Проза

 25-ый час, истерия

 Поставлю блюдечко с горячим молоком – сцедила из правой груди: в ней молока больше, чем в левой. По сердечной стороне незаметным изгибом пробегает шрам, и левая грудь чуть меньше правой. Ты вынырнешь из черного просвета, подкрадешься к моей невозмутимо лежащей руке и погладишь неловким движением ноготки. Дрожащие пальцы продолжают долгий клавишный ритм, пытаются докричаться до тебя через пружинящие нажатия. Напряженно упираюсь локтями в стол. Трогаешь мои волоски на руках. На блюдечке осталось несколько белых капелек. Ты почувствовал их языком, лизнул, но так и не распробовал молочную сливочность остывающих капель женского березового сока.

 Черный корпус ящика проходишь насквозь и возвращаешься обратно в мутную беловатую вязь экрана. Мучаюсь от дальтонизма, путаю цвета на аляповатых страницах. Замечаю электронные реснички на них. На грибных ножках шляпками повисли твои буквы-завитки из шерстки взлохмаченного барашка –  сбежал с кособокой виртуальной страницы огромного мира твоей заглатывающей тихой нежности. Тишина молчит в рупор моих барабанных перепонок. Пунктуально в восемь выпрыгиваешь из каучуковой безысходности цельного стекла DELL, точно попадаешь в кармашки черного фартука, как в баскетбольные корзинки. Не промахнулся, идеально точен. «Погугли меня, погугли» - бормочешь через толстенную линзу моих бифокальных диоптрий. Слоняешься по точкам китайской акупунктуры. Дорожки многоточий ободком окружают глаза, привязала их жестким тросом к крюкам твоей захламленной пристани. Хожу по краю, лузгаю семечки рыжих креветок, сдираю оранжевый, вареный, хлипкий панцирь. Каждый раз хруст переламывающейся надвое чешуйки – как болевой разряд надорванных и остолбеневших клеток твоего длинного взгляда. Снимаешь лицемерную маску равнодушия и ровного отчуждения. Протягиваешь руку, чтоб могла ухватиться и опутать себя морским мертвым узлом, затягиваешь плотнее веревочные жилки. На моей коже образуются маленькие каналы, придавленные оросительным шлангом. Когда ослабляешь давление, снимаешь с меня сетку нескончаемо тянущейся поддержки, углубления остаются незаполненными, не насыщаются дневной дождевой водой.
 

 Засыхаю перед выключенным экраном. Цветочная чашечка с открытыми полусогнутыми лепестками: мягкими, спирально закрученными, с маленькой выступающей сердцевинкой, немного смещенной от центра кверху. Чем чаще срываешь и мнешь полые лепестки, заливаешь сочным цветом ярко-красных чернил, тем более ароматным становится весеннее цветение. Тем более отчетливо заметно опустошение и скомканность согнутых линий экранного листа, как складного лезвия. При отключенном питании, иней покрывает компьютерный стол. Холодит свечение полупрозрачного экрана. Он отражает бледность и безжизненность удаленного напрочь контакта.

- о-па, лопнул пузырь
Пластмассовое рыльце повернулось к лампочке над керамической плитой. Зеленая этикетка отклеивается от пластмассового пуза.
- ни помять, ни сломать, только расплавить
Стоит, раскачивается.
- и воды уже не половина
Неуклюже подползла к стенке шкафа, прислонилась помятыми боками.
- все, ближе никак
Точечно чувствовать толчки барабанной плети. Цой распыляется, как из оросительного шланга нудной пентатоникой.
- я чуткая
Через пятиступенную тягомотину буквы прыгают, как блохи.
 

 Удушающее молчание заправляет горючей смесью гениталии. Воздух цедит через трубочку прохладный лимонный сок, цоевские гармонии размягчаются и подтекают из динамиков черной едкой смесью. Дослушаю один трек, без паузы перескочу на другой. Разрыв между прошлым и неначинающимся новым незаметен. У пластмассовой длинной колбы соседка – с розовой закручивающейся крышечкой. Зеленая громоздкая этикетка колышется от волновидных толчков в сантиметре справа. Миниатюрная соседка склоняется, растягивая непокорные сухожилия боковой линии. Тупой, механистичный манекен залит в производственную заводскую униформу. Под розовой кофточкой нервно поднимается диафрагма. Опускается и сжимается от силы участившегося дыхания, как набирающий скорость поезд – от ускоряющегося стука неровно связанных рельсов. Чуть сиплое дыхание пробивается сквозь розовые хлопчатобумажные свернутые нити. Упавшая набок голова зеленого сосуда с подгибающимися коленками – только видимое спокойствие. Напряжение сжимает наливающуюся кровью кожаную сумку. Хочется уйти от давящего беспокойства, от заряжающего химическими стрелами воздуха с недостатком кислорода.
 

 Ледяной ветер распахнул окно и разбавляет, как на палитре, слишком насыщенные цвета. Краски жгут глаза и разъедают волоски белого искусственного ворса моей кисти. Шар огненной молнии проскользнул мимо.

– смык-смык, отлетевший камешек трется о ровную без выбоин стенку
– смык-смык, летит обратно и попадает в стекло, в железный скелет электрического чайника
– смык-смык, крупинки растворимого кофе сыплются на грязную, мутную столешницу
 

 Силуэт – тусклая оболочка в руках фасовщицы. Внутри колбы вода булькает и проплывает через увеличенную линзу. Лед трескается и расходится по швам, утиный помет размазан и скатывается по отвесным стенкам, капает в хрустальную вязкую воду. Диффузия вонючих молекул на новой территории снежного ландшафта съедается тяжелым цветом глубокой синевы. Память заполнена нагромождением вещей и событий. Бездействие испуганно пятится под натиском мощного импульса мыслей. Каждым шагом за ползущей махиной зачеркиваю прошедший день. Срываю и уничтожаю эмблемки с бутылок, с остановок, залепленных объявлениями, с мокнущего лишая граффити под стекающими голубиными струйками. Обрываю кусты, на них засиделись вороны – перезрелые невесты. Топчу корешки, наполовину склёванные гигантскими птицами или зажатые в узел пупка злыми червями.
 

 Ты идешь до конца, ты – бульдозер своего времени, своих желаний. Кладешь асфальт, покрываешь им местность вокруг. По выжженной асфальтовыми парами пустыне продолжаешь двигаться, тяжело дыша. Ты пашешь целину тупым рылом плуга, ползешь на разодранном животе, запах мочи и кала въелся в твою кожу, гнилостные мухи начали откладывать яйца. Ждешь своего конца. Настоящий конец светел, нежнее поцелуя уходящего прочь человека, быстротечнее взмаха кудрей убегающей розовощекой Авроры. Конец отзывчив, как мать, конец всегда кстати. Неожиданно врывается, секунду медлит на ступеньках чердачной лестницы. Ты открываешь дверь, выбегаешь и сбиваешь его с ног, потом срываешься вниз и сворачиваешь себе шею.
 

