Комментарий | 0

В столице я люблю уборщиц…

 

Иван Ахметьев сберёг публикацию поэзии замечательного новосибирского поэта Анатолия Маковского, пропавшего без вести в Киеве в конце августа – начале сентября 95-го. Эту его поэзию уже трудно найти, она в журнале «Знамя», №9, как раз за 1995, и она не оцифрована. С большой долей вероятности можно предположить, что публикацию эту поэт не увидел.
 
 
 
                                       Анатолий Владимирович Маковский (1933 - 1995)
 
 

О Маковском

 Анатолий Маковский – один из трёх ведущих поэтов Сибирской школы поэзии, были ещё и поэты второго ряда, но из первых, самых значимых, хочу назвать  Александра Денисенко и Ивана Овчинникова. В юности, 70-80-е годы с ними близко соприкасались писатели Евгений Харитонов и Нина Садур. Поэт Юлия Пивоварова стоит особняком – потому, что относится к последующему поколению «их детей», но создав и свою эстетику, и свои интонации – традиционно происходит от них.

 Почти всё, что знаю о Маковском, – по рассказам моей матери Нины Садур и их близких, в основном – тоже  поэтов. Маковского  видела два или три раза в жизни. Один раз в детстве. Слышала, как он читает стихи. Он слегка раскачивался всем телом в ритм словам, полузакрыв глаза, растягивая гласные : "И не барин я теперь,/ а только пролетарий,/ потихонечку терпеть/ как время пролетает.../Потихонечку терять/ жизнь свою драгую…" Читал поэзию, читал о себе, потому что сам был этой поэзией, и как бы не совсем, а только вполовину принадлежал к нашему миру... Тогда он гостил у кого-то из литераторов того круга, 80-х. Был очарован сиянием Москвы. 80-е подходили к концу. Он вернулся с прогулки, стояли сумерки, он произнёс, как бы напевно читая ещё не созданный стих: "Я иду по Арбату, одетый аббатом"…

Много позже моя мать сказала о нём: «Маковский (для них всех Макс) поражал всех своей искренностью»…

  Потом видела его уже во взрослой жизни перед  его жутким исчезновением. Он стоял у нас в доме, в прихожей, они с мамой собирались куда-то уходить, поэтому стояли как бы на пороге – дверь в подъезд была открыта. Он казался очень живым, быстрым, чем-то бесконечно впечатлённым и восхищённым, с извечным вопросом к миру, с интересом к течению этой жизни.  Но не со страстным и яростным, а скорее – с любопытством созерцателя, – так коллекционеры разглядывают занимательный, но не особенно нужный экспонат. Без напора. Без желания обладать. Одет он был чудовищно – в старый лыжный свитер с короткой молнией на груди, доставшейся ему, видимо, с чужого плеча. 

 В последние годы своей жизни Маковский практически бомжевал: скитался по городам, ночевал по друзьям и знакомым. Он был очень глубоко душевно болен, и со временем его болезнь только прогрессировала, так как  о нём некому было позаботиться – не было за ним ни присмотра, ни ухода… Лицо его со времени нашей первой встречи казалось сильно постаревшим, измученным. Черты – тонкими, заострёнными. Было ли безумие в его глазах, я не знаю. Его взгляд казался мне ясным, речь – рассудительной. Из комнаты вышла моя бабушка Виктория Даниловна: «Толя, я так давно тебя не видела, - обратилась она на «ты» к этому удивительному человеку. – С самой твоей юности…» И они обнялись. Как попрощались. Бабушке тогда оставалось жить больше десяти лет, Маковскому – меньше десяти месяцев.

  Потом, спустя время, раздался звонок от поэта Бонифация. Сказал, что звонит «по очень неприятному поводу»: спрашивал кто, когда и при каких обстоятельствах видел последний раз Маковского,сообщил, что тот пропал, что от него уже несколько месяцев нет никаких известий и связи с ним  тоже нет никакой, и что все его ищут, но менты, как обычно, не делают ничего.

 Между первой и последней встречей, помню, что приходили известия из Новосибирска, в котором все мы родились, а Маковский жил большую часть жизни. Тогда в Новосибирске выходил литературный журнал с дивным названием «Мангазея Златокипящая», по названию таинственного, некогда существовавшего в Сибири города – Мангазея. От журнала «Мангазеи» выходила маленькая поэтическая библиотечка, в котором была опубликована книга стихов Маковского «Заблуждения» и книга Ивана Овчинникова.  Тиражом, между прочим, 1000 экземпляров. Тогда, ещё по советским временам, он казался мизерным, по нашим временам кажется вполне достойным, даже большим.

