Марк Аврелий и…
1. Марк Аврелий и стоицизм
Ну, я думаю, что каждый человек вынуждаем жизнью быть отчасти стоиком. Стоицизм – попытка примириться с жизнью в ее неизбежной болезненности и бренности. Своего рода тренировка разумного (то есть нечеловечески отстраненного) терпения. Это полезно. И это неизбежно. При этом пределы терпения любого человека все же ограничены, хотя стоицизм как раз этого и не признает. По Марку Аврелию с человеком не может произойти буквально ничего, что бы он не мог спокойно снести[6]. Например, он говорит:
«Прожить неприневоленно в совершенном благодушии, хотя бы кричали о тебе, что им вздумается, хотя бы звери раздирали члены вот этого вокруг тебя наросшего месива. Ведь разве что-нибудь мешает мысли сохранять свою тишину, благодаря истинному суждению об окружающем, а также готовности распоряжаться именно тем, что ей выдалось?»
Ерунда, конечно. Как начнут звери на части рвать, никто не сохранит благодушия. Я бы сказал, что стоическое терпение на практике подразумевает рамки, в которых человек сталкивается с чем-то, что трудно, но еще можно терпеть. Если говорить о физической боли, то это, скажем, хроническая, отравляющая человеку жизнь болезнь, но не острые приступы этой болезни, которые терпеть невозможно. Сам Марк Аврелий по историческим свидетельствам всю жизнь отличался крайне хрупким здоровьем, так что он имеет полное моральное право рассуждать в таком вот терпеливом духе, хотя и явно перебарщивает. И в этом смысле я бы сказал, что необходимость в философии стоицизма рождается как раз тогда, когда боль уже более терпеть невозможно: человек срывается и в качестве реакции на срыв и рождаются мысли о том, что срываться не из-за чего, а надо относиться к боли (и прочим неприятностям) философски. Отсюда и переборщ. Не было бы нестерпимой боли, не было бы и нужды в философии стоицизма. А вот реально применимыми эти рожденные непереносимой болью мысли становятся, лишь когда боль все же еще можно переносить – тогда, вероятно, стоицизм действительно может укреплять человека. Ну и, вероятно, стоицизм может делать переносимой ту боль, которая многим показалась бы непереносимой, и в этом смысле действительно делает непереносимое переносимым. Я говорю вероятно, потому что сам нахожусь в ситуации здоровья идеальной для стоика – то есть болячек у меня уже довольно много, и они крайне неприятные, но выносить их пока что еще можно без особых сетований. Но при этом и срываюсь я довольно часто, то есть стоик из меня выходит плохой. И вот, что я заметил: сразу после очередного срыва я начинаю рассуждать почти в точности, как Марк Аврелий – укоряя себя за срыв. Вроде как:
«Ну и что ты бесишься? Ничего такого уж страшного не происходит, вполне можно не обращать внимания. Если что и болит (шире – мешает), мыслить это не препятствует – а раз я могу мыслить, значит, и проблемы нет. Пока голова в порядке до остального тела мне и дела нет. Всё, впредь такого не повторится, и я буду сохранять спокойствие и спокойно заниматься своим делом» (как вы догадались, это – мои слова, а не Марка Аврелия:)).
