все перечислить, занумеровать и проверить.

            Называемое, обычно, "тремя великими открытиями" достижения 19-го века, - клеточное строение организма, закон сохранения энергии, дарвинизм, - нисколько не поколебали, а, наоборот, укрепили и как бы достроили крышу для координатно-бытового понимания мира, - как и "революция" в астрономии, заменившая геоцентрическую систему гелиоцентрической. Суть здраворассудочного координатно-бытового представления о мире в целом как огромной геометрической кубатуре (конечной или бесконечной) от всех этих "открытий" и "революций" только выигрывала! Мир мыслился по образу и подобию нашей бытовой повседневности: космическое пространство - это ведь то же самое пространство, что и в нашей комнате, общемировое время - это точно такое же время, которое переживаем мы, и ничего другого ни в пространстве, ни во времени нет и быть не может! Концепция восточной философии, согласно которым мир в целом по своей природе ближе к человеческому интеллекту, а не к равнодушно-безжизненной протяженности повседневно-бытового пространства и времени, воспринимались европейским рационализмом как бредовые измышления склонных к мистике необразованных азиатов.

            Когда в 1969 году во втором номере журнала "Вопросы философии" была опубликована статья ростовского философа Михаила Константиновича Петрова "Предмет и цель изучения истории философии", где на странице 135 европейское "научное" стремление рисовать картину мира строго объективно, ни в коем случае не включая в нее человека, было названо "бесчеловечным", то из самых высших сфер грянул гром: статья в журнале "Коммунист" квалифицировала концепцию М.К. Петрова как попытку лить воду на мельницу буржуазно-идеалистической философии, вносить путаницу в давно решенные вопросы, набрасывать покров таинственности на все ясное и понятное. Авторов этой статьи в журнале "Коммунист" можно понять (хотя нельзя простить): они просто повторяли статью Энгельса "О неспособности Негели познать бесконечное", где подчеркивалось, что только мистики и идеалисты хотели бы усмотреть что-то загадочное и непонятное во всем ясной и понятной бесконечности пространства (нигде не кончающаяся сумма кубометров) и в такой же кристально самоочевидной бесконечности времени (нигде не начинающаяся и нигде не кончающаяся сумма часов). Энгельс жил в 19-м веке, когда все образованное общество, за исключением единиц типа Достоевского, Тютчева, Данилевского, Римана, Клиффорда верило в вольтеровско-галилеевскую коробку без стен. Когда несколько позднее Циолковский возмущался тем, что некоторые ученые считают мир в целом не умнее глупого животного, то эти ученые с удивлением восклицали: "О каком уме или глупости вообще может идти речь по отношению к безжизненной геометрической протяженности Космоса?" И они были по-своему правы! Как когда-то в прошлом надо было все сразу же, с порога, стать или на позицию материализма ("Земля существовала до человека"), или же на позицию идеализма ("Земля не существовала до человека"), так современная акцентировка основного вопроса философии требует сразу же, с порога, стать на позицию "научного антропоцентризма" (по формулировке И.Т. Фролова) или же заявить себя сторонником "бесчеловечной" коробки  Если мир в целом устроен не сложнее, чем устроено то пространство-время, которое сопутствует нам в нашей бытовой повседневности, то это будет одно решение основного вопроса философии в его современном смысле, одно мировоззрение, одна парадигма. Если же мир в целом устроен сложнее, чем наш мозг, - являющийся образом его и подобием, - то это будет другое решение основного вопроса философии в его современном смысле, другое мировоззрение, другая парадигма.

            Конечно, придерживаются этой координатно-бытовой парадигмы не только оппоненты М.К. Петрова. Например, французское "Общество рационализаторов" пытается и ныне продолжать декартовский культ ясности, четкости, самоочевидности на базе геометрической протяженности "дважды два четыре". Это общество должно, конечно, с негодованием отвергать общепризнанный современной наукой "антропный принцип Дикке", согласно которому фундаментальнейшей реальностью мироздания является не безжизненная протяженность комнат без стен, а информационная включенность Человека в Космос и такая же информационная впресованность всей истории Космоса в каждой отдельной человеческой личности. Человек во Вселенной свой, а не чужой! Информация является равноправной компонентой мироздания наряду с массой и энергией! Интересно отметить, что именно во Франции сделано открытие, доказывающее реальность сверхъестественного с точки зрения трезвого декартовского рационализма закона сохранения массы-энергии-информации. Профессор Даниэль доказал, что две ложки лекарства сохраняют свое врачующее действие, если их развести не в цистерне (как делают гомеопаты) и даже не в Черном море, а в Тихом океане! Ни одной молекулы лекарственного вещества в полученном растворе нет, а лечебный эффект есть! Каким же образом он сохранился, если не сохранились масса и энергия исходного вещества? Ответ очевиден: сохранилась информация (Даниеэль назвал это "памятью воды"). Нечто подобное имеет место и в открытии №122 Казначеева, Михайловой, Шкурина, где передается без вещественно-энергетических каналов связи информация о механизме смерти живой клетки ("поле Гурвича", открытое еще в 1913 году, но игнорируемое "рационалистами" до сих пор).