 Анатолий Маковский родился в 33-м году где-то под Москвой, во время войны оказался в Германии, а после войны жил в детдоме. При этом получил прекрасное университетское математическое образование (мехмат МГУ). Моя мама рассказывала, что при всём своём безумии и кочевом образе жизни (без привязки к месту) долгое время подрабатывал тем, что писал курсовые и диссертации по математике за студентов и аспирантов, что ум имел «блестящий, отточенный» и был невероятно образован в литературе. Поэт и его соратник Иван Овчинников говорил: «Макс принёс нам культуру…». И среди прочего написал о нём: «Позови понимальщика Макса и огромные слёзы готовь…». Огромные слёзы – это что, он так предвидел конец его жизни? Сам-то великий Иван Овчинников в конце жизни тоже практически остался без дома и скитался в поисках ночлега. А вот стихи о них обоих и, вообще-то, обо всех из Сибирской школы, даже о тех, кто из второго ряда, - другого их друга и соратника Евгения Харитонова:

Одни товарищи в первой десятке,
другие пропали,
а шли наравне.
Гении, вдаль. Споемся. Кто что вытянет.
Ваня, ратуй за лодки.
Толик, не стоит в Москву насовсем.
Гнездятся звезды на родине.
В гнезде три звезды,
и в этом свете я.
Ваня, Толик, Денис.

 Ваня, Толик, Денис – это Овчинников, Маковский и Денисенко.

 «Толик, не стоит в Москву насовсем» - это что – предчувствие-предупреждение? И опять же – сам Евгений Харитонов ушёл самым первым из них. Умер летом 80-го года внезапно, на улице , от мгновенной остановки сердца, в Москве. Мама, знавшая его очень близко, рассказывала, что умер он от страха – его звонками, вызовами и неявными преследованиями – о, это они умели! – затравило КГБ.

 Имя  Маковского и вся его жизнь обросли легендами и слухами, как и положено большому поэту. Так Велимир Хлебников носил свои стихи в наволочке, и где-то в степях мальчишки растащили его наволочку на цигарки, а Маковский свои стихи и малочисленный скарб возил в клетчатой сумке-тележке на колёсах, которую очень любил. И эту тележку у него украли.  В стихе он к ней обращался одушевлённо, называл её "друг", и в последних строфах сказал, что они с ней, с "верным металлическим другом", уже встретятся в раю.

И второй стих Маковского, который прочла только на днях, в эту осень (тоже прислал поэт Антон Метельков) "В Мотково с синеглазой Катей глядеть на осени листву..."  Он просто резанул по сердцу, так как с детства  слышала стихи их  другого друга, тоже гения, Александра Денисенко (о нём  упоминала выше). Только он и Нина Садур сейчас остались из всей компании – блестящего круга Поэтов...  Денисенко писал про Мотково – село под Новосибирском, в котором он родился. Он  воспел его в стихах, подарил ему бессмертие. А Мотково – просто точка на карте. Полустанок в Новосибирской области. И, видимо, Маковский с некой синеглазой Катей, поехали к нему туда…

В Мотково с синеглазой Катей
Глядеть на осени листву
А поезд так бесцельно катит
С Тургеневской Полиной в Лувр
 
Она на опытном заводе
А он как ключик заводной
Он Буратино и юродивый
Живет, возможно, ей одной
 
Как желты шпалы переезда
Молочно-серебрист бидон
Волейболистка и Олеся
А ты не рыцарь и никто
 
Куда бежишь ленивый заяц
Звезды с капустой диалог
Осталась в жизни боль и зависть
У изгороди идиот
 
Ну что же Гамлет будь доволен
Что ты бормочешь средь лесов
Ты шизофреник колокольни
От Красной Шапочки ушел
 

  А теперь о страшном, о тех самых «огромных слезах», о которых написал Овчинников.

 Русский поэт Анатолий Владимирович Маковский пропал без вести в августе 1995 года в Киеве.  Его тело не найдено по сей день.