 24-й час, тошнота

 В резиновых шлепанцах пластмассовые ножки засеменили вдоль забора из ледяной проволоки. Массивная железная корова валится на железнодорожные пути, двусмысленной  позой повернута табличкой в сторону шоколадной фабрики. Поезда с неслышным свистом проносятся по скрипящим, как застарелые суставы, рельсам. Хорьковые морды вынюхивают, смотрят в безжизненные нити замерзших путей. Рельсы тщательно нарисованы и разрешены федеральным законодательством. Пластмассовые лапки облокотились на тяжелые плиты парапета, светлая холка развевается на звенящем ветру. Всматриваюсь в далекую конечную точку длинной дороги. Переодеваю резиновые шлепанцы на солдатские сапоги с массивным голенищем, через половину расстояния – на лаковые изящные каблучковые туфельки, в последней трети – на балетки: безносые, мягкие, летящие за пухом ускользающего обольстительного весеннего света.
 

 Самое лучшее солнце мартовское: тихое, неназойливое. Самый легкий воздух в начале марта. Висящие в невесомости льдинки февральского дыхания оседают первой росой на силуэты оживших деревьев. Самая тонкая кожица у первых почек, неумело заклеенных в остатки прошлогодней шелухи. Растворяются маленькие зернышки спасительного гемоглобина. Ярче рисунок венозных линеечек. Кровь булькает горячим бордовым цветом, распространяет по телу силу и бодрость. Самое ясное желание в марте. Светлеют воспаленные от едких каждодневных слез красные глаза, без галлюциногенных следов ночей, угроханных на истерики. Разглаживается скукоженный, замкнутый в себе взгляд, меняет направление. Руки разжимаются, пальцы складываются в форму свободной арки, с которой малыши появляются из теплой маминой тишины. Шаг замедляется, плавно разгибаются колени, суставы бедер мягко выбрасывают ногу. Гибкий танцующий рэпер вплетает в завязь ритмические физиологизмы. Бедра пульсируют и движутся, повторяя небесный сакральный ритм: человеческий и настоящий. Округляются плечи и втягивается плоский живот, выступающий из общей четкой линии профиля тела. Лицо свежеет, раскрываются напряженно сощуренные глаза. Мощный поток бросает к тому, кто принимает без сомнения мои воплощения и ипостаси. Животная сила подрывает условности, затягивает в воронку и переламывает в пересыхающем рту остатки оставленного на земле благоразумия.
 

 Пластмассовые ножки прыгают по автомобильным покрышкам. Лапки пружинят, тормозят и снова набирают скорость.
 

– оп-оп, твоя покрышка поймала заданный ритм, не останавливаясь, передает его другой железяке, танцор связал одной плотоядной нитью автомобильное движение
Ножки скачут с одной машины на другую, подпрыгивают и взлетают еще выше. Машины скользят по жирному солнечному асфальту, от трения летних шин он теплеет. Соприкасаются стенки разноцветных дверей, зеркал, покрышек, фар. Отскакивает мячик для гольфа, разыскивает ямку, как мартовский зверек. Колышется желтая нахохлившаяся исполосованная курица-наседка пешеходного перехода. Качается светофорный маятник – обдает мартовским ноющим томлением тело, начинает с нижних, катится огненным шариком к верхней чакре. Вливается в меня трансформированным потоком живучей волны.
 
 На скейте разрезаешь воздушное неподатливое месиво этой комнаты, раздвигаешь породистые ляжки компа-раскладушки в черных колготах. Ты касаешься моих ног чаще, чем меня, подключаешь к высокому напряжению и одергиваешь руку от электрического разряда. Если отключишь питание от розетки, может затеряться история переписки – не рискуй. Не жди, пока компактная черная леди с черным абажуром из громоздкой шляпы заснет. Тереби и испытывай мое терпение, затачивай острее язычок лезвием бритвы, сжирающей твои рыжие волоски. Мои – редкие и абсолютно другого цвета, другого запаха, другой возбуждающей плотности. Нервные пальцы, не уставая, трогают тебя. Ты уже различаешь разность в их прикосновениях: то легкое и скользящее, то летящее чуть выше твоей ласки, отвечающей кипятковыми брызгами, то вдавливающее в твою подкорку молекулы соленой вязкой тягучей влаги.
 

 Жижа обволакивает твой язык и череп, течет расплавленным сыром, размагниченным земным притяжением. Песочные часы на твоих пальцах выплевывают дребезжащие блестки частичек с моего секундомера. Пылинки смешиваются с дыханием твоего частого ритма и влажного пара углекислой смеси. Губами захватываешь каждую кнопку с нарисованной на ней буквой. Значки стерлись от слишком частых ударов по ним. Дергаешь каждый, в ожидании моего ответного комариного укола по кончикам твердых натренированных подушечек. Пластинки электрического пианино холодные и бледные, безответные и мертвые. Звук появляется внутри высокого полого ящика, отрывается от него, как от материнской пуповины, закручивается спиральной лампой на потолке. Задеваю белые кнопки клавиатуры уверенными пальцами – похожи на забор или частокол. Огородил деревянными острыми шестами, поддерживаешь подпорками вертикальную спину, гипсом стянул шею и жестко зафиксировал голову.
 

 Всё, до чего я дотрагиваюсь ежеминутно, превращается в кусочек тебя, частичку твоих эманаций. Облучаешь голубыми лучами, расползаешься нитями тающего кружевного белья по моим сосудам. Чуть гудящие из-за вентилятора черные мягкие кнопки заполняют фантазийный рисунок твоего желанного тела, твои шерстинки раздражают рецепторы на моей коже, твоя едкая слюна выжигает языком, как паяльником татуировку по траектории кожной поверхности. Липкая сперма растекается под моими пальцами, вкус пророщенных ростков пшеницы с запахом твоего томления закатаю в пробирку с рассолом маринованных огурцов. В холодильнике живые хвостатые сперматозоиды заснут долгим сном. Каждый день я достаю пробирку и отогреваю на волнах спиртовки. Улыбаешься суетливыми движениями мальков с амплитудой перемещения в закрытом пространстве колбы. От перегрева стекло лопается и сотня жизней расползается по моей закрытой комнате. Ты становишься слизью Чужого на лягушачьих растопыренных перепонках.

 23-й час, невесомость

 Катофот на затылке ловит длинные линии восходящего солнечного яблока, еще дымящегося, с плотной корочкой, как из душной небесной печи. Тугие лучи видны на сетчатке сферической глазной панорамы. Как в планетарии сачком ловлю искры будущих галактик, не пройдя закрученный земной лабиринт.
 