            Конечно, не только члену французского "Общества рационалистов", но и любому современному человеку кажется унизительным сознание того, что, не изменившись физически, он не в состоянии понять сложность общемирового целого. Точку над "и" в этом вопросе поставил астрофизик Кардашов, предложивший возможность существования во Вселенной еще двух типов цивилизации, низшая из которых относится к нам так же, как мы относимся к муравьям и пчелам. Если бы человек, не теряя свой информационный уровень, мог измениться физически так, чтобы приобрести облик муравья и вступить в контакт с сообществом муравьев, то как бы он мог рассказать им  о той картине мира, которая доступна ему, имеющему десятки миллиардов нейронов,  и недоступна муравьям, имеющим лишь две сотни нейронов: Ницше клеймил интеллигентское рефлексирование, "самоковыряние", сомнение и призывал к той четкости и решительности, с которой действуют животные, - ведь кошку не мучит по поводу того, что она съела мышку! У солдата-муравья нет ни тени сомнения по поводу того, что он должен перекусить своими челюстями врага, ему и в голову не придет мысль о дезертирстве! Между тем Талмуд начинает, как уже отмечалось, цепь своих рассуждений именно с постулата о необходимости сомнения: если Бог не вложил в человека сомнение в существование Бога, то человек был бы образом и подобием не Бога, а того шофера, который в присутствии полицейского, конечно же, строго соблюдает все правила уличного движения! Та же мысль содержится и в христианской ветви единой иудео-христианской цивилизации: "Верю, Господи! Помоги моему неверию!" И каким же образом мог бы человек в образе муравья растолковать все это сообществу муравьев? Очевидно, что никаким! Не изменившись физически, муравьи точно также не смогли бы постигнуть мир человека, как человек, не изменившись физически, не может постигнуть мир мыслящих планет Станислава Лема, психологических галактик Шкловского, разумной Вселенной Эйнштейна! Самое большое, на что могли бы оказаться способными наиболее умные муравьи, - это понимание того, что вершиной лестницы интеллектов является не сложно  организованный муравейник, а нечто для их наглядного воображения совершенно недоступное, нечто такое, по сравнению с чем ничтожна вся сложность муравейника! По отношению к человеку Эйнштейн назвал это нечто, эту информационную сложность мира в целом, той высшей Красотой и Логосом, интеллектуальный блеск которой недоступен человеческим глазам, но существование которой только и может придать смысл существованию человека, поскольку он подойдет к пониманию этого в дальнейшем (изменившись, - как говорил Достоевский , - физически, т.е. став, например, чем-то наподобие бессмертной планеты Лема, которая мыслит вещами).

