"Ну и вот у нас опять Россия"
Иван Овчинников (07/10/2016)
Из автобиографии
Я, Иван Афанасьевич Овчинников, родился на Алтае, где очень распространена эта фамилия. Есть даже село Овчинниково. Странно было видеть, приятно в Москве Овчинниковскую набережную. Родина – село с алтайским названием Нижний Ашпанак. Но, признаться, мало что помню из того. Вот с четырех лет, когда мы переехали в Тайну́, там уже начинается мое сознание, первого села моего нет. Так я хоть во второе нет-нет да наезжаю.
В Тайне́ было электричество до Первой мировой войны. Это мне сказали в Красногорске. В музее об это знают. С каждым годом Тайна́ все незнакомей и незнакомей. Скоро так будет некуда деться. Ну, что дальше? Дальше город с девяти лет, институт (неоконченный), работы всякие и, пока не встретился с фольклором, ясности не было. Но стихи начал писать в школе классе в девятом.
Фольклор все-таки считаю старше авторства нашего, сильнее. Красногорск – это бывшее село Старая Барда, а по старым, до революции, атласам значится: Старо-Бородинское. Недавно узнал. Большая радость.
♦
Иван Афанасьевич Овчинников (1939 – 2016)
Часть 1
Из книги «То ли к нам, от нас ли» (Н.: Проселки, 2003)
(составлено А. Метельковым по пометкам И. Овчинникова, сделанным в конце 2015 г.)
***
Ну-ка, помолись, чтоб не меняться.
Чтобы никогда не изменяться.
Так и быть и не бояться.
Никуда не развиваться.
***
Мать ты моя − медведь!
Да спаси!
А она стоит. Звать,
закричать что ести сил.
Дак то сичас говорить. А тогда, вить,
где их сил тогда,
голосу, чё реветь.
Кака тут прибежит рать.
А он, Миша-то, едак ойкнул,
как поросёнок,
да к-а-ак
в обратную порскнул.
Я, прям, забилася.
Дак ты поверишь ли, мать моя,
я ведь с того и разродилася.
***
Легко ли отняться от роз.
От крылечка вскочить на дрезину.
Скажите, Олежек, Марина,
лесочек заметно подрос?
Не горы, леса, плёсы, речка −
несётся, идёт ли иная совсем полоса.
На поезде катим уже − чудеса.
«Здорово!» − вскричал, было, да осёкся.
Своих никого. Час прошел в громе.
В дыме.
А рад без ума земляку.
Грусть-печаль отодвинем.
Спрячем домик в закут.
Закинемся на железку.
Кто мы едем, откуда,
от какого далёкого люда.
Скажем-скажем, дак ежели есть с кем.
В рядах
Утре силу ждут.
Перебранка стала, завтрее.
Наших будет
ко дню.
Не помнут нас?
Не гляди что...
А над бранью звёздочки ясные
перемигиваются,
никтошечки.
От, прямо так
от песни.
Да что!
Мир-от, мира-то
прибыват.
Как река.
Завтрее, значит, на убыв.
− Пошли!
***
Крестьяне не любили дворян
за косы, за ноги, за пудру,
за обтяжку в боках.
Много дворян не любило крестьян
за моды, установляемые
на века.
17-й год
Да вот, прямо так вот и маячит:
Только что интеллигентный мальчик
Отвязался от сопли,
а ему навстречу −
Пли!
***
Раньше раньше вставали.
Не спеша, одно на друго надевали.
Ко скоту шли в тёмную ночь.
Утро зимнее утешительно
самого подхватывало.
Рукавицами крестьянство похлапывало.
Без тальянки снежок-от потаптывало.
Счас конягу охомутаем.
Хорошо тому, у кого жена
молоко несёт второ ведро.
А грядёт на двор революция.
Рычит собака чужая, сумашечая:
ты пимы снимай, так дойдёшь.
А куды?
Внуки, правнуки будут бесхарактерны.