 Бутылочный Шива с крутящимися глазками из пластмассы летит на лыжах с горы, не застревает на склонах. Технично и плавно, естественно огибает обледенелые пни. Лыжные палки в руках – как сложенные крылья ястреба. Дорожки прокладывает легко и грациозно, ненавязчиво проводит рукой по розовой ткани живой кожи: натянута на мертвый остов цельного куска мрамора. Глыба с гордым, отстраненным видом высится в стороне от лыжни. Приближаюсь, чтобы дотронуться до слепящей ткани. Приподнимаю правую ногу, сгибаю колено, отвожу пятку чуть назад, носком перпендикулярно делю пространство на то, что до шага и на то, что после него. Одно мгновение, и нога выходит бедром, выбрасывается вперед, как смелый отважный полководец, инстинктивно встает на неизведанную почву. Второй ногой повторяю абрис ушедшего в прошлое шага. Руки мешают и сопротивляются несбалансированной эквилибристике ловких ног. Боль в плече сковывает и без того беспокойные, прядями висящие руки.
 

- ура! просвет преодолен!
Маленький бутылочный Шива, как муравей, шелестит зеленой оберткой на чашеобразной голове, подполз к куску мрамора, к его деревянному облезлому основанию. Необструганное  полено соединяет с холодной мерзлой почвой облупленный, невозмутимый, тяжелый камень. Муравьишка ловко карабкается, трещит пластмассовыми суставчиками на излишне крутых поворотах. Невозмутимо ползет в надежде отогреть замерзшую диву. Ниточками вьются вокруг стоп его дорожки, обегают щиколотки, манящие коленки, тщательно задрапированные под тяжелой тканью. На бедрах приходится больше  сосредоточить внимание – тихая заросшая пещера в можжевеловых ветвях отвлекает муравьиное внимание. Линиями непрерывающихся тропинок муравей боязливо перетягивает стройные ягодицы, чуть прогибающиеся от его уверенных движений.
 

- ура! пещерка со спрятанными солоноватыми моллюсками остается вне поля зрения любопытных. Ленты закручиваются быстрее на тонкой талии, островке пупка, выступающих бедрах. Налитые груди, как детские формочки, заполнены влажным и терпким океанским песком, без корсета держат неприкосновенную ясную форму. Тонкие пластичные руки, обтекаемые плечи, уставшие от непомерной тяжести обольщения, с приклеенными взглядами. Выступ лба спокоен, лицо притягивает оживленными, приоткрытыми губами. Пластмассовый Будда прячется в теплых змейках прически, не рискуя взглянуть на четкие игривые лицевые линии.
 

- ура! путник несется дальше, отрывает от склона лоскутки накрахмаленных снежных тетрадных листов. Бутылочные пальчики чиркают фиолетовым почтовым карандашом птичьи значки и звериные иероглифы.
 

- оп - лыжная палка застряла острием среди вязких перламутровых чешуек блестящей рыбы. Пластмассовое личико в крышечных завитках усердно склонилось над чешуйчатым паззлом. Яркий след замусоленного карандаша прожигает твердый ободок страниц волшебной книги. Снежный гребень светится в волосах изменчивой, отдыхающей дивы. Она достает деревянные буквы из шкатулочки и складывает из них сказку.

- иероглиф «везение»
Солнечная мягкая рукавичка с покалывающими шерстяными усиками, реснитчатые мохнатки неровных, растянувшихся петелек, улыбающаяся гримаска руки, сложенная лодочкой.
- иероглиф «тишина»
Забор из скрепленных, ссутулившихся горных пирамидок, как разноуровневые пагоды, наступающие друг другу на подошвы, танцующие слова на экранном безумном стекле.
- иероглиф «молчание»
Бледная сосредоточенность потолка, в зеркальном отражении вижу себя, излучение новолунной дали, согласие с последней волей луны стареющей. Моя неподвижность, переходящая в смерть.
- иероглиф «пластмассовое донышко»
Симметричность горлышка к основанию по серединной линии пуза, процентное содержание в крови углекислого газа.
- иероглиф «пластмассовая луна»
Откручивающаяся зеленая крышечка, сошедшая с резьбы.
- иероглиф «остаться»
Ты в своем пространстве, я в своем. Наша общая подавленность и концентрация друг на друге перерастает слова, серый невзрачный почерк электронных проводов, обездвиженный воздух комнаты, теплеющий февральский росчерк. Невозможно-соединительная ткань нашего дыхания разрывает реберный отдел и добывает легкие из основ.

 Если и есть ирреальность, она – в быту и повседневности, бьющей нокаутом. Гниет нежная мембрана ожиданий, сдвигается медной зеленью купол Исаакиевского собора: в перевернутый череп заползают трамваи и троллейбусы, выплевывают злобу трупным запахом. Климакс, теряющей жизненные соки внезапно стареющей женщины. Если и есть твоя безостановочная мысль обо мне, она –  в начинающем темнеть озере потухающего морозного раннего вечера, в моём свободном перемещении перед твоими красными ошалелыми глазами. Твоя мысль прячется в пластмассовых ручках, смущенно трогающих тишину и цепляется коготками за дифирамбы пластмассовой луне с прозрачным донышком и ровным основанием.

 Если тебе повезет – я останусь. Запечатана в фиолетовое платье. Плетусь позади серозного в ошметочных тенях вечера, спускающегося через окошко в моем комнатном пространстве. Серая спинка мягкого, чуть наклоненного от меня экрана – как понурый пульт твоих сложенных крест-накрест рук. Ты бережно поддерживаешь белые дыры плоского пространства, ловишь грациозные движения неустойчивых смещающихся букв, они путают свое местоположение и занимают в партере дорогие места, не свойственные им в обычной жизни. Протягиваешь корзинку, нашпигованную литерами. От того, как значки рассыплются на неровном паркете клавиатуры: не переметнутся ли за край, не упадут ли на пол, не застрянут ли в боках клавиш, зависит, как сложится мой день в реале. Буквы манипулируют красными строками, пропусками и многоточиями. Твои неожиданные вторжения сложенной магнитной цепочкой слипшихся паровозиков проезжают перед воспаленными глазами. Нити прошивают холодный пузырчатый губкообразный воздух в расстоянии полуметра от экрана. Он прохладнее моих обветрившихся рук и сухих губ с неровной изрезанной каймой. Под моими пальцами – твои чуткие пружинящие подушечки, отвечают на мои дергающиеся неравномерные скачки, дрожащие под пыльной крышкой. Матовый горячий корпус застыл с поднимающимся забралом и зеркалом заднего вида.
 

 Если отвечаешь – вижу, как расплывается мутная тишина замусоленного экрана, зажатого с четырех сторон плотным жестким забором. Преграда сдерживает наплыв созвучного реала. Ловлю внеклеточным зрением каждую букву. Твой почерк расплывается черной каракатицей на подсвеченной стене шипящего расправленного крыла одномастной птицы с длинными скользкими перьями. Твои косточки, фаланги отзываются на надавливание и постукивание моих пальцев, подпрыгивают и выражают радость на своих лакированных черных квадратиках с белыми нарисованными знаками. Улыбаешься – светлая ниша экрана делается еще ярче от желтоватого мягкого оттенка осыпающегося вечернего солнца.
 