            В 17 в. абсолютное большинство населения Европы определило свою жизненную позицию на основе парадигмы, которую они сами именовали верой в Бога и бессмертие души, М.К. Петров определял как восточное художественно-алогическое постижение объективной реальности, И.Т. Фролов называет научным антропоцентризмом, а мы классифицируем как информационно-космический подход к феномену Человека и Вселенной. Интеллектуальная же элита той эпохи, наоборот, за исключением (наподобие Фрэнсиса Бэкона, считавшего, что малая наука ведет к безбожию, а большая - к Богу, Николая Кузанского, Ньютона, Лейбница, Кеплера, Мопертюи), твердо определяла свою жизненную позицию на основе парадигмы, которую они сами называли единственно возможным научным, а не религиозным, образом мышления, М.К. Петров определял  как западный рационально-логический склад ума, И.Т. Фролов называет догматизмом, а мы классифицируем как координатно-бытовой подход к феномену Человека и Вселенной. Даже на некоторых римских первосвященников триумфальные успехи небесной механики произвели в ту эпоху такое впечатление, что они вернулись от иудео-христианского представления о мире как некой таинственности информационной сущности, образом и подобием которой является человек, к эллинско-языческому представлению о мире как о примитивной огромной геометрической кубатуре, чуждой морально-духовному миру человека. Но если это так, то логика подсказывала вывод: "Небо - ангелам и воробьям! Сладкий горошек - нам!" (Гейне). И вот смыслом жизни людей, выпавших из космического контекста, начинает делаться не постижение тайны мироздания, а "сладкий горошек"! Человек во Вселенной делается чужим, а не своим! На позициях понимания мира как головокружительно сложной информационной сущности ("Бог") продолжали оставаться только безграмотные или чересчур грамотные (типа Ньютона или Достоевского). Обычные средне-образованные люди со школьных лет приходили к выводу, что прав Лаплас, заявивший: "Для исчерпывающего объяснения мира достаточно знать начальные скорости и исходные координаты атомов, в гипотезе же Бога я не нуждаюсь". Результатом была та бездуховность и то озверение расово-классового тоталитаризма, которое Тендряков описал в рассказе "Хлеб для собаки" (а не для "кулака"!). Подобное озверение было бы невозможно без смены парадигм, т.е. без переосмысливания человеком своего места во Вселенной: если интеллектуальность, разумность, правильное поведение отождествлялось раньше со всемирной любовью, более универсальной, чем всемирное тяготение ("Бог - это Любовь"), то теперь разумное, правильное поведение отождествлялось с дарвинским выживанием ("не будь дураком"). Окружающая Вселенная, Природа понимались при этом дарвинистами-ницшеанцами как, в лучшем случае, равнодушная, а скорее как активно враждебная человеку космическая сила, загоняющая его, в конце концов, в гроб, но ни в коем случае не как любящая мать, кладущая в гроб, как в колыбель!

            Ныне наука вернулась к представлению о мире в целом как головокружительно сложной и наглядно не представимой информационно-энергетической системе, а не как с о космической коробке без стен.  Редактор сборника "Принцип симметрии" Н.Ф. Овчинников, много лет занимаясь законами сохранения, - имеющими прямое отношение к симметрии, - пришел к выводу (и написал об этом в журнале "Вопросы философии"), что в законах симметрии не сохраняется ничего, кроме идеи сохранения. Некоторым его высказывания показались шуткой. Академик А.А. Логунов, например, в последние годы, напротив, активно популяризирует так называемую "пострелятивистскую теорию гравитацию", согласно которой подтверждается предложенная в 1918 г. Эммой Нетер интерпретация законов сохранения как следствия "геометрического принципа", т.е. понимания мира в целом не как невообразимо сложной информационно-энергетической системы, а как повседневно-наглядного бесконечного эвклидово-геометрического фона однородной и изотропной пространственно-временной протяженности. Ход мысли Логунова при этом повторяет ход мысли Больцмана, предлагающего считать видимые нами сложности информационно-энергетического характера (включая существование нас самих) локальными нарушениями равновесия, - подобно появлению отдельных волн не в целом стабильной и спокойной поверхности океана (для этого, по Больцману, необходимо взять лишь масштаб порядка 10²⁵⁶ расстояний от Земли до Сириуса). Аналогично Логунов считает все те сложности, о которых говорят Эйнштейн, Винер, Пригожин, не общемировыми характеристиками, а местными отклонениями в рамках стабильной всемирной евклидовой коробки без стен.

            Но существует и иное понимание этого тезиса Н.Ф. Овчинникова. Если А.А. Жданов ошибался, называя теорию расширяющейся Вселенной "поповским мракобесием", и эта теория, наоборот, является сегодня наиболее авторитетной в мировой науке, то как можно делать вид, что не существует вопиющего противоречия между этой теорией и здраворассудочными рассуждениями Эммы Нетер о сохранении массы и энергии в однородном пространстве-времени: Как можно говорить о традиционном координатно-бытовом понимании законов сохранения массы и энергии, если признано, что в момент Большого Взрыва не было, не существовало ни массы, ни пространства-времени, ни даже энергии (при "холодном вакууме") в здраворассудочном смысле этих понятий? Нечто по имени Ничто и порождение из Ничто Нечто плюс Антинечто, - это информационное инструктирование, образ и подобие которого еще Плотин усмотрел в ничтожно малом (в вещественно-энергетическом отношении) горчичном зерне, зародыше, эоне! Это и означает, что в законах сохранения не сохраняется ничего, кроме идеи сохранения!

