Онтологические прогулки

 

 

 

 

24.Если личность формируется в процессе самопонимания, то в своих глубинных основаниях она – безусловно мифологична.  Само мировоззрение личности имеет мифологическую структуру. И за пределы такой структуры оно выйти не может.

           

Чем, как не индивидуальным мифом является автобиография, если понимать под последней не то, что в обязательном порядке написано, а то, что есть всего лишь некая сумма представлений человека о своём прошлом?

Эти представления в моменты рассказывания могут приобретать различные жанровые очертания – эпические, трагические, комические и т.п., дробиться на эпизоды, акцентироваться на содержательных (событийных) элементах.

Биография личности всегда относительно свободна от реальной жизни этой же личности. Биография берёт от жизни лишь то, что в данный момент считает наиболее важным и актуальным.

Невозможна ситуации, при которой одна биография была рассказана дважды одинаково, если сам рассказ не является безусловно формальной процедурой. Рассказ всегда является элементом некоего события; уникальность событий в целом наделяет уникальностью и его отдельные элементы.

Контекстуальность как структурная характеристика мифа соотносится с контекстуальностью биографии.

 

Каждая личность творит свой собственный миф. Мифологический способ самопонимания является основным; в соответствии с ним формируются представления, основанные на других способах понимания. Такое сочетание разных типов понимания в рамках картины мира личности аналогично тому, что присутствует в картине мира культуры.

В процессах формирования и индивидуального, и коллективного опыта мифологическое является первичным.

 

Постольку, поскольку каждая личность является творцом своего собственного мифа, процесс коммуникации неизбежно обретает мифологические формы. Межличностный диалог становится – помимо прочих своих качеств – пространством взаимодействия разных индивидуальных мифологий. Соответственно, коммуникативное пространство неизбежно включает в себя мифологические элементы.  

 

25. Связь между современным восприятием и мифологическими основаниями картины мира любой культуры заставляет по-новому взглянуть на процессы культурного наследия и характер связи различных исторических эпох друг с другом.

Культурно-исторические периоды не отменяют друг друга; рождение нового этапа не означает исчезновения предшествующего. Новое не способно уничтожить предшествующее ему в полной мере. Точно так же, как новое жизненное событие не способно отменить предшествующее.

Новое время не смогло уничтожить Средневековье, Средние века, в свою очередь, не смогли уничтожить Античность… Возникающее новое напластовывается на уже существующее; новое заслоняет собою старое, и в то же время – основывается на нём, опирается на него. Структуру истории лучше всего воспроизводит не хроника, чтение которой предполагает регулярное перелистывание страниц, в рамках которого данность новой страницы «отменяет» данность предыдущей, а археология, знающая, что объективированное время имеет не горизонтальную структуру, а вертикальную. Такое время – не отрезки на единой линии, а множество слоёв. Соответственно, движение в будущее – это не столько дальнейшее удлинение линии за счёт пририсовывания всё новых и новых отрезков, сколько увеличение глубины, незримо присутствующей под ногами живущих.

Соответственно, прошедшее не исчезает. Оно продолжает существовать и оказывать влияние на жизнь, пусть и не явным, а скрытым образом.

Так, например, античность не исчезает в полной мере на рубеже IV-V веков. Она продолжает существовать и сегодня. Наша современность отталкивается от античного наследия и в значительной степени является его продолжением и творческим развитием. Соответственно, мы имеем право говорить об античности XXI века, точно так же, как наши предшественники имели право говорить об Античности XVIII и ХХ веков.

Мы являемся продолжением Античности не потому лишь, что пользуемся вещами и идеями, некогда подаренными нам этой эпохой; Античность длится потому, что, во многом, сохраняется сама логика становления, свойственная той эпохе. Многие события современности либо органично вписываются в сюжетную канву Античности, либо являются их развитием. Так, например, современные естественные науки продолжают осознавать мир в рамках античного (и, глубже, индоевропейского) циклического времени, а их гносеологические поиски по-прежнему ориентированы на поиск единого Логоса, управляющего всеми мировыми событиями. Так, в частности, XVIII и XIX века стали – в интерпретации классицистской идеологии – стали временем дальнейшего развития античной архитектуры и театра. Та же новоевропейская классицистская архитектура является античной архитектурой, существующей в реалиях XIX века.

Такое присутствие не является чем-то пассивным – неким «всего лишь материалом», которым наша современность пользуется по своему усмотрению. – Каждый стиль обладает собственной логикой становления. Подчиняясь этой логике античность XIX века продолжает творить. Она создаёт новые формы – органичные её изначальным стилистическим принципам, но, в то же время, способные реагировать на изменения социальных и технологических контекстов.