Скажут им, что они
ни народ, никто.
Часть поверит, а часть
будет воинска.
***
Прощай февраль московский! Тает всё.
Через четыре дня весна.
Совсем весна, сверкают стёкла
и дует ветер смело в нас.
Вверху с воронами сгибаются
черёмухи и тополя.
За город гнутся и стараются
Москве показывать поля.
Там вся весна в снегу, равнинная
несмелость, тишина небес.
И смелость к солнцу яркосиняя,
где самолёт-светляк залез.
***
Куда ушли армянки молодые?
Куда исчезли в синем, голубом трико?
В зелёный лес, в дома свои другие
под пологом далёких тихих, нежных облаков.
А там на сто, на тысчу километров
синеет море синее, солёная вода.
И нежный облик девушек ушедших
от грустных глаз моих, наверно, навсегда.
***
Разлетелась ваша, как её, Евразия.
Ну и вот у нас опять Россия.
Только меньше той. А буржуа́зия
в сто раз хуже той буржуази́и.
***
Согласен, ты эти слова
по радио грустно пропела.
Но в печку толкать дрова
ты в ноябре не умела.
***
Кош − агач, или агаш.
Километр ходу, лёту.
Маленький, как в гору зашагашъ,
да и кубарём к себе, с неё-то.
Либо с мостика на дно
глянешь − вроде бы по локоть.
А зайдешь − ой-ёй, оно,
с головой тут, дядя, во как!
Жили-были мы тогда в избе
с великанскою кедрою.
Хорошо было побыть рабу, рабе,
верующим над тайгою.
***
Зелёный змий, как аэростат.
Ему отрубишь голову,
а у него их две
вырастат.
Часть 2
Из книги «Мил-человек» (Н.: Мангазея, 1992)
(составлено А. Метельковым по пометкам И. Овчинникова, сделанным в конце 2015 г.)
***
Стараюсь не думать о том, что придёт
на смену земле, небесам.
Как память о Данте возьмёт и пройдёт,
как тень пробежит по лесам.
Упадок духа весенний.
Сперва наступило тепло.
И вот она, бренность,
тающий снег, как ничто.
Уныние это, а жижа
на стройке, на сапогах −
не жалко. Темнеет позднее.
Как только день прибывает,
уже сожалеешь:
потом убывает.
А так уже по-земному −
ага! − неохота!
Вдруг резко на стройку
со всеми своими стихами,
с рассеянной головой
таскать, выпивать над домами,
над смесью и грунта и снега,
над речной синевой.
***
Флаг... флаг... флаг...
На ветру.
А утихло, и −
фла... фла... фла...
***
Слепили снежную бабу −
оставили под луной.
У друзей по две, по три бабы −
у меня ни одной.
На Лиховом переулке
Здорово, сердце здоровое!
Привет, небо синее.
здравствуй, оконная рама,
здравствуй, напротив дом.
Что же мне делать рано?
Что же мне делать потом?
Лучшая в мире Москва,
умная, деликатная,
глядя на небо,
сильно-сильно
думает о другом.
В Москву
Влюбиться и не получить ответа.
Как это грустно для поэта.
***
В старой тихой комнате
среди вечной природы
доживает один человек.
Ничего уж, пожалуй,
не помнит он −
ни лесов, ни полей, и ни рек.
***
Сам Орион засиял
над перелетною стаей,
несколько Россиян
в небе − шутя − растаяли.
Со стороны
В комнате одной, темнеющей,
с гирями часы, комод, альбом
бархатный и, «Жития» читающий,
парень с поэтическим челом.
В тишине Кирилла и Мефодия,
заведённый бережно его рукой,
чуть корявый, шепелявый
всё же раздается бой.
Деданькина музыка, веков мелодия.
Отблески военного билета,
красные земли запросы.
Ой, как ёкнет сердце у поэта –
мой состав при случае – матросы.
Мать моя вся в дрёме в огороде.