            Невидимая глазом микроскопическая яйцеклетка несет в себе не будущую массу и энергию взрослого организма, а информационный код-регулятор будущего роста массы и энергии этого организма. Привычность феномена роста притупляет у нас впечатление волшебности этого феномена (подобно тому, как привычность движений нашего тела стирает в нашем сознание ежесекундно повторяющееся чудо "сверхъестественной" материализации духа). Эйнштейн говорил о том, что самое сверхъестественное  и непонятное, - это наличие нашей бытовой "естественности" и наша способность что-то понимать! В феномене роста главные действующие лица, - это информация и время, - что подчеркивает сегодня Пригожин. Достаточно широко понятый антропный принцип говорит о том, что не только в каждой человеческой личности впрессована  вся история Вселенной, но и в каждой живой клетке, и в каждой элементарной частице! Все видимое и невидимое построено по образу и подобию мира в целом, а мир в целом построен по образу и подобию всего видимого и невидимого. Если в любой достаточно сложной системе есть оптимум функционала, выражающий на математическом языке то, что Мопертюи называл на богословско-теологическом языке божественной целесообразностью и высшим смыслом, то как можно думать, что такой целесообразности, смысла, гармонии не существует в том, сложнее чего нет, - во Вселенной, Универсуме, Космосе, мире в целом? Говоря координатно-бытовом языком о рождении, жизни и смерти человека, тоже следует сказать, что он появился из ничто, из полного небытия, к чему-то стремился, чего-то добивался, а потом опять превратился в ничто, полностью исчез, как будто его и не было. Но то, что на координатно-бытовом уровне выглядит как ничто, на уровне информационно-космическом может таковым и не быть! Для здравого смысла невидимая глазом яйцеклетка, зародыш, эон, фридмон - это находящаяся на грани небытия бесконечная малость, альтернатива "весомому, грубому, здравому". Здравый рассудок не может представить себе нечто, что было бы реальностью, и в то же время существовало бы вне рамок бытового пространства-времени (т.е. вне рамок "больше-меньше" и "раньше-позже"). Намек на что-то подобное дает только художественное творчество. Пикассо считал, что непосредственное художественное постижение красоты звездной ночи, пения птиц, и т.п. является равноправной формой познания, а не "низшей гносеологией" (Баумгартен). Некоторые физики идут дальше и говорят о более глубоком проникновении в тайну мироздания с помощью нашего правополушарного мышления, ответственного за мир алогичных образов и не проводящего четкого различия между возможным и действительным, большим и малым, прошлым и будущим. Высшим триумфом человеческого разума, - писали Августин и Ландау, - является его способность умопостижения  непредставимого. То, что породило 18 миллиардов лет назад видимый ныне триллион галактик в существующем пространстве-времени не могло быть ни галактикой, ни обычным пространством-времененм. С этим соглашались все достаточно глубоко мыслившие исследователи, - от Августина до Ландау (независимо от того, именовали ли они нечто по имени ничто "Богом" или "холодным вакуумом"). Разница была лишь в том, что когда-то в качестве примера умопостигаемого, но непредставимого, приводили "единство в трех лицах" (Спиноза, не соглашаясь с этим, утверждал, что человек даже во сне не путает одно с тремя), а ныне - это топология Гротендика, где множество может быть элементом самого себя, голография, где часть репрезентует целое, симметрия, где доминирующей реальностью является не вещество и энергия, а информация.