 Остальное привожу по рассказам его близких и друзей. Сегодня считается неописуемо значимо и благородно продемонстрировать свою принадлежность к старинному дворянскому роду, поэтому многие у нас с лицом и повадкой красных комиссаров кинулись не в дворяне даже, а в Рюрики и Романовы. Поэт Анатолий Маковский действительно принадлежал к старинному дворянскому роду и происходил по прямой линии от художника-передвижника Маковского. Его мать так же была художницей. Им принадлежала прекрасная квартира в Киеве, в которой находилась коллекция художников-передвижников. То есть выходило, что поэт Маковский , возивший свои рукописи и вещи в «металлическом друге –тележке» был потомственным миллионером и владельцем уникального собрания живописи. Когда моя мама сказала ему об этом, он только плечами пожал: «Нет, что ты… Это же для народа!  Я всё это подарил народу!». Одним словом, Маковский подарил всю коллекцию и квартиру какому-то местному музею, и дальнейшая её судьба неизвестна. Взамен ему дали крошечную квартиру на окраине, на которую, увидев душевное состояние Маковского и изучив образ его жизни, начал охотиться участковый мент… После того, как Маковский пропал без вести, мент кинулся в бега… Что было дальше – никто не знает…

  Поэта Маковского мало кто знал при жизни, и печатали его тоже очень мало. На короткие публикации отвечали либо недоумением, либо молчанием… Как гений, он обогнал своё время, шёл впереди, и поэтому его просто не в состоянии были ни прочесть, ни услышать, за ним просто не поспевали. Сейчас, в последние годы о нём заговорили. Видимо, его время приходит.

                                                                                                                                          Екатерина Садур

 

 

Анатолий Маковский
 
В столице я люблю уборщиц…
 
/Подборка стихов составлена и подготовлена к печати редактором отдела поэзии журнала "Знамя" Ольгой Ермолаевой. /
 

 

Анатолий Владимирович Маковский, происходящий из семьи известных русских живописцев, родился в 1933 г. в Болшево Московской области. После войны попал в детдом. Закончил военное музыкальное училище, в армии играл на кларнете в оркестре. Учился на мехмате МГУ. После аспирантуры МГУ поехал в Сибирь. В Новосибирске был инженером, разнорабочим, грузчиком, подсобным рабочим... Стихи печатались в альманахе «Мангазея» и газете «Вечерний Новосибирск». В 1992 г. в поэтической библиотеке «Мангазеи» (Новосибирск) тиражом 1000 экземпляров издан сборник стихотворений Анатолия Маковского «Заблуждения».

 

* * *
 
                     Петру Степанову
 
Вчера приходит Петька с вермутом
Точней с бутылкою Агдам
Хоть в холодильнике консервы
Но алкоголику не дам
 
Но он селедку сам приносит
И даже с ресторана Обь
Там иностранцам на подносе
Возможен вариант любой
 
Петра сосед там вроде грузчиком
Никак не выгонят его
И он таскает белоручкам
Муку свинину и вино
 
А сам не кушает ни булочки
Но пьет что тоже артистизм
Его изба на царской улочке
Гостеприимна не пройти
 
 
 
Грозный
 
Плодово-грушевый и синий город Грозный,
В тебе спасался я и манускрипт писал.
Благодарю тебя за осень
И за орла на небесах!
 
Твои окраины – фонтаны нефтяные,
Насосы, знавшие царя...
Но – министерствами отныне
Откинулся базарный ряд.
 
И церковь, где венчалися дворяне, –
Из камня шахмат, серая, стоит.
И эполеты смешаны с Кораном
У флигелей, теперь уже в пыли.
 
 
 
Кавказ
 
Я был в горах на даче адмирала.
Он моряков – в атаку подымал.
И та скала, где Демон пролетал раз,
Ему служила как бы ординарцем.
 
Кавказ – Парнас открыточного типа,
Но грозно соответствует ему.
Седой хозяин, как Ермолов, тихо,
Советским, светским чаровал умом.
 
Он рассказал, как бился муж Тамары
С английским рыцарем по имени Ричард,
Как Плиев ловко обошел мадьяров,
Как Берия на маршалов кричал.
 
Потом – сорвался, стал ругать Хрущева
(Единственно, кто в партии велик),
Но угостил чудесным нас харчо он,
Европу опрокинувший старик.
 