«целовать тебя в шею, целовать тебя всласть»
- удар гонга, раз
 Вещи в квартире не существуют сами по себе. Под вогнутой линзой моей неотступной мысли стали уродливыми, гипертрофированными, сюрреалистичными. Только в бессмысленном вакууме смогу найти новые зерна, посадить в свежеудобренную землю, полить отстоявшейся дождевой водой, а не водопроводной из разбитых, стерилизованных химией труб. По маточным каналам бегут электроны загубленных жизней. Каждый месяц эта возможность вызревает, призывает к свету и жизни. Каждый месяц скатывается надкусанной пошарпанной лунной тряпицей в канализационные трубы женского естества. Цикл повторяется годы и годы, отдаляет от конечного смысла моей матери, приближая к моему конечному смыслу.
 

 Сваливаю в кучу перегоревшие лампочки и бычки выкуренных сигарет, убитые яйцеклетки, тощие хвостики букв, заполняющие инфузориями мой экран. Жизненный тонус сходит на нет с каждым новым днем. Отходы выметаю за дверь, складываю в полиэтиленовый пакет. С очищенной, бескожурно-препарированной совестью жду приезда мусороуборочной машины.

«беги, Лола, беги»
 Пластмассовый мягкий башмачок натянут на заостренный пластмассовый носок. Жесткие пуанты обвязанными лентами-бинтами охватывают спичечные ножки. Загипсованные пластмассовые марионеточные руки поддерживают слабую голову с дырой посредине черепной кости.

- удар гонга, два
 Вот он – желтый комод с моей отшлифованной рукой, что отделилась от меня в первый момент невозможного погружения в тебя. Банка растворимого кофе выпита и опрокинута в тяжелую чашку во время судорожного спазма в груди. Указательным пальцем показал мое место в метафизическом пространстве встречи. Забытый на затасканном черном экране кадр из мультфильма – в момент разговора с твоей мертвой личиной. Провисшая дряблым слабым членом гирлянда после новогоднего праздника. Требуется небольшое усилие мышц, невозможное сейчас, чтобы снять ее и убрать в ящик. Оранжевый плюшевый покемон с тройной головой, обмякший и ненужный, беспечно забытый, как твоя стопроцентная защита.

- удар гонга, три
 Руки растягивают пластмассовые провода на стене, зубы грызут струны твоей гитары. Пластмассовые собачьи глазки смотрят снизу вверх из гитарных шлюзов. К твоим жгучим пальцам ластится пластмассовый медиатор, обхватываешь фалангами первого и второго. Бутылочным пластмассовым сосудом огорошиваю тебя сотней кружащихся звезд. Застоявшейся плесневелой водой с пластмассовым привкусом заливаю изнанку. Каждая капля впитывается в кожаную потертую подкладку твоего тела. Нарзанные пузырьки, как бильярдные шары разлетаются из пульверизатора. Твои руки ласково гладят гитарную шлюху, бесстыдно прижавшуюся к тебе. Пластмассовые вмятины на боках не препятствуют чистой воде, из шланга заполняющей просветы нового дня. Ветка желтой мимозы сливается с гладкой тканью обволакивающей жидкости. В фосфоресцирующем желтом цвете: и песок, въевшийся в твои зубы, и жуткая невыносимая жара синагог, устремленных в верхние, более прохладные слои воздуха, и арабские покрывала, меняющие стереокартинку от направления лучей тяжелого израильского солнца и его бескислородного горячего пара, и свежие мозоли от вымощенных дорог из неровных камней с острыми режущими краями гитарных струн.

 Алкогольный анестетик вливаю из носика тонконогого бокала-вышибалы или из дородного, коротконогого его соседа с вываливающимся пузом. Виноградное пойло действует, как охлаждающая примочка. Коньячные дебри обескураживают, древесные терпкие ароматы принимаю безусловно. Сердце шарится по кругу в закрытой колбе жалкого тела, не тревожится об обратном возвращении. Уходящий день проходит через меня, не снимая черный плащ с капюшоном. Неровным сердцебиением уносит в кому мое воспаленное сердце: пустой орган, оставшись у меня, вызовет гангрену. Пластмассовые бутылочные клинышки в сознании с трудом собираю в цельную форму. Сами по себе они разобщены и обречены на неузнавание.
 

 21-й час, тяготение
 

 Мчусь на предельной скорости. Слышишь дрожание попутного ветра в зарешеченной кабинке? Какой формы солнце мелькает ускоренной киносъемкой среди зимних стволов выскобленных до сердцевины деревьев? Какой лейтмотив ощупывают мои нервные пальцы?
Какая ненастроенная частота радиоволн внезапно появляется в чугунной голове? Лениво рассматриваю дождевой навес над сквозным полотном бесконечно сужающейся дороги. Шоссе не сойдется, только сдавит гигантскими челюстями. Страх, задушивший тебя ремнем безопасности, втянувший в грузное сидение вытертого кресла, как в болотную трясину. Взгляд твоей неестественно повернутой головы. Дорога слишком длинна? А может заспанная ливневая стена за оконным иллюминатором мешает собраться с мыслями?
 

 Миномет готов и надежно установлен на тяжелом мясистом гусеничном рыле. Солнечная батарея сложена из ровных квадратиков миллиона карточек памяти. Одинокая межпланетная станция. На плащанице из фольги отражаются морды падальщиков. Они приближаются. Флаг из застиранных подштанников развевается, неуместно окрашен хной и светится цветом загаженного навозного настила. Знамя острым шестом воткнуто в танковый корпус – горделивое пугало гоняет летучих мышей моего подсознания.
 

- выстрел – латунная желтая оболочка гильзы скукоживается, выпячивает седину
 Старик мочится на деревянную крышку унитаза. Отполированная деревяшка темнеет и блестит, отодвигается от моего тяжелого взгляда. Жидкость переливается через гладкие ровные края и ошметками разорванных капель стыдливо покрывает белизну сакральной туалетной ниши.
 

- выстрел – тонкая бумажная карточка несимметрично перегибается по центру
 Массивный заспанный бык с ярко-красными пьяными глазами заносит бревно над головой своей женщины. Рука угрожающе повисла в воздухе и застыла в масляном грузном веществе удушливого лета.

- выстрел – надкусанная памятью выцветшая картинка
 Пацаньи лица, как свора собак, детский иррациональный страх. Кабаньи сплоченные спины – хребты будущих насильников. Голые руки с закатанными рукавами под грязные локти, клетчатые рубашки. Крошечные лбы, остриженные и засаленные головы, пупырышки на жабьей коже. Чуть в отдалении – знакомое веснушчатое лицо, трусливые смущенные глаза.