Там ночует в домике в июне,
в августе и даже в сентябре.
Подхожу невидимый – не вздрогнет.
Тёмная, со шлангом на жаре.
Незнакомым кажется сурова.
А я знаю – ко всему готова.
Бродяги
(заметки)
1
Бродяги не прекратятся,
пока голова не варит. Глядит
и ладно. Ноги вперёд
шагают, а мысли – туда-обратно.
Бродяги не исчезнут.
Летит самолет.
Внизу будут они появляться.
А где-то, наоборот, не являться.
Себя не заставишь.
С работы, ура! – полетели.
Подделали справки.
А те все – в канавки.
В гуманитарные Вузы,
тут только о тех, кто в уме
двузначные складывать не могли,
в вольные Вузы пошли.
Есть, есть такие
идущие люди!
Как они, где воплотятся?
Тогда прекратятся.
Бродяги не оттого,
что так легко на воле.
Не оттого, что велит душа.
Бродяжить всегда тяжело.
Где уж был, там не стоит
надоедать.
Да и отсюда пора ещё вчера.
2
Он в армии был по тревоге
расписан на пушке.
Она как даст, так
у некоторых из ушей кровь.
Пушка железная на корабле
железном как даст вновь!
А я был на целике.
Целиться, то есть считать.
А он: пока один в уме
да три, плюс два
будет…
да то в уме…
Думали, что хитрит, что боится.
– Да ты что! Закалишься, не трусь.
Кое-как доказал, что туп. Да…
3
На лекциях девки
не успевали писать.
Бродяга успевал в стихах.
Друг математик-поэт
взял его техником-программистом.
Ой, смеху-то было. Снег летел.
За углом, кстати, Дома ученых
Толя ему два часа объяснял,
объяснял, чертил
наименьшее общее кратное.
Тот поймёт и опять забудет.
Толя, конечно, понял,
что он не играет. Не понимает.
4
Александра Дмитриевна
после уроков осталась,
четыре часа объясняла
как скорость делить на время.
Ну, скажем, скорость поймёт.
Приступают ко времени.
А время и там, в том действии,
время.
И все запутывалось, рвалось.
Кто-то сказал: ты – философ.
Да не философ, не глубина.
Просто не успевал, не держалось.
(Бродяга к Байкалу подходит.)
А из Вуза его даже
гуманитарного исключили.
Из-за одной методистки.
Из-за её методики.
Давно уже…
Работать может один.
Но как только кто-нибудь смотрит,
он, как назло, тупеет.
А вчетвером, впятером
соображает сам, а другие
соображения не слышит.
Не одухотворён, ворона.
Но бывали, бывали
изумительные секунды!
5
Он всё-таки ищет,
спрашивает
работу, чтоб время,
что, может, в стихах выедет.
Уже говорят:
– Ну как ты столько лет?
Люди работают.
Люди, в конце концов, пишут.
Шатаются так же.
Но как-то в них чувствуешь.
Так говорят более-менее,
кто покупает книги.
Даже писатели:
вам надо переменить способ существования.
(Я сам в своем детстве нашёл
столярный кружок.
И сделал там табуретку.
А меня увели в рисование.
Страшно любил автомобили.
Сманили на пение.
Потом на хореографический,
на тяжелый кружок.
А я уже договорился
снег сбрасывать с крыш.)
«Надо, надо». Вот вы говорите мягко.
А там, где… где не твоё место,
там припечатают, так уж да…
Там тупость презренна.
Там некогда понимать.
А кто понимает, так тот
уж не там.
Или умеет считать.
И сидит с укоризной
на добровольной своей,
как говорится, стезе.
Дорогие, дорогие,
существование не меняется.
Люди родятся.
Родители смотрят книги.
Дают имена, отпуская к сцене,
не зная, что так
бродяги не прекратятся
в какие бы то ни было времена.