А там внизу ручей грозился Лермонтову
И Хетагурова цитировал порой.
На треугольниках – дежурили олени
Переходил границу Чайльд-Гарольд.
 
 
 
Из Хафиза
 
Выпью я и снова запою
Сидя у персидского ковра
Может быть аллахом создан юг
Чтоб узнать каким же будет рай
 
Сладкое восточное вино
Горькая восточная любовь
У султана весь гарем цветной
И на пиках русый ряд голов
 
Выпью я и снова запою
Та кого любил я – неверна
И одно осталось что налью
Белого киргизского вина
 
Сладкое туркменское вино
Горькая туркменская любовь
Вон у шаха весь гарем цветной
Смотрит с пик отважный ряд голов
 
Выпью я и снова запою
Будет аудиторией полынь
Очень мне на ней лежать уютно
Но вино не стырили б орлы
 
Ведь коран не жалует вино
И как брань не чтит коран любовь
А у хана весь гарем цветной
И чубастый с копьев эскадрон
 
 
 
* * *
 
Посвящается барду и режиссеру
Александру Холмогорову
 
Целый день пишу письмо
А вокруг играют в карты
Километров на пятьсот
О вине не заикаются
 
Говорят все про тюрьму
Как на зоне обижают
В каждой камере Тимур
Самарканд ему скрижали
 
Что ж Аркадий ты Гайдар
портупейный мой писатель
Пионеру имя дал
Сластолюбца и паскуды
 
Что хотел ты тем сказать
Иль экзотикой увлекся
Поезд мчит пугая зайцев
Все березы и березы
 
Филин прячется за ель
Что ему лететь в Канаду
Эмигрировал медведь
А волкам – пока не надо
 
И лисе здесь хорошо
Только знай тайги законы
Бич шатается прошел
А какой вагон не помнит!
 
Эмигрировал медведь
Шубой черною в Канаду
Бич фуфаечку надел
И по родине канает
 
Вот закончил я письмо
Все еще играют в карты
Я из дураков не смог
Выйти любят нас пока что
 
Подъезжаю подъезжа...
Тонконогие здесь сосны
Вдруг такие – очень жаль
Все красавицы в поселке?
 
 
 
* * *
 
Вчера я работал грузчиком
И мало машин нагрузил
Нет у меня этой русской
Грубой медвежьей силы
 
Надо быть может питаться
Да я то чем виноват
Что одна воспитательница
В доску опять залилась
 
Кормит меня роскошно
С отчаянья нет курить
Собака похожа на кошку
Обгладывает лапки куриц
 
Я хоть вегетарианец
Но уток больше люблю
В охотничьем каком-то романе
Читал я о них статью
 
Рождественские бывают гуси
О них вроде Диккенс писал
Скоро морозы хрустнут
Дублер я бездомного пса
 
А на заводе хлеба
Навалом всяких мастей
Вода бежит в туалете
Где надписи идут вдоль стен
 
Как будто в Древнем Египте
Короче кружку берешь
Предохраняясь от гибели
Хлеб ноздреватый жуешь
 
Он желтый и с виду красивый
Но горячий он кисл
Девушки в белых косынках
Складывайте его кисы
 
Меня сегодня не взяли
Я сел в морозный трамвай
Который скрипит тормозами
У Оперного кривой
 
Осталось в театр шмыгнуть
За дверью наверно тепло
Не нужно ль в вечерней шумихе
Декорации топором
 
Или пока автобусы
Не слишком забиты толпой
Съездить на рыбную Обьгэс свою
В квартире одеяло тепло
 
Можно сварить картошки
Поставить чай кипяток
Жаль что плитка дороже
Электро чем газ чуток
 
 
 
Грузчик
 
Своему учителю
Сергею Сербину (Гаврилычу)
 
Он перед бочкой – как артист
А бочка хочет вниз
Она на лестницу рычит
Как бы гепард кубизма.
 
Она набуськалась вином
А он сегодня трезв
Как дипломат перед войной
Иль утро стюардессы
 
Или – составщик поездов
Кому сто грамм вина –
Как в бочку с порохом пистон
Или в обком гранату
 
Граниты лестницы ведут
В Египет погребов
Где два служителя кладут
Ту мумию на бок
 
Чтоб Апис брюхо ей вспоров
Отправил к богу Ра
Но этот жест и топором
К ревизии бугра...
 