Вот я и думаю – может из стоиков тоже были плохие стоики, и они рождали свои стоические положения именно после срывов – именно как реакцию на срыв? Не знаю, настаивать на этой гипотезе не буду…
Тут, правда, во многом еще и вопрос темперамента. Глупо, например, было бы требовать от Фриды Кало, чтобы она была стоиком в постигшем ее несчастье. Не тот у нее темперамент. Но ведь она и была стоиком, то есть жила с этой вечной болью, стоически ее перенося. Но и срываясь, конечно. То есть, чтобы проповедовать стоицизм, надо иметь определенный душевный склад (стремление к бесстрастию), а чтобы жить стоиком…- так сама жизнь заставляет. Вообще, чтобы жить (элементарно выживать), надо быть стоиком, а то сразу загнешься. С этого я собственно и начал. В этом смысле стоицизм как философия и вообще любая философия, предписывающая определенный образ жизни (заключающийся в чем-то отличном от непосредственного занятия философией – то есть рассуждений о жизни), кажется мне чрезвычайно ограниченной. Ведь с одной стороны жить стоиком можно и без стоицизма (то есть без точных формулировок стоических положений), а с другой – можно не подпадать под стоицизм просто по своему характеру или темпераменту. Лично мне стоицизм интеллектуально близок, а вот по темпераменту я все же для стоицизма слишком впечатлительный. Но все же я попытаюсь впредь быть лучшим стоиком, чем был до сих пор. Хотя вряд ли получится…
Зато у меня точно получится уличить Марка Аврелия в одном неблаговидном поступке, а именно – во враждебном отношении к философии в смысле чистого умозрения. Он радуется, что «не стал писать умозрительных сочинений». Марк Аврелий, как и многие другие, ценит только «применимое в жизни» знание, то есть вторичное с высшей философской точки зрения. Высшее теоретическое знание показывает жизнь как есть, а не предписывает и не направляет. Значение же практики для теории высшего порядка (то есть теории в собственном смысле слова) состоит всегда только в том, что она дает материал, а не в том, чтобы мы, вооружившись теорией, стали лучше практиковать. Что же до практики… но построение теории - это и есть практика рассуждающего человека (может быть практикой) – тот, кто этого не понимает… но это вообще плохо понимают. И философы в том числе. Но философы извечно пытаются изменить окружающий мир (или как-то определить свои действия в этом мире), тогда как дело-то их заключается в том, чтобы объяснить его (заниматься исключительно одним действием – умопостижением). Зрить умом – это ли не дело философа? Именно это.
2. Марк Аврелий и тщета
О боли, терпении и философии поговорили, теперь поговорим о тщете всего сущего. Все одно и то же, все тленно, человек – пылинка, соответственно, и похвалы людские пусты, ведь все равно скоро мы все умрем, то есть обратимся в прах – примерно так рассуждает Марк Аврелий. Позиция, конечно, известная. Екклесиаст что-то в этом же духе проповедовал[7]. При этом мысли Марка Аврелия лишь отчасти совпадают с мыслями Екклесиаста, потому что он довольно странным образом совмещает мысль о тщете всего сущего с мыслью о том, что надо все-таки вести достойную, то бишь разумную жизнь. Но если уж смерть все стирает, и даже память о человеческой жизни недолговечна (какой бы распрекрасной эта жизнь ни была), то какая разница – как человек жил? Но, во-первых, может быть, как человек жил, разницы и нет, а вот как человек живет – тут разница есть. И, если живешь разумно (в настоящем мгновении), то вроде как, и жить тебе лучше. По Марку Аврелию. Но ведь и по Екклесиасту тоже? В том-то и дело, что трудно понять, ведь и Екклесиаст говорит, что:
Здесь совпадение уже неполное. Да, Марк Аврелий тоже видит, что умный умрет наравне с глупым, но это его нисколько не смущает. Умрет так умрет – дело житейское. Его вообще не смущает факт смерти, вводящий Екклесиаста прямо-таки в ступор. Квинтэссенцию ступора Екклесиаста выражает его знаменитая фраза: «Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву». Это точно НЕ Марк Аврелий – это нечто прямо противоположное философии Марка Аврелия в частности и стоицизма вообще. Марк Аврелий и не думает горевать по тому поводу, что умрет, иногда даже складывается впечатление, что Марк Аврелий попросту хочет умереть[8], тогда как Екклесиаст очень хочет жить – любой ценой. Вы скажете, что Екклесиаст ведь говорит, что «день смерти лучше дня рождения», но это стоит понимать лишь в том смысле, что раз уж смерть неизбежна, то и жить незачем – и побуждает человека лишь еще более цепко держаться за неизбежно ускользающую бессмысленную жизнь. Чем грознее смертельное будущее, тем бессмысленнее живое настоящее, но и тем менее с ним хочется расставаться – ведь впереди-то все равно все-отнимающая смерть. Можно сказать и так: лучше уж не родиться, чем жить, но, родившись, все, что остается, так это цепляться за жизнь. Совсем не философский взгляд, как ни посмотри…