- выстрел – папирусная запись свернулась в обзорную трубку – тонкозапястная нимфетка смотрит в бинокль
 Крестьянское жесткое лицо ухмыляется и взглядом из глубины мелкого черепного початка разрывает тонкую мембрану гусеничной куколки. Телега со ржавыми колючими стенками рвет ажурную ткань. Большеголовый бык то приближает телегу, то отодвигает, как колодезную оглоблю. Под массивным взглядом съеживаюсь в углу. На гильотине памяти капли крови. Опускаю задранный подол ниже колен.

- выстрел – фотостоп на подпудренной пленочке золоченого крылышка зеленой стрекозы
 Два гигантских эмбриона, словно спеленутые, свернуты в одну на двоих позу – обозленные тела на полу. Мелькают затылки, щупальца душащих рук. Наливается злостью красная, свиная кожа. Заострились постаревшие хищные профили. Пульсирует угрожающий ритм взбесившихся побелевших мужских тел в ночном кошмаре. Другие тела: потные, грязные, окровавленные в подворотне двора-колодца. Глаза четырехлетней трясущейся девочки, как два безжалостных объектива фотографируют отчаянные солдатские лица. Свора в одно мгновение застыла с выпученными белками ламповидных  глаз без абажуров, под балками подгнивших балконов, на ступенях заблеванной парадной.

- выстрел – несколько кусков затертой резинки
 Пытаюсь подправить и подтереть написанный текст. Серая жвачка бывшего параллелепипеда безнадежно рассыпается на куски. Сухая пыль закручивается на солнечную батарею. Разорванный межпланетный забор разлетается на части по сторонам. Танковая гусеница, обрезанная от основания, плетется и вращается на торчащих камнях, как тело дохлой курицы.
 

 Пластмассовая лютня задрала бутылочный гриф. Медиатор растягивает резиновые противные струны по блеклой кухонной стене с вмятинами от швыряемой посуды. Исцарапанная ногтями зеленая этикетка сжалась от влажного воздуха. Доходяжные бока со следами распаренного, как в сауне, клея из целебных благовоний затянуты в невидимый корсет. Кубики лего легким дождем сыплются в короткое бутылочное горло. Прямые голые струны, неестественно открытые, двоятся, троятся в глазах, стремительно увеличивается их количество. Молоток руки фиксирует каждую новую достигнутую высоту расплющенным, трескучим звуком. Крошка раскиданных частичек лего сползает сдавленным криком из остроклювого зева. Слова выходят кровавой мокротой, разваливаются на неровные звуки: тягучие гласные и немые согласные, на рубленые слоги и неправильные ударения, на заглавные и прописные буквы.
 Тишина.

- оранжевый кубик – перченые крекеры и прослойка в ванильных пончиках
- синий кубик – ночной океан и свалившийся в него кусочек подкопченного неба
- зеленый кубик – длинная коброобразная пирога и подрезающий ее нежный лист осоки
- белый кубик – пиджак австрийского дэнди в цветных подштанниках, твоя тень на черной копирке между двух тетрадных листов
- коричневый кубик – деревянная размокшая труха, клон твоей теплой руки прикрывает мои веки

- последний выстрел – в тебя, его не повторить

 Чувствуешь меня запальчивым полукасанием ребристых черных мячиков с точками названий букв. Четырежды переключаю выбранный шрифт, чтобы мог разобрать мою кириллицу. Любая маленькая кнопка, неосторожно задетая, проворно вылезает из своей норки и оставляет ненарочный след на белом экранном покрывальце. Пластмассовый волчок расклешенным платьем в горошек крутится в моих ладонях. Волны неровного пилящего зудения пробегают в кончиках первого и второго пальцев, как бенгальские брызги металлической стружки. Мягкий заостренный носик игрушечной юлы выпуклый, маленький и аккуратный. Женская яркая пуговка с резиновым наконечником не больше спичечной головки задевает вращательной осью, раздражает кожные рецепторы.
 

 Разбираем на отрезки наше зазеркалье, выравниваем швы в коридоре равноудаленных отражающих стенок. Лентой рыбьей разномастной стаи следую за тобой. В серебристом течении волос лапландки проплываю мимо препятствий. Тыкаюсь лбом в залах из прорубленных туннелей в нагромождении тупых углов. Первым задаешь тему, игнорирую устоявшиеся рамки и приличия. Обрамляю тему заново в кольцо выстроенного смысла. Расширяешь границы и значения, строишь устойчивую прямоугольную конструкцию. На крыше гулкого амбара слышны мои далекие, еле уловимые расхлябанные шаги и касания. Стоишь у самого дальнего окна и держишь спасательный канат. Поддерживаешь мое тело, натягивая и ослабляя трос, подпуская и отдаляя от поверхности подводного стекла. Взгляды приклеены к разорванному иллюминатору, за гранью воздушного пространства и безвоздушного течения тягучего времени. В подводных буднях не заметны мои хаотические, разнузданные движения руками и ногами. Пятками задеваю тонкое стекло, перед твоими глазами мелькают мои ступни, отталкиваюсь от поплавков твоего взгляда, по инерции отплываю, держась за спины дельфинов. Развернувшись, подплываю к тебе снова.
 

 Кубик-рубик печатной клавиатуры вертишь в руках. Подошвы гладких лакированных цветастых туфелек подшиты к застежкам твоих самых чувствительных и ласкающих ладоней. Вместе переплавляемся в тонкую стальную пластину на спине железного зверя, напичканную электродами с обеих светоотражающих сторон. Два бессердечных компьютерных манекена поддерживают пластину в воздухе струями выдуваемого беcкислородного потока. Куклы с выцветшими бровями и скомканными спутанными волосами бережно несут саркофаг с нашими телами к выходу. Белая экранная парусина преображается в горы крыльев, белобрысая любящая свита уносит миллиметровый тонкий лоскуток беспечной нежности, всепоглощающей тишины.
 

 В полном отрешении – наше безоговорочное принятие друг друга. Растрескавшийся воздух с капельками слюны на паутинной шелковинке, со вкусом твоего желания, как свеженанесенный слой масляной краски на холсте из парусины. В пространстве эфир расползается флюидами моего солнечного нерадиоактивного излучения. Пыльца с сорванных желто-лимонных одуванчиковых головок расплывается пятнышками на палитре всё усиливающейся негромкой нежности. Твоё полное жертвенное отречение от себя сосредоточилось в звучании моих печатающих пальцев. Ломкие зеленые веточки с обгрызенными и неровно подстриженными твердыми ногтевыми чешуйками через коктейльную трубочку тянут чистую воду из кувшина твоего восхищения и поклонения.

20-й час, вялость

 Перед дикообразным, ощерившимся взглядом наплывают друг на друга серые пятна. Закручиваются, как на раскаленной сковороде, обгоняют друг друга. Нарочитую деловитость подчеркивают вымученные складки только что купленного плаща. Фиолетовые изгибы материи. Огромное манто слишком длиннополое и расклешенное. Гиперболой виснет перевернутый знак вопроса на связанных кистях. Изящные весы фиксируют каждую тонкорунную мысль, уравнивая грузиком отчуждения. Сваливаю фантазии старинными монетками в мозговую копилку.
 