            От Пифагора до Вернадского мыслители, пытаясь найти путь к тайне мироздания, преодолевали на этом пути, прежде всего, барьер соблазна очевидности смерти человека и очевидности геометрической протяженности мира. Декарт и Спиноза этот барьер не преодолели. Достоевский преодолел: по поводу смерти он утверждал, что "человек более, чем существует", а по поводу протяженности писал, что банка с пауками адекватнее бесконечности мира, чем комната без стен. И сделал он это, не имея в своем распоряжении ни атропного принципа, ни голографии, ни топологии Гротендика, ни расплывчатой логики Заде! Философ Кант говорил, что в каждой науке ровно столько науки, сколько в ней математики, и сочувствовал поэтому стремлению Спинозы "поднять" субъективную мораль до уровня объективной геометрии, а математик Заде сегодня говорит о том, что четкие множества классической математики отстоят от сокровенной сущности мироздания дальше, чем нечеткие множества, органически не допускающие разделения китайской стены объекта и субъекта, возможного и действительного, конечного и бесконечного. Одноуровневая тощая геометрическая протяженность как приоритетная характеристика Вселенной заменяется сегодня многоуровневой иерархией симметрий, - самозамыкающихся подобно "Ленте Мебиуса" или "Змее Глэшоу". На бытовом уровне симметрию снежинок имел возможность наблюдать еще Кеплер. Сегодня на квантово-механическом уровне все большее внимание привлекают "существенно неколичественные структуры" (т.е. те, о ликвидации которых мечтал Спиноза с Кантом), в частности, унитарные группы симметрий сильных взаимодействий. В результате «понятия классического математического анализа становятся просто неприменимыми к большинству интересующих современную физическую науку объектов» (сб. "Принципы симметрии", Ь., 1978, с. 137).

            Сущность симметрии кроется в ее информационности. При фазовых переходах второго рода, когда нет вещественно-энергетических трансформаций (как при фазовых переходах первого рода, - наподобие превращения воды в пар или лед), на первый план выступает информационность. Инварианты динамических структур в физике "черных дыр" перестают быть чисто количественными характеристиками типа координат, скоростей, напряженности поля и т.п. Они приобретают ту информационную качественность, которая оказывается ближе по своей природе к художественному творчеству, чем к "дважды два четыре"! А в итоге и получается, что казавшаяся бытовому мышлению архитектурным излишеством симметрия оказывается одним из краеугольных камней мироздания!

            Таким образом, из всего вышеизложенного можно сделать только один вывод: без информации, как равноправной (а иногда и ведущей) по отношению к массе и энергии компоненте мироздания, составить себе представление о путях, ведущих к тайне мироздания, сегодня невозможно!

***

            В заключение, учитывая то время, в котором мы живем, хотелось бы сказать несколько слов о связи вышеизложенного  с моральным холокостом тоталитаризма 20-го века. Подобной моральной катастрофы история человечества еще не знала! В чем же ее причина? Почему эта духовная чума поразила эпоху, которая по всем, казалось бы, объективным социально-экономическим показателям должна была стать, наоборот, невиданным в истории цивилизации веком небес, сияющих алмазами (а не Чернобылем), веком материального и морального расцвета? Потому, - отвечает известный культуролог Ю.М. Лотман, - что гении и титаны эпохи Ренессанса триста лет назад выплеснули с грязной водой индульгенций, инквизиционных костров, иезуитства и т.п., живого ребенка космической почтительности, отбросили тот краеугольный камень, без которого не стоит здание человеческой цивилизации: представление об отдельной личности как абсолютной ценности, второй бесконечной Вселенной, образе Бога на Земле! Уверовав в то, что мир в целом не просто глупее самого глупого из нас, но что вообще по отношению ко Вселенной о духовности, интеллекте, уме, информационности не может быть и речи (какой интеллект может быть в эвклидовой коробке без стен?), Вольтер, Галилей, Лаплас, Ницше и иже с ними заявили, что Бог как космическая информационная сложность, намного превосходящая информационную сложность человека, умер. На его место поставили самого человека, провозгласив культ человеческого Разума. Мог ли Эразм Роттердамский, воздавая божеские почести человеку и смешивая с грязью религиозное представление о сверхчеловеческой, божественной интеллектуальной мощи мира в целом, предполагать, что через триста лет монополия на божеские почести окажется в руках таких проходимцев с обочины, как Гитлер, Сталин, Мао, Пол-Пот, а рядовым людям будет уготована судьба "простого советского человека", винтика, судьба покорного стада скотов, людей с "собачьим сердцем"?