Но по теме «тлен в контексте смерти» требуется сказать и кое-что еще. Нередко эта тема возникает, и все время мне тут кое-что непонятно. Во-первых, само вранье о всеобщем тлене – а это ведь явное вранье. Тут и Екклесиаст, и Марк Аврелий сами себя опровергают – ведь слова-то их мы помним до сих пор – по прошествии тысячелетий после того, как они были сказаны. Следовательно, слова эти логично считать либо прямо нетленными, либо во всяком случае крайне долговечными. Как говорится, Ленин умер, а дело его живет. Но как раз дело Ленина уже как-то не очень живет, а вот слова Екклесиаста (Марка Аврелия – в меньшей степени – к ним реже обращаются) живут себе поживают, да поклонников наживают. А лично ему какое до этого дело, раз уж он умер (умрет) – спросите вы? Марк Аврелий и сам задается именно таким вопросом:
Кого слава у потомков волнует, тот не представляет себе, что всякий, кто его поминает, и сам-то очень скоро умрет, а следом тот, кто его сменит, и так пока не погаснет, в волнующихся и угасающих, всякая память о нем. Ну предположим, бессмертны были бы воспоминающие и память бессмертна - тебе что с того? Не говорю уж мертвому - что проку тебе живому от похвал? или другой у тебя расчет? Ибо некстати ты пренебрегаешь тем, что сейчас дарует природа, которая получает у тебя некий иной смысл.
Замечу, как Марк Аврелий этак невзначай переходит от тезиса, что память недолговечна, к тому тезису, что, возможно, это и не так – то есть он и сам понимает, что память о человеческих деяниях и размышлениях все же может жить в веках, а следовательно, не быть подверженной тлену, хотя сам человек и недолговечен. Да, люди-то недолговечны, а вот память человеческая, называемая Историей, живет. Ну, хорошо, предположим, память выживает – но что за дело до этого самому Марку Аврелию и всякому человеку, память о котором значительно переживает его самого? Именно в этом ведь вопрос и вопрос этот довольно хитрый и очень даже важный. Конечно, самому умершему Марку Аврелию не может быть до этого никакого дела. Он умер, и всему конец. Нету его. Книжка «Размышлений» есть, а самого Марка Аврелия нету. Или все же есть? Как человека его нет, а как имя он остался – то самое имя, которое написано на обложке книги. Но что такое имя? Пустой звук? Пожалуй. А размышления – тоже пустой звук? Нет, конечно.
И вот о чем тут полезно подумать: когда мы читаем «Размышления» Марка Аврелия, то что для нас, как для читателей, первично: что это Марк Аврелий написал, или все-таки сами его слова? Конечно, слова. Мы только потому и помним о самом Марке Аврелии, что сказанные им слова исключительно хороши. То есть говорить о читателе будущего, что он, когда читает, «его поминает», не вполне корректно. Вспоминают сказанное слово, а не того, кто его сказал; точнее, того, кто сказал, вспоминают опосредованно, само же слово – непосредственно. При этом стремление к творчеству, как к созданию предметов (будь то книги, картины или скульптуры), которые могут пережить своего создателя, несомненно имеет отношение именно к тому, что можно назвать инстинктом бессмертия, хотя собственно инстинктом он является пока еще является чисто животным, то есть при продолжении рода (жизнь в Природе). Сознательным же становится стремление к творчеству, как к продолжению во времени (жизнь в Истории). Но чего все-таки это продолжение? «Себя»? Нет. И продолжение рода не является прямым продолжением СЕБЯ и творчество тоже. Смерть приходит и тело умирает, но род (порождение тел) продолжается. Смерть приходит и сознание угасает, но произведения искусства (порождения сознания) остаются. В одном случае продолжается жизнь, в другом – продолжается сознательная жизнь. А продолжатели ее рождаются и умирают. Опять рождаются и опять умирают. Так устроен этот мир. Но, как видим, всеобщего тлена это все же не означает – пока продолжаются Род и Искусство, а они пока все еще продолжаются.
Отметим также и то, что ВСЕ перестает быть суетой только с появлением сознательного стремления к бессмертию. Ведь саму суетность чисто телесной жизни фиксирует именно сознание и продолжение рода никак не может его удовлетворить – ну будет жизнь жить и дальше – а что толку-то? Суета сует – все суета. Тела, инстинктивно порождающие другие тела. А вот сознательно утвердить нечто, что будет жить после тебя – это другое дело. Это и есть триумф сознания. Но почему же тогда все равно настолько живучи мысли Екклесиаста? Так ведь умирает всегда человек, и творческий человек в этом смысле ничем не отличается от всякого прочего человека. Человек, как всякое живое существо, инстинктивно сторонится смерти; сознание же, заставляющее осознавать свою смерть, поистине ставит человека в очень странную ситуацию… «Я» должно осознать, что «МЕНЯ» не будет! Непростая задачка. Как же ее решить? Может, помечтать о загробной жизни? А что там…
(Окончание следует)
[1] «С утра говорить себе наперед: встречусь с суетным, с неблагодарным, дерзким, с хитрецом, с алчным, необщественным. Все это произошло с ними по неведению добра и зла. А я усмотрел в природе добра, что оно прекрасно, а в природе зла, что оно постыдно, а еще в природе погрешающего, что он родствен мне - не по крови и семени, а причастностью к разуму и божественному наделу. И что ни от кого из них не могу я потерпеть вреда - ведь в постыдное никто меня не ввергает, а на родственного не могу же я сердиться или держаться в стороне от него, раз мы родились для общего дела, как ноги и руки, как ресницы, как верхний ряд зубов и ряд нижний. Так вот: противодействовать другому противно природе, а негодовать и отвращаться - это противодействие». (Марк Аврелий. «Размышления»).
[2] «Считай безразличным, зябко ли тебе или жарко, если ты делаешь, что подобает; и выспался ли ты при этом или клонится твоя голова, бранят тебя или же славят, умираешь ли ты или занят иным образом, потому что и умирать - житейское дело, а значит и тут достаточно, если справишься с настоящим». (Марк Аврелий. «Размышления»)
[3] «Гиппократ, излечивший много болезней, заболел и умер. Халдеи многим предрекли смерть, а потом их самих взял рок. Александр, Помпеи, Гай Цезарь, столько раз до основания изничтожавшие города, сразившие в бою десятки тысяч конных и пеших, потом и сами ушли из жизни. Гераклит, столько учивший об испламенении мира, сам наполнился водой и, обложенный навозом, умер. Демокрита погубили вши, Сократа - другие вши. Так что же? - сел, поплыл, приехал, вылезай. Если для иной жизни, то и там не без богов, а если в бесчувствии, то перестанешь выдерживать наслаждение и боль и услужение сосуду, который тем хуже, что сам он в услужении, ибо одно - разум и гений, другое - земля и грязь». (Марк Аврелий. «Размышления»)
[4] «И что такое умереть? и как, если рассмотреть это само по себе и разбить делением мысли то, что сопредставляемо с нею, разум не признает в смерти ничего кроме дела природы. Если же кто боится дела природы, он – ребенок». Или еще даже более яркий отрывок: «Не презирай смерть, а прими как благо - ведь и она нечто такое, чего желает природа. Ибо каково быть молодым, старым, вырасти, расцвесть, каково появление зубов, бороды, седины, каково оплодотворить, понести плод, родить и прочие действия природы, вызревающие в ту или иную пору твоей жизни, таково же и распасться. Вот как относиться к смерти человеку рассудительному, а не огульно, грубо и высокомерно; нет, ожидать ее как одно из природных действий». (Марк Аврелий. «Размышления»)
[5] «Недалеко забвение: у тебя - обо всем и у всего - о тебе». (Марк Аврелий. «Размышления»)
[6] «Ни с кем не случается ничего, что не дано ему вынести» (Марк Аврелий. «Размышления»)
[7] Сравните, например: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Это, как вы понимаете, Екклесиаст. А вот Марк Аврелий: «Все от века единообразно и вращается по кругу, и безразлично, наблюдать ли одно и то же сто лет, двести или бесконечно долго».
[8] «Поступать во всем, говорить и думать, как человек, готовый уже уйти из жизни. Уйти от людей не страшно, если есть боги, потому что во зло они тебя не ввергнут. Если же их нет или у них заботы нет о человеческих делах, то что мне и жить в мире, где нет божества, где промысла нет?».
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