 Рассеянно мнешь аквамариновую нежность плащика, развешенного на плечиках. Цвета окрашенной ткани без ясных границ, без правил наплывают друг на друга. Старательно пришиваю небесные тела на проекцию твоего миокарда. Собираю планеты с бумажного лоскутного неба. Горячий звездный парафин остывает долго. Неугомонные заботливые пальцы проминают ямки в тестообразном теплом желе. Купленный задешево отрез воздушной материи  свернут в стог хрустящего сена. Снопы подсыхают от проникающей влаги моих слезных желез. Связка сухой травы обветривается бензиновым ветром. Трактор по диагонали пересекает поле с тяжелыми колосьями.
 

 Отрезаю часть – разрушается цельность. Из поврежденного тела сочится сукровица, открытый порез невыносимо болит. От того, по каким мышцам – продольным или поперечным – прошел скальпель, глубоко ли задеты нервы, зависит заживление раны. Отрез, наоборот, чувствует себя легко и свободно, подхватываемый весенним ветром поднимается из глубины и закручивается вихрем.
 

- свободному ни к чему ноги: руками-крыльями рассекает воздух, подчиняет себе
- руки-крылья свободного сковывают, головой-поплавком держится на поверхности, чтобы не захлебнуться
- голова-поплавок утяжеляет, эманации человеческого тепла создают защитный кокон, как спасательный жилет
- если спасательный жилет проткнет иглой рыба-еж, то заученный наизусть мысленный образ освободится и затвердеет каплей жидкого олова в восковой ячейке. Символами нашпигованы медовые соты. Мыслеформы в башмачках Маленького Мука пронесутся вокруг земли, осядут песчинками и затвердеют в раковинном изгибе одинокой скалистой громадины.

 Копаю могилу – повреждаю землю, лишаю ее целостности. Кусок жирной почвы отсоединяю от оставшихся пластов, рана с неровными краями и торчащими нитками нервов беспокоит ноющей зубной болью. Дождь зальет рыхлое углубление, неглубокую яму. Вода постепенно начнет подтоплять и просачиваться дальше. Образуется опасный открытый люк-впадина. Лопата сильнее разрывает мягкие ткани непокорной земли: то твердой и жесткой, то крошащейся, с просветами, или глинистой и липнущей на резиновые сапоги. Карьеры и трещины похожи на воспаленные губы. Сдвигаются с места горы, переливается в соседнее водохранилище сток океанской воды. На один миг показалась серединная болезненная точка и снова закрылась перепонкой. Тайно подсмотренное видение осоловело гудит в висках, прогрессируют галлюцинации. Шизоидные мысли с шипением заползают внутрь. Уничтожающие бактерии эволюционируют и размножаются.
 

 Замкнутость и нежелание общения с людьми стали главным лозунгом перенасыщенной внутренней действительности. Всё внимание сфокусировалось на единственном стремлении переждать текущую минуту. На желании не быть раздавленным дополняющей, но чужеродной личиной. Хлам свален в груду и не подлежат разбору: бумаги, диски, кассеты, тетради в клеточку, видео-ленты, марки, книги подаренные и раздаренные, обретенные и потерянные. Одновременность стала симбиозом прошлого и настоящего.

 Двуликий Янус подсознания едко подмигивает с каждой твоей фотографии, сохраненной в папке «старые». Каждый твой уклончивый и непрямой взгляд намекает о моей ненужности, недоступности в твой собственный заэкранный мир. Швыряет на пустынные камни слова, идущие из глубины воспаленных выпуклых глаз с красной двойной каймой. Морская царь-рыба, не умеющая говорить, выплывает из топи иллюзий.
 

- enter, только не delete!
 На переднем сидении в заполненном вечернем автобусе чувствую себя безопасно. Смотрю в непрозрачное окно. Как при встрече с тобой на поверхности мутного экрана. Нарастающее чувство голода, итог болезненного причинения себе вреда – достоверный и конечный. Кажется, что причиняю дискомфорт другому. На самом деле – мучаю себя. Грызу, как древесный назойливый жучок.

 Выискиваю в неявных смыслах ощущение нужности, желанности, восхищения и твоего тепла, сопричастности, соединения в неделимое целое. Смакую безграничную драгоценность смысловых оттенков, прямолинейное и ясное стремление. Абсолютная тишина и безостановочное растворение, погружение в глубину близкого человека. Исчезают колкие зазоры, опасные завихрения колючей проволоки непонимания. Тишина, идущая после страдания бесконтрольно-давящих ночей, как расслабленная и открытая тайна принятия настоящего мгновения и переживания.
 

 Ожидаемо и своевременно, как неотложная госпитализация во время очередного криза, врывается в открытые двери сознания жженая сталь твоих букв, оседает вкусом железа во рту. Разрезает поперек и насквозь хрусталик косящего на твою страницу глаза. По всем направлениям расползается лучами потерянных конечностей и хвоста саламандры. Твои буквы универсальны в своей идентичности и похожести с остальными знаками алфавита, самоценны, несут только свой собственный ежеутренний, ежедневный, ежевечерний и еженощный смыслы. В сотый раз сгибаюсь пополам в области отяжелевшей грудины. Не в силах смотреть на твои пляшущие буквы, не уклониться от плети ремня, перетянутого в удилах непокорной лошади. Кажущаяся непреодолимой граница перешагнута, водораздел разбил поверхность водной ряби на два несмыкаемых куска. Естественно, синхронно с метром замученного сердца, ноги проходят пограничное разделение.
 

 Не находя твои письма в пустующем почтовом ящике, от безнадежности издыхаю каждый раз, как брошенная бездомная псина. Позвоночник выпрямляется и вытягивается не от обретенной внутренней силы – от вечернего филигранного воздуха. Погружаюсь в подсвеченную темноту беззаветно, как в твои  протянутые руки. Ныряю в семенящий январский дождь, беззаботно подставляю непокрытую голову, ни о чем не заботясь. Безмятежно вышагиваю по асфальтированной дороге, просто существую в получасовой ходьбе. Дождем насыщаю ранний ласковый вечер с черной припудренной мушкой над кокетливой губой. Открываю двери квартиры, заполняю клетку жилого пространства флюидами бесцеремонной тоски. Одиноким зверем опускаюсь на пол и грызу неподатливые прутья.

 Простая доступная свобода через четыре месяца незабываемых сладостных мучений прогугленного либидо и мазохистского тяжелого ножа. Прыгаю по вымышленным клеткам, нарисованным на холодном плиточном полу, перестаю ошибаться в счете и очередности цифр. Забываю твоих бесконечных в своей продольности, скрученных неврозом женщин, с целлюлитными ляжками и отвислыми сосками, с грудями лежащими на отсутствующей талии. С начинающимся склерозом и кисловатым запахом никому не нужного тела. Ты неодолимо нуждаешься в них, как в заботливом гниении помойной ямы, сваливая туда испражнения. Фурии с отваливающимися крупными носами и непомерно грязными ушами, с висящими серьгами из папируса напечатанной лести. Они остаются на задней серой стороне доски моего отшлифованного экрана.
 