О паспорте
(поэмка)
Вот, пришёл я или:
я опять пришёл! Чтоб паспорт
заменили краткосрочный.
После Пасхи
тополя в окошках
жёлтые, пушистые. Начало
мира нашего. Попросим
снисхождения.
Попросим, чтобы не оштрафовали
за просрочку.
А деньги
на лето красное: клубники, земляники.
Занял очередь покорно.
Отошёл сидеть нахально.
Книг не захватил, простак,
пришёл в учрежденье.
Где невообразимо кроме
этих стен.
Кроме стен с плакатами и фото.
Надо медосмотр до субботы.
Как быстрее – тут сообразим.
В среду… в среду – кровь, рентген,
лекция в четверг – занятно.
В пятницу сам медосмотр, понятно.
Еду экспедитором, ребята.
Бабу надо поотменней,
жёны Цезаря вне подозрений.
Эти люди умерли давно.
Облака над ними, повилика,
меж руинами калитка,
Ничего не чувствуя, не чуя,
по земле задумчиво кочуя,
что люблю я в этот вешний час?
Чтобы лампочка уже горела,
и горело солнце.
Чтобы день и телевизор пёстрый.
Где уж там до юного, старинного, красивого!
Хотя бы странно.
Очередь большая. Больше, больше, Бендер!
тот без очереди. Тут не выйдет.
Здесь милиция.
Вспомнил: тоже длинный
коридор и так же
по нему ковровая дорожка.
Близко – прямо. Вдаль
посмотришь – извивается, и это –
рассмешило, помню, меня, бедного поэта.
В Бийске тоже примостился,
думаю, вокзал срисую некрасивый.
Двое в штатском подошли: ты это,
это для кого?
– А, это я для Си-ай-си.
– А документы!
Дураки, но для меня весьма –
их как раз и не было к моменту.
– Думаешь, тут у тебя карниз?
Твой карниз – во-о-н тот завод.
И полоска – не полоска.
И… пройдём!
Наклонились, чувствую – водяра.
– Да, пройдём!
Что значит ярость.
Отошли и всё.
Ещё потом увидел,
как они валялись ниц.
Как их увозили – просто пьяниц.
Та-та-та, та-та-та, та-та-та.
Тоже вечер. В вагоне никто не спит.
Где-то лагерь разбежался что ли.
Тоже: приготовить документы!
А со мной в купе две школьницы.
Девятиклассницы.
И у них один незаполненный
ученический билет!
А иначе раньше осени бы в армию.
На Алтае в это время изумительное лето.
Бланк без фото. О! И, юрк –
я туда свою фамилию.
И лейтенанту: так и так –
забыл. А бланк не достаю.
Записная книжка только, вот…
Роемся, девятиклассницы и я.
Ну и тут мой, как бы, выкатился бланк.
Без фото.
Самому на вид мне было
лет шестнадцать, мало-мало.
– Ладно, так, но впредь!..
Девочкам теперь по тридцать лет.
Что мы думаем в эту минуту?
Что нас это волнует?
Скоро очередь, очередь, очередь
будет мне безразлична.
За мною.
Говорят у поэтов не бум.
Ключ, приду, попрошу у соседей.
Шум на улице. Здесь тоже шум.
Брось и тоже беседуй.
А весной на море Обском не людском
мы без грусти несёмся.
Жаркой осенью синее море.
От мотора весёлый бурун.
Целый день было солнце. Стал вечер.
Чай на острове и поехали
я, Володя, а завтра, а после нас по-
летел сразу дождь.
Не то дождь, не то снег.
Отраженья, пальто. Похоже…
Если Надя – обернётся.
Вот и дома я, с ключами.
Паспорт дали
и пошел.
Говорил я туманно,
а поверили – странно.
С октября (не Великого) не тружусь.
Неужели в лице отрешенье?
Да, я же про нервы им, змей.
А тогда паспорт не надо.
Часть 3
(составлено А. Метельковым из стихов, не вошедших в две первые части)
***
– Э, а Ивана-то Андреевича, забыли!