            Мог ли Рембрандт, прославляя, - в пику монашеской сдержанности, - вино и женщин, предвидеть массовый алкоголизм, проституцию, наркоманию в эпоху, когда его идея возрождения аполлоновско-вакхических радостей жизни овладеет массами и сюжет его "Автопортрета с Саскией" станет сюжетом наколок уголовников? Мог ли Генрих Гейне, сочиняя стих "Небо - ангелам и воробьям, сладкий горошек - нам!", догадаться, что эта философия обернется массовой бездуховностью, приоритетом секса и комфортности? Когда в 16-м веке Маккиавелли начинал оплевывать триединый идеал Истины-Любви-Красоты иудейско-христианской цивилизации, то думал ли он о том, что в 19-м  веке популярнейший композитор Оффенбах с блеском завершит теоретическую часть его начинания, а практическую ее часть в полном объеме реализуют в 20-м веке лидеры ведущих государств мира, - не чета провинциальному Цезарю Борджиа с его крохоборскими масштабами отравления лишь десятка-другого конкурентов? Когда лауреат Нобелевской премии 1909 года поэт Кардуччи с энтузиазмом выступил в защиту пятнадцатилетней распутницы Виолетты, отравившей своих родителей, ибо усматривал в ней Прометея-богоборца 20-го века, - ведь она попрала не одну, а сразу три религиозные заповеди: "не убий", "не прелюбодействуй", "почитай отца своего и мать свою", - то думал ли он о том, что оставляет без работы идеологов сталинско-сусловской эпохи, так как дает в полном и законченном виде ту морально-политическую модель, из которой, как из инкубатора, будут потом появляться такие моральные монстры, как: отцеубийца Павлик Морозов; дети, дающие хлеб собаке, но не дающие его классовому врагу; бутафории по имени "вредитель", "кулак", "Алексей Стаханов", "Паша Ангелина", "Карацупа", "Джульбарс"; небутафорный мракобес Лысенко; переплюнувший всех рабовладельцев, крепостников и инквизиторов Берия; взяточники Рашидов, Кунаев, Алиев, мафиози Одилов; и еще сонм таких же моральных нулей, нравственных ничтожеств, этических дегенератов, духовных импотентов, интеллектуальных калек (на которых тяжелее смотреть, чем на калек физических)?  Когда Вячеслав Иванов ("Вячеслав Великолепный", божок русской прогрессивной интеллигенции начала века) в 1910 году категорически потребовал от художника, чтобы он видел смысл своего творчества в "органическом" выражении интересов народа, понимающего языческий культ Аполлона и Вакха, но равнодушного к диалектике триединого христианского Бога, то думал ли он о том, что закладывает фундамент того пренебрежения к правам человека и того казарменного коллективизма, на котором вырастет и небывалый в истории человечества искусственный голод 1933 года, и беспрецедентный террор 1937 года, и "уникальная" дедовщина 1987 года?

            Ответ Лотмана полностью соответствует ответу Гоголя: какими бы благими классовыми или расовыми соображениями не руководствовался тот, для кого слова  о выпадении человека из космического контекста звучат как пустая фраза, тот неизбежно превратит высшее в низшее, т.е. превратит человека из образа Бога в винтик. Вместо высших человеческих потенций ("Совесть, благородство и достоинство, - вот оно, святое наше воинство" Булата Окуджавы) начинают доминировать низшее ("Сапоги важнее Шекспира" Писарева). Пушкин, Достоевский, Швейцер, Грамши, Бердяев, Вл. Соловьев говорили о том же: если мир в целом будет рисоваться человеку как космически огромная коробка, о разумности которой могут говорить только невежественные мистики, то, заменив космический контекст социальным, человек неизбежно придет к философии винтика! Психолог Шерозия и философ Фролов говорят сегодня о том же: если человек является второй бесконечной Вселенной, а первая бесконечная Вселенная - это евклидов ящик без стен, то мы не возвысим, а унизим человека, и более достойно было бы назвать его тогда не "второй бесконечной Вселенной", а суперкрысой, умеющей решать дифференциальные уравнения. Только постулируя более высокий уровень информационной сложности мира в целом по сравнению с нашим разумом, можно свести концы с концами и указать человеку смысл его бытия!

            Когда описанный Пушкиным испанский Дон Жуан (Хуан) говорит своему слуге Лепорело, что есть только одна абсолютная истина – это "дважды два - четыре", а все остальное – моральная риторика, религиозно-идеалистический инфантилизм и  сотрясение воздуха, то он обеспечивает архимедову точку опоры тому кампучийскому Хуану, который в течение трех лет убивал ежедневно в среднем трех врагов режима и не только сохранял (в отличие от леди Макбет) нормальный сон и спокойную совесть, но еще и удивлялся, что ему не воздают почести и не ставят памятники, как это делали по отношению к советским и китайским чекистам, - ведь он же не жалел ни сил, ни здоровья в деле уничтожения классовых врагов, социальных паразитов, зловредных насекомых, он прокладывал сверкающий путь в светлое будущее, в коммунизм! И если подходить к делу с классовых позиций, а не с общечеловеческих, то разве он неправ?

            Право-расовый черносотенец Буренин (литературный псевдоним "Граф Жасминов") называл Надсона, получившим 500 рублей Пушкинской премии, "паразитом", сосущим кровь бесхитростного русского народа. Лево-классовый революционер и борец с самодержавием Писарев называл Пушкина, четко отличавшего животно-растительные материальные потребности безграмотных и безрелигиозных мужиков от высших духовных потребностей поэтов и пророков, "кретином", нагуливающим себе жир на эксплуатации этих мужиков и нагло плюющим в горшки неимущих своих сограждан, вынужденных заботиться о ежедневном пропитании, а не о тайне мироздания. Считая друг друга непримиримыми врагами, Буренин и Писарев делили всех остальных людей на "своих", "чуждых" и тех, кто "путается под ногами" (в силу своей "политической незрелости"). Они очень бы удивились, если бы им сказали, что их "священная борьба" друг с другом подобна драке двух пьяниц или обезьян, т. е. что не весь мир должен проявить "сознательность" и стать на позицию той или иной из этих сторон в их драке, а, напротив, водораздел проходит между всем миром (миром общечеловеческих ценностей) и ими, двумя сапогами одной и той же пары, пары расово-классовой ненависти, противостоящей вечному общечеловеческому идеалу «Истина-Любовь-Красота» Понадобилось триста лет господства вольтеровско-галилеевских  Дон Жуанов, чтобы человечество убедилось в тупиковом характере науки, ориентирующейся не на сокровенную тайну мироздания, а на самоочевидное "дважды два - четыре". Понадобилось десятилетия господства подонков и уголовников типа Берии, Сталина, Гитлера, Кан-Шена, Мао, Пол-Пота и моря пролитой крови, чтобы человечество поняло, что не ветхозаветными банальными пошлостями, а вечно живыми светочами человеческой мысли являются немеркнущие идеалы Истины-Доброты-Красоты, заповеди Нагорной проповеди Христа, понимание каждой отдельной человеческой личности не как винтика и суперобезьяны, а как образа и подобия Бога!

            Заканчивая рассуждения о связи тайны мироздания не только с числами Фибоначчи, но и с правами человека, демократией, гласностью следует подчеркнуть невозможность здесь половинчатых компромиссных решений (т.е. решений, наподобие таких: мир в целом нельзя считать более информационно сложным, чем наш мозг, но он и не так прост, как геометрическая коробка без стен отдельная личность не является образом Бога, но она и не винтик, а нечто среднее, как бы "полувинтик"). Астрофизик Шкловский в последние годы жизни пытался подойти к проблеме именно так. В этом плане он оценивал феномен Человека так же, как оценивают обыватели феномен рождения ребенка: все НИИ мира не могут создать живое сердце, а любая безграмотная пара может создать живого ребенка, однако эту пару нельзя считать умнее всех НИИ, ибо они ведь это делают "бессознательно"! Но что такое "сознательное" и что такое "бессознательное"? Сегодня эти понятия так же потеряли свой традиционный бытовой смысл, как "сверхъестественное" продевание Луны в рукав плаща Магомета и "естественное" сворачивание триллиона галактик в элементарную частицу, "фридмон" академика Маркова! В четырехтомнике "Бессознательное" подчеркивается, что фиксируемое нашим сознанием составляет, примерно, миллионную долю нашей общей информационности. Мысль венчает айсберг информационной компоненты мира, а не исчерпывает ее! В наших рассуждениях мы имеем в виду именно эту общую информационную сложность, из чего и следует, что Вселенная, породившая Человека, не может быть проще Человека! Социолог Дон Стюарт Милль тоже пытался найти компромиссное решение и утверждал, что человек и не зверь, и не ангел, но помесь того и другого. То, что у людей есть и жажда телесная, и жажда духовная, не вызывает сомнений. Но речь идет не об этом, а о системе приоритетов. Если человек один раз ориентируется на совесть, благородство и достоинство, а другой раз на бессовестность, низость и холуйство, то что  из этого получится? Единожды совравши, кто тебе поверит? Если один раз отдавать приоритет общечеловеческим ценностям Истины-Добра-Красоты, а другой раз расово-классовому хамству с его "для пользы дела", то что из этого выйдет? Следовательно, как уже сказано, половинчатые решения здесь невозможны!