 Пластмассовые кегли, перекатываясь с боку на бок, пригвождены к санкам, вяло маневрируют на трясущемся дирижабле последнего снега. Суспензия размазана по чистому белому цвету, постепенно забывающему своей первоначально зимний оттенок. Маленькие островки пюреобразных микроскопических доз вместе со спертым запахом поздней весны похожи на клавиши преданного плоскорожего робота, забывающего свое основное предназначение и утраченный смысл.
 

 кнопка G
 Воющая, дурманящая, изгибающейся хищной спиной остервенело лупит и бьет по щекам. Самая вожделенная буква, маскулинная, со вкусом спермы и твоего изощренного сознания, помутившегося, но рабски вылизанного мной до последнего кристалла. Угрожающе шевелит мармеладным языком поднимающийся мне навстречу гигантский змей. Буква, повторяющаяся дважды в твоем имени, как обещание двойного нескончаемого удовольствия. Дракон, раскрывающий сросшуюся двойную уродливую пасть неоперированных сиамских близнецов. Скопище огромных стогов сухой травы, выжженной под взглядом линзы двойного увеличения твоего взгляда.

 кнопка B
 Сущность и неразделимость шизофреника, двухмерный сон, объемная стерео-картинка. Зовущая женская оболочка тоскующего тела. Сани снежной королевы приземлились на белое озерцо твердо-поверхностных стен, подмерзших от ледяного дыхания. Кольцо из снежного холодного стекла сжимает оставшиеся буквы-лужицы. Целиковое слово разваливается от разбухшего намерзшего льда на стенках тупоносого граненого стакана.

 буква k зависает стрелой, приближает к моей гипотетической кончине
 Бегу, перепрыгиваю назойливые препятствующие следы шариковой ручки на потемневшей бумаге замшелого экрана. Увеличиваю истерический темп, боюсь оказаться захлопнутой в мышеловку твоего слова с остальными буквами.

 Триста или большее количество раз в день встаешь из нарисованного мультяшного гроба со значками иероглифов твоего исписанного, конечного в своих смыслах и подсмыслах тезауруса. Навуходоносор, последовательно иссыхающая сущность. Изнемогаешь от тяжести, неподъемности крыльев, клюва, цепких когтей. Ждешь причину прервать круг надоевших воплощений, вырваться из веревочного затора детской игры. Жаждешь остановиться и большими глотками выпить  колючей воды из моей пластмассовой бутылки с зеленой этикеткой Henniez.
 

 19-й час, озлобление

 Тебя нет.
 Выдуманное и несуществующее пишу бессовестно и беззаветно. Не боюсь твоей буквенной реакции. Проходит начальную инвентаризацию непрекращающийся шум, вваливается мне в уши взрывчаткой тяжелой артиллерии. Твердой пианистической рукой ставлю затычки в стремлении перекрыть дамбой мозгонаправленное течение. Нагло штурмую очередной сингл или трек. По кругу шумовой процесс проходит ту же перекристаллизацию.
 

 Безучастно долго смотрю на траву за окном, вбираю в себя ее ржавеющий цвет. На противоположной стороне железнодорожного полотна, где отвес вертикального земляного вала налево и направо раздаривает одинаковые картинки, расплывается фокус сконцентрированного взгляда. Рисунки смещены по радиусу в 3-D пространстве на ребристой поверхности, синхронны во временном совпадении. Неожиданно сваленная в снопы трава становится тобой, цветом эстетичной ржавчины, твоими волнистыми барашковыми завитками. Смотрю долго и пристально, приостанавливаю диафрагмальное дыхание, замораживаю усилием волевого бездействия любое мышечное желание. Лежащий горизонтальный земляной парусник преображается в твою руку. Поднимающиеся разбухшие вены рельефны от неконтролируемых движений. Теплота земляного торфа, сочность дымного осеннего томления, раздирающая глубина слоистого среза – все под моим окном. Под цепким внимательным взглядом, не отпускаю тебя с твоими рыбьими, опустошенными хрусталиками бездушных глазниц в неводе лесковидных нервов.

 Нет, я не стану удалять твои фотографии. Маски изображений с легкостью перекочуют в другую папку, к далекому бесплотному эльфу с длинными незавитыми кончиками тонких волос. В сказке многочисленные выдуманные личины превращаются в разный уровень поверхностей складывающегося в оригами «лягушка» белого тетрадного листа. Плосколапый увалень, выбираешь наугад любую поверхность, открываешь створки. Субстанция потусторонней прямоликости ловко принимает человеческий образ на кратковременный игровой миг встречи с тобой за воротами портала.
 

 На лицевой, основной стороне железнодорожных путей, вне досягаемости моего влажного взгляда, начинается ограждение. Рейки стежками прошивают неподдающуюся суровую ткань железки. Ограда прячет мое изображение в соломенной хижине с крышей из игрушечной черепицы. Пространство закономерно поделено на мое и чужое. Мелькающая плавная дорога каскадом обрушивается на земляной вал в несколько этажей. Вытянутый вдоль дороги глистовидный бесконечный забор переплетается, путается в нитях макраме. Ровные звериные спинки, отрегулированные по вертикали, стоят навытяжку, чувствуется многолетняя выправка. По ребрам, как по трубкам маримбы, отстукиваю ритмическую канву мыслей о тебе. В закрученном железном соцветии планка немой буквы вогнута и помята, как автомобильная ось. Рассекаю лоб заточенной вехой. Остаток пытливого босоногого взгляда бежит по ясным солнечным линиям, сохранившим свежесть и устойчивость любимого запаха арабских духов. Его продолжение – в несуществующем лабиринте грузных бетонных столбиков, сшитых и одновременно разомкнутых жесткими шестами из скомканной прутьевой вуали.
 

 Мой взгляд, вырванный из орбит обезумевших роговиц ловко прыгает по длинноногим стройным высоткам зданий, потрепанных, потерявших стать и узколобый задор. В прошедшем совершенном времени блуждает моя перманентная мысль о тебе. Шахматные фигуры пропущенных ходов воткнуты неравномерно и бессистемно на голом паркете комнаты, ограниченной стенами. Белую высотку сдвигаешь на один ход – и перестал дышать мой стучащий сердечный метроном. Другая стандартная многоэтажка переходит на соседнюю клетку – твоя голова в шапке Мономаха съезжает по дорожке с понурых плеч, раскрытых как средневековая бухта на карте старинной литографии. Еще одна нетерпеливая высотка подталкивает неугомонную деревянную сваху в обличии хрущевки. Накрахмаленная старуха не желает ни на йоту сойти с места, боится превратиться в прах под натиском неумолимой машины времени.
 