И когда – уже в реалиях XXI века – классицистская архитектура начинает использовать металлические конструкции и пластик, это означает, что античность в очередной раз прореагировала на изменения в сфере технологии. – Античный стиль начинает использовать возможности, недоступные ему, например, в IV в. до н.э. Но это обстоятельство не меняет его изначальных принципов; он по-прежнему остаётся именно античным стилем.

 

То же самое можно сказать о присутствии в нашей современности средневековой и других эпох, которые, на первый взгляд, давно уже стали нашим историческим прошлым. Это присутствие всего лишь принимает другие, нежели античные, формы и содержания.

В рамках такого видения ситуация при которой миф сохраняет свою связь с современностью не является уникальной. Мы – помимо собственных желаний и рациональных устремлений – сохраняем устойчивую связь со всем, что некогда было.

 

Коллективная психология во многом сходна с психологией индивидуальной. Психологические теории, исследующие процесс становления личности, обращают внимание на то обстоятельство, что в человеческом сознании память о прошлом сохраняется не просто как объём воспоминаний, которыми мы можем пользоваться по своему сегодняшнему разумению. Прошлое остаётся при нас как комплекс активных, ориентированных на созидание сил. Прошлое фундирует собой настоящее, формируя модели восприятия и тип реакций. И вопрос о том, кто кого использует: мы своё прошлое или прошлое нас – является принципиально открытым.

Но при том, что в исторической современности присутствуют все срезы исторического прошлого, миф (архаическое) обладает приоритетом перед всеми другими эпохами. Так, в рамках индивидуальной психологии именно детские воспоминания и переживания обладают приоритетом перед всеми остальными.

 

26. Самый очевидный и близкий аналог мифа в письменной традиции Нового Времени – это роман XIX века. В романе присутствует  почти всё то, что есть в мифологическом рассказе: сюжет, герои, конфликт, образный язык. В отличие от мифа классический роман стремится избегать сферы чудесного, переориентируя феномены иррационального из внешней сферы жизни в психологическую, обладает значительно более высоким уровнем рациональности. В отличие от мифа основные события связаны с внутренней жизнью сознания, а сферой деятельности героев становится повседневная жизнь.

Если для мифологии характерна опора, в первую очередь, на принцип желания: имагинативное полностью подчиняет себе реалистическое, то в романе принцип желания вписывается в реальность и вступает с ней в конфликт.

При необходимости можно легко обнаружить множество различий между мифологией и романистикой, но большая часть их относится к сфере внешнего. На глубинном уровне мифология и романистика обнаруживают сходств больше, чем различий.

Важнейшие из этих сходств относится к феномену парадигмальности: и миф, и литература рассказывают истории, которые становятся поведенческими образцами. И миф, и роман создают модели поведения, которыми руководствуются их слушатели и читатели. Высказывание Ленина о том, что роман Чернышевского «Что делать?» его «перепахал», является ярким свидетельством того, как реальная жизнь формируется в соответствии с литературными стандартами.

 

В качестве силы, создающей парадигмы, роман XIX века идёт значительно дальше, чем архаическая мифология. Если традиционный миф интересуется, в первую очередь, сферой внешнего, его интересуют поступки, действия, то интересы романа – интровертны. И там, где миф создаёт модели поведения, роман ориентируется на создание социально-психологических типов. Он стремится к формированию образцов переживания, моделирует чувственную жизнь своих героев.

Оценка психологичности романа зависит от базовых концептуальных установок, которыми мы руководствуемся. Если мы исходим из тезиса, что мифологическое с XIX веком непосредственно никак не связано, то тогда психологизм станет одной из тех границ, которые будут отделять мифологическое от литературного. Но если исходить из тезиса, что присутствие мифа в культуре постоянно, то в этом случае психологизм может восприниматься как элемент состоявшегося развития мифа. Совершенствуясь, миф психологизируется.

 

Европейский роман XIX века не получил бы столь мощного развития, если бы само это столетие не стало ареной жёсткой борьбы между сциентизмом и традиционными формами мировосприятия.

Классическое научное мировоззрение борьбу с предшествующими ему интеллектуальными и культурными традициями считало одной из своих приоритетных идеологических задач.