– Какого Ивана Андреевича?
– Такого Ивана Андреевича –
Крылова.
***
Я ли не умею лить на грудь,
если захочу, холодну воду!
Я. А деданька ружьё сам-друг
из литовок лил в такие годы.
Первые годы в Новосибирске
Если ветер могучий в окошко убийственно
потемневшее, капли с размаху швырнёт,
знаю – туча с Алтая – Катуньская, Бийская
долетела досюда и всё тут согнёт.
потемневшее, капли с размаху швырнёт,
знаю – туча с Алтая – Катуньская, Бийская
долетела досюда и всё тут согнёт.
В это время там солнце. Под кедрами домики.
Школа. Лес. Синева на горе – вечный снег.
Далеко где-то плач на могильнике тоненький.
Мириады цветов, где меня уже нет.
Школа. Лес. Синева на горе – вечный снег.
Далеко где-то плач на могильнике тоненький.
Мириады цветов, где меня уже нет.
***
Что делать! Поле как в дыму
исчезло в страшном ливне!
Дрожа, к закрытому окну
приникла дикая малина.
Но тут же ветер оторвал,
клоня к земле за что-то,
и выпрямлял и завывал –
ах, чтоб тебе! ах, чтоб ты!
И вдруг отстал. Прошла гроза.
Зажглись на каплях искры.
Малинник подался назад.
Хороший дождь проходит быстро.
* * *
Светило село.
Ликовал транзистор.
А за грядой благословия
Сёла как сёла.
Зарницы (помехи).
И по горам:
Фигаро здесь,
Фигаро – там.
И где бы он ни был,
и чем сильнее был
музыкален, сыт ли, голоден –
негде Сыну Человеческому
преклонить голову.
Бродяга
Это в городе… как с горы
под навес. А под сенью
есть такие глухие дворы,
где отлично играется в теннис.
Верно крученый мячик летит.
Никогда его ветром не сдует.
Разве с улицы тип
забредёт, глазомер заколдует.
А дворишко любезен, тенист.
Ах присяду, потом и прилягу,
поглядев понимающим взглядом,
будь-то я теннисист.
* * *
Делается вечер и темно становится.
И плохо. Горестно глядеть во тьму.
Точно, в это время горе ловится,
если не поедешь ни к кому.
Сам уже слабее тусклой лампочки.
А спокойно в летний вечер, в высь
молчаливые, стремительные ласточки
над тобой скорее пронеслись.
Обида
Я, предположим, постарел,
Лицо – апофеоз заботы,
Живу и тихо жду предел,
Тяну, как тянут до субботы.
А каждый день часам к пяти
Я появляюсь возле сада.
Привычка лет. По ней найти
Меня легко, кому вдруг надо.
Всё то же тёмное пальто –
Где всё успеть!
Иду, припоминая, кто
Меня не мог терпеть.
И для кого я был весом,
И даже где-то ляпнул.
Перебираю то и сё
И поправляю шляпу.
Примерно десять лет назад,
Как ты уехала…
То были добрые глаза –
Как эхо.
Всё забывается. И пусть.
А мы становимся умнее.
Хотите слышать, как я злюсь?
Вот, трость стучит чуть-чуть сильнее…
Да, я один, седой, бездетный.
В толпе сугубо автономен.
Иду купить себе газету.
Последний номер.
Праздник
Дети, сверстники Петра!
Ну-ка крикните: Ура!
Как полки, по-молодецки
раскати орехи грецкие.
Три полка стоят и плачут,
уронили в речку мячик.
* * *
Вот и Пасха. Солнышко играет.
Некому сказать: «Иисус воскрес!»
Некому: «Воистину воскрес!»
Все больные, веруют в спираль.
В Пасху, правда, солнышко играет.
Значит, мир в грехах не так погряз,
жизнь еще пойдет на свете.
А за то, что я хоть так, а выражаю,
тетушка-техничка к нам вошла
и сказала: «С праздником!» А я
сразу ей сказал: «Иисус воскрес!»
И она ответила: «Воистину воскрес!»
***
Пошевели шторы
будто бы ветер
лёгкий, а чтобы
что-нибудь веяло
нужно забыться – раз
перевернуться – два
выписаться – три
море увидеть – четыре.
Подражание китайцам
Послушай, старик, научи меня гаммам.
Я из простой семьи.
Вчера как дурак напился.
Сегодня на день предосенний гляжу.
***
Здравствуй, водоём.
Десять вечера, ты – красный.
Прогульщики
Синеветренный день.
Покраснели листочки,
украшая сирень,
уменьшая денёчки.
Очень смело и мило
этот день провели.
Сена, листьев с могилок
сколько понагребли.
Где-то в дымке отсталая
песня просится к нам.
Солнце алое, алое
наклонилось к полям.
Тишина, ветви свесив,
шевелится, горит.
В небе пение песни –
распевает старик.
ОбьГЭС
Море речное водное море!
Вид из спортивного зала.
Пение школьного хора,
где половина сбежала.
Тихо стоят, одиноко...
ёжится у парапета.
Скос его скользкий, мокрый
в воду уходит от ветра.
***
Осень за школой. Вот она.
Смирно в юннатском пруду
спят на боку земноводные.
Сыплются листья в саду.
Холодно невозможно!
Пусто на бережку,
в поле. Природа сложена
на школьных столах, на току.
Музыка в окнах – жалоба
на невеликий день.
Какая-то жалость к жабам –
спят неизвестно где.
Но на момент, на миг ведь!
Это всегда, всегда,
снова природа никнет
у школы и у пруда.
В какое-то время
Зверей будет меньше в лесах.
А в цирках – всё так же.
В столицах всё больше писак,
а в области – многоэтажек.
Стеснительных, добрых людей
беспечные будут мучить.
Домой приезжать, как в музей.
Подыскивать к бабушкам ключик.
А в некое время вперёд
в чём есть побегут, всё забудут.
Ну что ж… их потом без обуток
не мать, так природа вернёт.
* * *
Там только крыша алюминиевая...
Я испугался – снег...
Чудак, почти июневая
страна, и снега нет.
И снова, снова в шахматы,
на валики валясь.
Вот будет шах, и ахнете:
сентябрь будет, грязь...
Собьётесь вы под кронами
вон тех пустых берез,
за вами личность скромная
бутылки соберет...
* * *
С. М.
Прямо на краешке крон
солнышко село и пляшет.
Тёмный мужик, как Платон,
что-то у девушки спрашивает.
Девушка, как Сократ,
всему головой кивает.
Кивает всему подряд
и, хитрая, забывает.
Сходи на концерт
там такие звуки неожиданные.
Ты сходи, послушай, погорюй.
Я сходил бы, но куда же нам
погорельцам. Только в угли плюй.
***
Девки, девки, помогите
снять пальто.
Потом бегите.
Городские лучи
Темнеет Оперный, закат
ползёт по куполу всё выше.
Сверкнул флажок и чуть назад
шатнулся будто. Месяц вышел –
легко, внезапно и красиво
возник и тихо побежал.
И солнце грустно покосилось
и закатилось за вокзал.
***
Нечего делать – воображаю:
в конце октября,
в уже темнеющую субботу,
выходят из Оби
тридцать три богатыря,
разбегаются
и находят по сердцу работу.
***
Достраивают цирк. Достроят.
А рядом на разгон ручьев
выходят юноши достойные.
Выходят девочки ничё.
Ну прямо чувствуется лето!
И ты, ученье разлюбя,
сбежишь с гуманитарных лекций,
идёшь и строишь из себя.
* * *
Светает, Люська, уходи.
***
Говорят, она цыганка,
забывая наши дни.
Чаеглазая студентка,
а ресницы отогни –
Гоголь видел эти очи
у корчмы, где все поём.
После мучаемся ночи
в одиночестве своём.
И в глазах не те огни.
Не далёкий полустанок.
Кто их знает, кто они?
Мало что ли их, цыганок.
***
Если ты нетрезвый, детка,
надо вдоль забора красться.
Если ты не красна девка –
надо вдоль забора красться.
Если ты не красна девка –
красся!
Любовь Катулла
Что! Что ты грустишь?
А, понимаю, думаешь, стих
начинаю. Я понимаю,
думаешь, думаю снова
не о тебе.
Да на́ тебе! Вот теперь
о тебе:
ты же такая баба простая,
кто-то тебя не любит,
так пускай я!
* * *
Пляши, пляши, Плисецкая,
Все стерпит власть советская.
***
Уехала, не прощаясь 
и не беда.
Со слёзками норме
не покорилась.
Сегодня я сетую
на самолёты, на поезда,
сетую на людскую неповторимость.
* * *
Охота в осень с головой
сухую, теплую зарыться.
И лес зашепчет золотой,
что хорошо забыться.
С большой любовью к шалашам
лежать в них, засыпая,
во сне соломою шурша,
не слыша и не зная.
***
Помнит она о нас
через все свои полосы.
А потому, что мы –
Нинкина молодость.
***
Желтей скорее, Летний сад!
Повянь, пока я в Ленинграде.
Чтоб знать, что маме написать
о золотой твоей ограде.
Пускай они себе плывут –
два лебедя белее снега,
маленечко волнуют пруд –
пусть отличается от неба.
* * *
Я думал, Бог за облаками.
Как, думал, Он там высоко!
Тогда безоблачными днями
Он бесконечно далеко.
***
Это лето у меня пройдёт
под впечатлением Данте.
Я уже так не думаю.
И Москва позабудет.
А в лучшем, счастливом случае
я побываю опять на Алтае.
Будет, дадут ли где-нибудь,
где-нибудь: лес или сад?
Чтоб, как писатель, писать.
***
Столетья, события, сосны и ночь.
На речке круги от Марусиных ножек.
Скроешь, что нужно помочь –
и никто не поможет.
***
Расширяется улица, что ли?
Али сам похудел, герой.
Отодвинулась речка и поле
затерялося за горой.
***
Эх, если бы из зимы
сделать лето
и провести денёк.
Наломать бы веток
и поспать часок.
***
Пели, пели за окошком
и ушли в лесок с гармошкой
А за цветами аленькими
маленькими, а, медведь!
А у нас гармошка, мы басами
как начнём реветь!
Если мы его переревём
ой сколько цветов тогда нарвём.
Решение
По небу по лесу летают грачи –
недавно влетевшая радость.
Сегодня спокойно речушка урчит
у крайнего домика перед оградой.
Окраине счастье какое дано! –
реки синева, разнолесье.
Хозяин далёко бросает вино
и слушает, как оно треснет.
А так как мужик он хороший, то – нет,
пойдёт соберёт те осколки.
За это ему будут тысячу лет
во тьме благодарны лисицы в околке.
Сладкого не помножку
За горами, за долами
не заметишь за делами
как и солнышко зайдёт
раз, другой раз и с цветами
лето красное пройдёт.
Как бы ни был лес мне дорог,
осень скоро, надо в город.
***
Цветочек ехал по ручью.
Подпрыгивал, смеялся:
«Хотите, ездить научу?
Я раньше сам боялся!»
***
Если голые стали опушечки,
может быть, может, будут грибы.
На пенёк сядем, вынем ватрушечки,
выпьем квасу, пойдём за столбы.
Как за линией, значится, встанем,
справа город у нас, влево – лес.
За него ажно выйдем и канем
под наплывом, покровом небес.
Фотографии и автографы И. Овчинникова предоставленны Антоном Метельковым.
Последние публикации:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