 Внимательным взглядом пробегаю окружающую местность, забираюсь по склону на ладонь выше линии горизонта, скатываюсь и прячусь в вырытом окопе зудящих мыслей. В саду камней метелками воткнуты деревья. По верху оконных рам, как в театре теней, плывут темные двусмысленные лохматые пятна, перебиваемые не двусмысленными старческими проплешинами. В спрятанном на пустыре занавешенном окне вижу моргающую пульсацию нервного яркого маятника. Грузик на веревке неровно покачивается. Бегу по инерции разработанной механической мысли. Жду продолжения световой неравномерной трели. Ожидание наполняет мотивацией мой предметный день: пианино, стол, шкаф, дверь. Каждую долгую минуту ищу написанных строк от тебя. Желание эфемерно и неосуществимо, как невозможное воскрешение убежавшего дня, не подвергается психоанализу и диалектическому разбору.

 Хочется твоей слюны на внутренней матрице болезненных губ. Мечтаю осязать отпечатки твоих негибких пальцев на ткани развернутой внутрь выразительной линии бедер, соблазняющих похожестью двух половинок и гибкостью залигованных, переходящих друг в друга женственных восьмушек стройной партитуры. Стремлюсь в партер, чтобы вблизи увидеть твой театральный выход из-под приподнятой ширмы. Ниша темнеет естеством, влажная засасывающая глубина поглощает, держит и не отпускает. Тебя нет, ты не случишься лавиной букв на бледном немощном экране. Жжение опускается вниз от впадины пупка к рубцу кесарева шва, как константа, что я еще жива.

 Австралийской ящеркой капля ползет по шершавой стене, застревает в рытвинах клейким узелком, меняет темп и форму, спотыкается о препятствия. В липком, почти одушевленном движущемся существе заложена амбивалентность: поворачиваюсь к стене – узелок исчезает, разворачиваюсь в сторону – появляется.

- слишком навязчиво следит за мной, следует по намеченной на скорую руку крупными стежками, по трассе моих обособленных передвижений
- слипшейся тестообразной массой лезет одновременно изо всех стен, приспосабливается к моему настроению, гримасничает за оконным стеклом
- переплавляется в бутылочную жидкую вязкую пластмассу, заливаю ее в формы твоих жирных мыслей, как подаяние, оставленных тобой

 Утяжеленные мыслеформы скатываются рулонами гнилых обоев, осыпаются отшелушивающейся краской, съезжают по тупым холодным стенам. Исчезают, становятся невидимыми, приходится быть изворотливой в темноте, сверкая желтыми белками глаз. Под жестким скальпелем ежемесячного кровотечения менструальная кровь смешивается с клейкими сгустками грязной отмирающей чешуи твоих последних слов. Театр кровавых теней в марионеточном танце ветром шелестит на стенах. Расхлябанные, с расстегнутой верхней пуговицей на рубашке, с полузастегнутой ширинкой, призраки кружатся вокруг меня, залезают под платье, шкафы и потолки. Сама по себе ничто, полая пустая оболочка. Через окружающие предметы ощущаю свою бестелесность, во взмахе тонких перепонок слышу шорох твоего безволия.
 

 Моё отсутствие во мне самой – как забытая в пещере рогатая, неправильной формы раковина, медленно истончающаяся от перепадов настроения мыслительных волн и жесткой соленой океанской воды. В нежилом дворе, на затертых замусоленных веревках сушится моя выцветшая, ненужная плоть. Разноцветными бельевыми прищепками зацепила отваливающиеся сосуды, сердечные бороздки и перемычки, суставные сухожилия. Теплые лучистые бархотки кожи отрезала аккуратным ножом, дотошным в точности длины и глубины надрезов.
 

 Спокойно жду окончания дня, наступления сонного вечера. Под действием обезболивающих пилюль легче перемолоть зудящую боль железными опилками. Трясина долгожданного сна угрожают остовом панциря, ломающего передние клыки о скалы. Утром робкое желание переступить болевой порог, нагнать потерянные в ночи километры. Жить под действием латентного наркотического оцепенения – в этом сила твоего радиоактивного летального воздействия. Реальной, осязаемой, понятной кончины не существует. Она не является начальным и конечным пунктом на шоссе без дорожных знаков. Не пристегнут в кресле, еще можешь ретироваться. В тебя впрыскивают нервно-паралитический газ. Смерть западает книжной закладкой, загнутой за страницы трухлявой памяти. Невозмутимые челюсти продолжают нудное времяпровождение, перемалывают пищу. Отупение от загнанной в себя боли унижения, непонимания, желтушного стыда продолжается всю жизнь, в страхе подчиняя себе.
 

 Тебя нет.
 Не было, я тебя выдумала.
 Не присутствовала на твоих похоронах, при твоем погружении в молчаливую землю, не видела черный гроб, падающий в огромную дыру. Скукожившуюся до горстки пепельной пыльцы жизнь пересыпаю в железную банку, ставлю в ящичек, украшенный пластмассовыми цветами. Оставил меня наедине с собой. Собранной, подтянутой тенью перелетаешь с одной стены на другую, подстраиваешься под абрис моей фигуры. Вышел из действительности, перешел из плацентарного состояния в другое – состояние отсутствия себя. Перешагнул через мой высохший труп, через моё добровольное ментальное самосожжение. Себя не выдал, не обнаружил, не скомпрометировал. Остался непонятым и обособленным. Копошишься в брусках рельефных литер, строишь башню – держишься за равновесие, как за вытянутую цепочку устойчивых кубиков. Кирзовыми сапогами прошелся по моим рукам и ногам, по вздувшейся грудине, по вмятым реберным дугам. Тяжелыми каблуками отполировал прохладный лоб, из голенища выплеснул керосин на полумертвое тело и поджег сигаретной искрой.
 

 Противопоставляю самцовую звериную жестокость своему простосердечному унынию. Желание тепла и тишины, человеческая роскошь близости, недоступная и не найденная. Радость обладания каплями поддержки в неподходящий момент может перейти в другую плоскость с отрицательным знаком, стать необратимой и саморазрушающейся. Присутствие живого человека осязаю клеточками болезненно сухой кожи. Человеческая вибрирующая аура теплой милосердной рукой снимет провинность виртуальной  губительной самоидентификации. Спокойные неторопливые, негромкие слова успокоят. Непосредственное колебание живой материи одушевленного воздуха обновляется и сжимается, как сердечным насосом. Кто-то говорит со мной на непонятном мне реальном языке человеческих эмоций и жестов. Звучащие слова дарят дополнительный смысл сегодняшнему уставшему утру, завтрашнему дню, тянущейся ночи. Светлые чистые слова не нагружают нервную систему до чрезмерности, не забирают у самой себя сверх того, что могу отдать.
 Тебя нет