Борьба с традицией для любой культуры имеет очень противоречивое значение. На уровне системного анализа данное событие раскрывается как конфликт одного из элементов системы с основаниями этой системы. Это означает, что данный элемент оказывается поражённым «нигилистическим вирусом»: в рамках системы он выступает как сила отрицания системой самой себя. Подобные ситуации привносят драматизм в существование системы как исторической данности, а на функциональном уровне усиливают эффекты дисгармонии.

Но любая система обладает способностью к самоорганизации и, соответственно, к самосохранению. В этом контексте развитие европейского романа стало реакцией оснований системы на попытку их деконструкции. В связи с этим весьма показательным является следующий факт: время рождения европейского романа и время формирования научного позитивизма совпадают.

 

27. В процессе коммуникации происходит прояснение позиций её участников. Но что означает такое «прояснение»? Каким образом данное прояснение позиций происходит?

 

В процессе коммуникации её участники ссылаются на те или иные концепты, теории и гипотезы. Но в режиме устной речи такие ссылки не могут быть развёрнутыми и, соответственно, корректными.

Невозможность предъявления ссылки в её развёрнутом виде связана, как правило, с обстоятельствами осуществления коммуникации, т.е. с её событийным характером. Но данное ограничение не является непреодолимым. При определённых, пусть и весьма специфических обстоятельствах, событийный характер коммуникации может позволить предъявить ссылку в развёрнутом виде.

Сущностное ограничение возможностей такого прояснения позиции участника коммуникации связано с фундаментальным противоречием между объёмом информации и возможностями носителя этой информации: человеческая память не способна такими объёмами оперировать, она нуждается в соответствующей технической поддержке. Но наличие текстов в рамках устной коммуникации в подавляющем большинстве случаев не предусматривается.

Ссылка на концепт в этой ситуации оказывается знаком доверия к тому, кому она адресована. Такое доверие обладает двойной направленностью. Изначально оно предполагает, что концепт, на который ссылаются, известен участникам диалога. Так, например, когда я говорю о том, что некая проблема была проанализирована в работах конкретного философа, я предполагаю, что мой собеседник эти работы знает. Его знание делает развёрнутую аргументацию излишней. Но доверие в данном случае идёт дальше: множество тем, идей и концептов не имеют однозначной интерпретации. И если один участник коммуникации сообщает другому о существовании некоего концепта, не раскрывая при этом его сути, он предполагает, что его интерпретация данного концепта совпадает с интерпретацией собеседника. Проблема этой ситуации в том, что в действительности эти интерпретации – в большинстве случаев – не озвучиваются и, соответственно, не сопоставляются. Ссылка на концепт оказывается всего лишь упоминанием о концепте. Тем не менее, такого упоминания, как правило, оказывается достаточно для установления согласия.

Итоги подобных обсуждений неизбежно создают эффект иллюзорности: формально обсуждение теоретической проблемы можно считать состоявшимся; но в процессе самого обсуждения собственно теоретической аргументации и не предъявлялось. Место теоретического доказательства занимает внешнее согласие участников коммуникации в том, что при необходимости аргументация может быть предъявлена. Это согласие основано на негласной конвенции и имеет характер допущения.

По сути, анализ конкретных идей подменяется декларацией о возможностях.

 

Конвенциональность, присутствующая в коммуникации, имеющей теоретическую тематику, производна от коммуникации, связанной с проблемами повседневного существования.   

В режиме повседневной (обыденной) коммуникации конвенции являются главным условием взаимопонимания. Повседневная коммуникация пронизана конвенциями; соответственно, можно говорить о том, что основы такой коммуникации относятся к сфере иррационального.

Постольку, поскольку теоретическая коммуникация вторична относительно коммуникации повседневной, она также неизбежно включает в себя иррациональные основания. Представление о том, что теоретическая коммуникация может соответствовать стандартам классической рациональности является одной из иллюзий теоретического мышления.  

 

28. Ссылка на концепт, при всей её иллюзорности, тем не менее, является попыткой прояснения тех смыслов, которые присутствуют в процессе обсуждения. Но количество таких ссылок относительного общего количества задействованных концептов никогда не составляют очевидного большинства. Наоборот, по отношению к большинству смысловых элементов коммуникации никакого смыслового прояснения не осуществляется в принципе. Эти смысловые элементы просто проговариваются (упоминаются) без какой-либо конкретизации.

Так, например, в рамках обсуждения проблем русской истории могут звучать термины «общество», «революция», «социализм», «капитализм», «тоталитаризм» и т.д. Но определений или каких-либо общих характеристик, скорее всего, эти термины не получат. Использование этих терминов предполагает, что их смысл самоочевиден. Но так ли это на самом деле?