А он стоит тореадор
А бочка – рыжий бык
Сто килограммов помидор
Для связей и гульбы
 
А он – закусит рукавом
Когда она – внизу
Окончив номер роковой
Как раб перед Везувием.
 
 
 
* * *
 
Жизнь моя слагается из работы
И противоречат мне все поэты
А потом я иду по городу
По Вытрезвительной, по параллельной
 
Или под прямым углом
Сворачиваешь к телеграфу,
Где ресторан может приголубить,
Не зал, конечно, а зельц, телятина.
 
Или читальное существование
Где рядом с девушкой самой упругой
В однопартийном молчании
Шуршишь страницей столетнего друга
 
А за окном может быть троллейбус
Идет по единственной в городе улице
Пойдем покурим за фикус с Лениным
Герберт Уэллс считал его умным
 
Герберт Уэллс — и во мгле Россия
Флейта, снега, я в снегах затерян.
Что ж ты качаешься по Амундсену
Синий пингвин, у обкома-терема?
 
 
 
* * *
 
Треугольник электровоза
Движется на моем пути
Я совсем ошалел от мороза.
Приготовь-ка чаю, партиец.
 
Коммунист мой поставит чайник –
Он как Лемешев запоет.
И пока я состав встречаю,
Приготовит закуску, пирог.
 
Мы закусим, икнем, закурим.
Я начну коммунистов ругать.
У начальника дома куры.
У меня только По Эдгар.
 
Коммунист неспеша улыбнется,
Скажет: "Запах опять с утра.
Анатолий, тебе придется
Встать на лыжи, пройти в аппаратную".
 
Я как Нансен, в тайге на лыжах.
Хорошо, что волков нет пока,
А не то б приключение вышло
В духе По "Золотого жука".
 
И как Ибсен пойду на лыжах,
Хорошо, что волков нет пока,
А не то б дело страшное вышло,
И из партии — старика
 
Полагаю что исключили б;
На снегу бы одежда, кровь.
И, наверно, будет дивчина —
Начинающая прокурор.
 
 
 
* * *
 
Когда-то под этим плакатом
Красивая девушка шла
И тихо шумел вентилятор
И Ленин уполз в шалаш
 
Я только что кончил работу
И мог бы ее проводить
Товарищ такой нехороший
Меня поджидал пить «Рубин»
 
 
 
* * *
 
Поставьте мне бутылку водки
И я стихи вам расскажу
Блестит стакан с водою волчьей
Нахальной как вся русская жизнь
 
И аудитория собралась
На морды не спеши смотреть
Одни – подайте Христа ради
А те – угрюмей самураев
 
Они прибить прибавить могут
А могут крупно напоить
Но иногда с такою мордой
Рождается Наполеон
 
 
 
Голубь
 
Голубь голубь ты летишь
Я тебя не накормил
Голубь ты меня простишь
День сегодняшний не мил
 
Станешь весело клевать
Стану весело смотреть
И опять не понимать
Как вас птиц не пожалеть
 
Потому что два крыла
Это пол-еще мечты
Голубь голубь тень орла
Синий с искрами почтарь
 
 
 
Сокур
 
                 Посвящается барду
                 Евгению Иорданскому
 
 
Белы избушки туалетов
Дудит как в опере рожок
Цистерна сдвинулась налево
И – товарняк вдруг зарыжел
 
А – незабудки маневровых
Локомотивным мужикам –
Сверкнут водою минеральной
И те тупеют в тупиках
 
Но вдруг – зажжется белый карлик
Дабы проплыли неспеша
Верблюдов угольные кары
И лес – двуствольно и шершав
 
Электровоз пройдет валетом
Латинских стрелок циферблат
А карьерист курьерский – лезет
На первый путь – в Москву, в Прибалтику.
 
