Сюцай Гунню Сисы приобщается к Дао Любви (5)
Они могли неделями его глазами провожать.
И, после уговоров, а иные даже просто так,
Зимой ходили согреваться – к Гунню Сисы на кровать.
Такое окружение устраивало полностью
Сюцая: дружелюбные, хвостатые, пушистые
Коты обузой не были, но заполняли полости
В его существовании, омытом светом истины.
Когда случались – паводок, плохое настроение,
Когда знакомый умирал и прели лунные бобы,
Коты не знали, чем помочь, давая тем не менее
Сюцаю знак – не унывать, страдая из-за ерунды.
...Однажды поздней осенью один вельможа проезжал
Невдалеке от мест, где жил сюцай с коллекцией котов.
Услышав о таких делах, он, поразившись, пожелал
Тотчас же нанести визит – и был вознаграждён за то:
Сюцай под елью восседал и медитировал. Коты
Восторженно держались чуть поодаль и взирали на
Него, как Вишну на Лакшми, но избегали слов пустых
И ожидали – сдержанно – когда появится луна.
Вельможа тут же захотел забрать котов с собой. Сюцай,
Подумав, согласился с ним, – что императорский уход
Необходим котам, и с тем – сказал им всем: "Прости-прощай!",
Оставив только одного. И с этих пор тот самый кот
Живёт, не ведая забот, всегда покормлен и красив,
В учении Конфуция уже достаточно силён –
Усилиями Гунню. А большой вельможа пригласил
Почаще приезжать – котов проведывать. Отдав поклон
И выпив чаю, Гунню возвратился к медитации,
Но вскоре обнаружил, что коту чего-то хочется...
И, справив ужин на двоих, – решил не расставаться с ним.
На этом странный симбиоз котов с сюцаем кончился.
Глава 21
сюцай поймал кузнечика,
который – по случайности –
ему пришёлся тёзкой.
Сюцай его разглядывал.
Кузнечик был обрадован,
что элемент фатальности
остался в прошлом. Плоским
корзиночкам бессмертника
недоставало ветерка
чтоб шёпотом беседовать
с Анубисом и с Кали.
Сюцай держал кузнечика
за крылышки. Отсвечивал
в глазах фасеточных закат...
Безбрежными песками
текли барханы облаков.
Кузнечик с ними был знаком,
поэтому спокойно ждал,
когда учёный тёзка
его отпустит – полетать,
попрыгать в небо – просто так
и подтвердить расхожий штамп,
пиликнув на расчёске.
Сюцай кузнечику сказал,
что ожидается гроза
и, тщательно напутствовав,
вернул ему свободу.
Кузнечик от сумы-тюрьмы
и тёзки оттолкнувшись, взмыл –
и растворился в муравах,
смиренно ждущих воду.
о трансформациях души,
которых смертному не счесть, –
фрактальных, но неброских...
Друг в друга вложенным мирам
был незнаком животный страх:
ведь для живущих в них существ
мы все, должно быть, тёзки.
прийдя к сюцаю, что-то рассказал.
Сюцай сидел, не поднимая век,
но страшные железные глаза
стоящего напротив – жгли, как лёд,
сверлили сквозь завесу темноты.
Сюцай потёр свой воспалённый лоб
и вспомнил, что забыл полить цветы.
Пришедший вновь о чём-то попросил,
но голос был невнятным – и слова
просыпались – гудением пустым –
на пол, на стол, на коврик, на кровать...
Сюцай старался медленно дышать
и наблюдать за всем со стороны,
а человек, раздувшись, словно шар,
заполнил дом – от кухни до стены.
Учений Махаяны был не чужд
сюцай, а потому прекрасно знал,
что лучший способ утолений нужд –
паденье в пустоту, где нет ни дна,
ни страха, ни иллюзий, ни себя,
ни света, ни цветов, ни темноты.
Там нет котов, сюцаев и собак,
а также тех, кто не полил цветы.
...Когда Конфуций мать похоронил
в местечке Фан, а после сильный дождь
размыл её могилу (ведь могил
совсем без украшений – не найдёшь),
то Совершенномудрый зарыдал,
но восстанавливать её не стал,
поскольку всем естественным рядам
явлений – оставаться на местах
приличнее, чем наперегонки
поспешной, опрометчивой рукой
быть посланными. И тогда – легки
и труд, и созерцанье, и покой.
А мёртвым, очевидно, всё равно,
ведь в мёртвом теле души не живут.
И, значит, восстанавливать весной
могилы – лишний, бесполезный труд...
Сюцай, вернувшись мыслями к себе,
отметил, что достаточно пожил,
но вряд ли должен принимать обет –
ложиться под свистящие ножи.
Поэтому, изобретя предлог
и извинившись, – встал и вышел вон,
а поздний гость меж тем – на потолок
переместился, – дальше от окон,
и видеть, соответственно, не мог,
как Гунню нёсся, словно вешний птах,
прочь – от гостей, волнений и тревог,
зажав под мышкой тёплого кота.
исследовать тонкости Дао Любви,
(любовь к невозможно-опасным делам
была у него, очевидно, в крови).
двенадцать серьёзных даосских трактатов –
и сразу засел (как сама простота)
штудировать их – от зари до заката.
"волшебных мечей" и "нефритовых врат",
что бедный сюцай, заблудив в этих приисках,
был вскорости им совершенно не рад.
седой умудрённый наставник Цзо Бэй, –
сюцай с ним любил покалякать "за жизнь"
(споласкивать косточки местных людей).
Любви полагалось желать горячо
(сюцай был в запросах своих не уверен).
Он книгу раскрыл наугад – и прочёл,
застыв с ней в руках, как стреноженный мерин:
(любовь с этим полом чревата и зла),
не следует мяться и праздновать труса:
задействуй овечку, козу и осла!»
(зверь толики похоти нежной не чужд).
Используй её, от темна до зари,
для ласк и других эротических нужд!»
«А если возьмёшься исследовать ты
полнее, объекта тебе не найти
достойней большой виноградной улитки!»
как жизнь с этим Дао Любви непроста!
(Он в сексе не видел особой проблемы) –
и вскоре завёл компаньона-кота.
Миновав невозможные гробики строк.
Гунню Сисы в слезах пробудился от сна...
Что за дичь ему снилась – он вспомнить не мог.
Неуёмно-прекрасное спело, росло,
Вызревало – в садах его странной души.
Крайне несовершенные трупики слов
Усыпали... – Он их собирать не спешил.
Скромно сох за околицей чертополох
В пустоцветных мечтах о весеннем дожде.
Пыльный пёс с рыжей мордой выкусывал блох –
На спине, у хвоста и на лапах... – везде.
Вязкий воздух был полон цветной мошкары.
Скуднодрёмные тучи чесали бока.
Гунню Сисы прошлёпал за дом, где арык
Свою мутную пену катил, – и пока
Стебли мяты, растущие возле него,
Сонно млели, стремясь отразиться в воде,
Гунню Сисы снял обувь, взял быстрый разгон –
И легко перепрыгнул на сторону, где
Расстилались поля, простирались луга,
Много дальше виднелся темнеющий лес...
Пока Гунню – глазами – его постигал,
Гладкий поползень, пискнув, на ёлку полез.
Делегация красных больших муравьёв
Иностранно столпилась над мёртвым жуком.
Гунню Сисы, как птица, что гнёзда не вьёт,
Осторожно по хвое ступал босиком.
Где-то низко мычала корова. Жужжал
С металлически-синими крыльями шмель. –
Он был ооочень велик.
Гунню Сисы, зажав
Хвост былинки в зубах, разговаривал с ней.
(Их беседе едва ли грозит пересказ.)
Беззаботно усевшись в густую траву,
Гунню видел, как мир – с миллионами глаз –
Почивал, как убитый, – и жил наяву.
Начихав на свой вес, в небе плыл бегемот,
Не желая сюцая в упор замечать.
“Психоделика! – кто её, право, поймёт?..” –
Что-то в этом ключе пробуровил сюцай.
Бегемот в облаках был слегка мелковат.
Гунню Сисы продолжил спокойно сидеть.
“С гравитацией спорить – в колодец плевать!” –
Запузырил сюцай, обращаясь к себе.
Стрекотали сороки. Летали стрижи.
Белки чем-то плевались – вверху, на сосне.
Справа, слева, внизу – насекомилась жизнь,
Находясь глубоко в идиллическом сне...
Гунню сделалось мирно и так хорошо,
Словно он опустел – или не был рождён.
Бегемот, с неба спрыгнув, к нему подошёл...
Гунню понял его – и замкнул связь времён.
В соответствии с другим преданием, знаменитый английский поэт и метафизик Сэмюэл Тэйлор Кольридж осенью 1797 г., пребывая на ферме неподалёку от Линтона, находясь под воздействием 2 гранов опиума, принятого для профилактики дизентерии, уснув в креслах, увидел во сне около трёхсот строк, складывающихся в поэтические образы того, что после получило известность как неоконченная поэма "Кубла Хан". Перед тем, как уснуть, Кольридж читал популярную в то время книгу "Паломничество" Сэмюэля Пёчеса (1577?-1626, английского священника и составителя книг о путешествиях), где описывалось возведение Кубла Ханом дворца и огромного парка вокруг него, обнесённого стенами. Проснувшись, Кольридж немедленно начал записывать привидившиеся ему строки, но вскоре был прерван – приходом какого-то человека из близлежащего Порлока, чьё имя навсегда осталось неизвестным, а когда вернулся назад в комнату, то обнаружил, что уже не может вспомнить почти ничего из явлённого ему ранее необыкновенного сновидения. Поэма "Кубла Хан" так и осталась неоконченной. Существует весьма известный её перевод, сделанный Бальмонтом.
Сам Кубла Хан был легендарным потомком Чингиз Хана, в xiiiвеке завоевавшим Корею, Вьетнам и даже ухитрившимся установить контроль над всеми территориями Китая (в 1276 г.), а также попытавшимся захватить Японию, что ему также удалось бы сделать, если бы не внезапный и необычайно свирепый шторм (в 1277 г.), потопивший более трети судов монголов. Через 4 года, в 1281 г., флот Кубла Хана попытался повторно атаковать остров Кюсю в составе нескольких тысяч кораблей, но Япония вновь была чудом спасена – необычайной силы тайфуном, быстро разметавшим гигантскую армаду монголов. Долгое время эта легенда воспринималась как красивое предание, имеющее мало фактического материала, но недавно японскими археологами были обнаружены остатки затонувших монгольских флотилий, таким образом неожиданно подтвердив слова легенды.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