Если посмотреть на ситуацию, характерную для современных социально-гуманитарных наук, то обнаруживается следующее: большинство терминов, которыми эти науки пользуются, с одной стороны претендуют на самоочевидность, а, с другой, являются проблематичными.

Историк – в автоматическом режиме – использует термин «общество», но этот термин имеет множество толкований. Из простого упоминания этого термина никак не проясняется, какое именно из существующих пониманий имеется в виду в данном случае. Психолог, в свою очередь, активно использует в своей речи термины «сознание» и «мышление». Но существует множество психологических интерпретаций и того, и другого. Какая именно из них использована здесь и сейчас, как правило, не уточняется. И психологи, и историки, и философы регулярно говорят о познании. Но что именно подразумевается под этим словом?

В процессе обсуждения чаще всего конкретизации подлежат смысловые нюансы – частные вопросы. Но любое частное значение производно от общего, а именно общие значения проясняются – на событийном уровне – крайне редко.

 

Отчасти ситуация с простым упоминанием проблематичных терминов напоминает ситуацию с простой ссылкой на концепт без указания на конкретную интерпретацию этого концепта. Но в случае со ссылкой уровень рационализации оказывается выше. Концепты, например, «длительность» в теории А. Бергсона, или «Dasein» М. Хайдеггера, изначально обладают меньшим смысловым объёмом, чем понятия, выполняющие роль базовых элементов в теоретических картинах мирах. – Dasein имеет меньше смысловых коннотаций, чем «общество», так же, как смысловой объём фрейдовского «либидо» меньше, чем смысловой объём терминов «сознание» и «психика». Соответственно, возможности истолкования базовых терминов значительно более многочисленны и разнообразны, чем возможности истолкования концептов.

Теоретическое мышление регулярно декларирует принцип чёткости предметных границ. Само положение о том, что некая область исследования подобными границами обладает, принадлежит к методологической сфере, но ценность его в значительной степени обусловлена идеологией. – Ссылки на профессионализм (и, соответственно, на непрофессионализм) являются крайне распространённым способом защитить права и социальный статус различных исследовательских корпораций от внешней критики. Так понятый профессионализм органично связан с конкретной, чёткой предметной областью, с которой он имеет дело в своей деятельности. Более того, статус профессионала позволяет ему предъявлять права на монопольное освоение данной области.

Если большинство элементов теоретического дискурса обладают изначально смутным содержанием, то нельзя говорить и о наличии чётких предметных границ. Чёткость предметных областей существует на уровне деклараций и может быть отчасти продемонстрирована в теоретических текстах. Но как только принцип чёткости предметных границ начинает предписываться непосредственной коммуникации, он сразу же превращается в фикцию.

В сфере реальной коммуникации предметные границы так же подвижны, как и всё остальное.

 

Ситуация, при которой двусмысленные термины используются в качестве однозначных и самоочевидных, изначально свойственна всё той же повседневности. Повседневная речь в обязательном порядке апеллирует к самоочевидности тех слов, которыми она пользуется.

Из сферы повседневного данная манера перекочёвывает в сферу теоретического. Итогом такого перемещения оказывается всё то же усиление иллюзорности в теоретических представлениях.

 

Почему представление повседневного мышления о том, что смысл слов самоочевиден, в большинстве случаев верно? Потому, что большинство слов повседневного языка органично связаны с непосредственным опытом тех, кто этой речью пользуется. При этом повседневная речь не требует от нас, чтобы наши слова обладали предельно чётким смыслом.

Если оценивать повседневное понимание по критериям теоретического мышления, то такое понимание всегда будет казаться смутным, неясным. И у теоретического мышления неизбежно будут возникать сомнения по поводу того, что повседневное понимание действительно является таковым.

Теоретическое мышление требует от понимания выработки определений. Но для того, чтобы общаться и обсуждать проблемы повседневной жизни людям именно определений и не требуется.

В рамках повседневной коммуникации не требуется превращать слово «человек» в понятие для того, чтобы понять, что именно человек разговаривает с тобой в данный момент времени. Для того, чтобы узнать маршрут от поликлиники к фабрике не нужно давать определений ни завода, ни фабрики.

На основе нашего жизненного опыта мы осознаём смысл слов непосредственно. И то, что с точки зрения теоретизма, этот смысл смутен, никак не мешает нам общаться и действовать.

Если практическое действие достигает своей цели, но при этом противоречит содержанию теории, то это проблемы не действия, а теории. 

(Окончание следует)