 
 
* * *
 
Жизнь моя в каком-то сизом свете
голуби летят на синий вечер
девушки кому-то обещают
остальным лишь бедрами качают
 
колокол звонит на неудачу
я уже решил свою задачу
только в мире все неразрешимо
Бог не электронная машина
 
пусть желты Евангелья страницы
свиньям все корыто будет сниться
были б деньги я б уехал в Ниццу
пролорнировал бы заграницу
 
там меня никто не понимает
пусть уж лучше здесь не принимают
чем я виноват что идиоты
чужды аромата идиомы
 
 
 
Эскизы – май 1975
 
Я бывало любил оркестры
За веселый и медный нрав
И колышется за ними пестрая
Как большая гармонь толпа
 
И еще я люблю игрушки
Эти глобусы, грузовики
И по молодости, конечно, пушки
Тупорылые броневики
 
И невольно себе представишь
Тех ораторов первых маевок
Это я по свету шатаюсь
Принц ничтожества и минора
 
Но мне нравится век тот тихий
За усадьбой дворянский парк
И пожалуй, мне близки картины
Чем их чуткие голоса
 
Но тогда это было ново
А весною ручьи поют
И захочется вдруг немного
Изменить что ли жизнь свою
 
Есть зеленое время года
И начало ему весна
И плывут полотенца гордые
Слишком спелые знамена
 
Стало плохо мне как поэту
Идиоты нас оскорбляют
Я куплю скоро хризантемы
Приоденусь Оскар-Уайльдом
 
 
 
* * *
 
Откормила гусями Татьяна
Снова в поезде еду я
Словно Байрон на бриге "Тайна"
Он всю ночь курил у руля
 
Ну я а поскромнее в тамбуре
И от слез не могу писать
Проводник попался таборный
Уж два раза сдавал посуду
 
А навстречу новогодние ели
К ней бегут обратно в Сибирь
Где сидит она меж медведей
И зарезать опять грозит
 
И чудесно уйдя невредимым
В дальнем поезде еду я
Словно Байрон на яхте «Ундина»
Только чуть черствее еда
 
У него было много влиятельных
Остроумных блестящих друзей
Она пьет сейчас валерианку
Поезд в Куйбышеве тормозит
 
 
 
* * *
 
Зовет мужик меня в Измайлово
Идем, г-рит, живопись смотреть.
Из тысячи холстов измазанных
Понравилось примерно семь.
 
И вот когда мы проходили,
То в джинсах девушка одна
Двух чебурашек милых-милых
Вела гулять. Я одурел.
 
Они – на ниточке как в цирке
Она — канатный мотылек.
Шахерезада, где писцы твои
Но я как Байрон — путь далек.
 
И доберусь я до колхоза,
И среди умных матерков
Я буду помнить о стрекозах
Над живописным ветерком.
 
 
 
* * *
 
Пришла красивая баба
И сразу Москва летит
А за окном тайга уже
Товарищами кричит
 
У ней очень спелые ноги
И сразу меня забрало
Обнял глазами как мог их
За окнами в сороках село
 
И сразу мне стало стыдно
Что я долги позабыв
Мастер пера и стиля
Сошел с ума от кобылы
 
И слыша блатную музыку
За Двигатель принялся я
А все-таки какие у ней мускулы!
Фортепианная талия
 
 
 
Эскизы – сентябрь 1974
 
Занимаюсь мещанским бытом
Выбираю красивый шарф
Ах, рябина, ты моя рябина
Красна ягода алкаша!
 
Подбегают ко мне менты
а я с ними давно на ты
 
Что же делать, ах, что же делать
пить не хочется ждут менты
из-за глупости красивых девушек
рассердились на меня святые
 
А вчера я читал Вальтер-Скотта
было поздно уж два часа
у них сражение началось не скоро
и казнили одного стрелка
 
И красавица-леди в шпорах
скакала во весь опор
Утром кто-то в нашу контору
принес алых и белых цветов
 
И надел я свои пистолеты
помолился в последний раз
а рядом с красавицей-леди
командовал наш граф
 
Ну что же ты не хочешь выпить
все равно мой вассал умирать
и вороны долго кружили
один сел на барабан
 
Стал я смерти очень бояться
на кларнете не стал играть
и любимая опера Паяцы
не идет уже полчаса
 
В провинции я люблю актеров
в столице я люблю уборщиц
и магнитные ленты мои затёрлись
но я мысленно вхожу в соборы
 
 
 
* * *
 
Простился с Москвой незаметно
Лишь Лермонтов слабо кивнул,
Когда я сквозь садик медленный
Шинель его обогнул.
 
И снова – качаться в вагоне
Как Байрон или Жюль Верн.
А скверик совсем зеленый
В нем курит с бичами Лермонтов.
 
 
                                                                                              Новосибирск — Москва
 
 
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка