Проза

                                                                                    Николаю Огрызкову,

                                                                                 светлой памяти…

 

             

         1. 

 

      Время вперёд.     

      Часы на восьми тридцати.

      Вечер или утро – неважно.

      Она взяла метроном.  По чёрной пластмассовой коробке бежит трещина, если её не остановить, она двинется дальше, пока не рассечёт его на части.

      Она берёт прозрачную ленту, заклеивает трещину, останавливая убийственную пробежку.

      Она умная. Она догадалась.

      У неё маленькие тёплые пальцы. Она завела метроном и выстукивает ритм длинными ладошками. Иногда она попадает точно в удары тонкой металлической стрелки, выпущенной из сердцевины звука, иногда запаздывает на долю секунды. Она сердится. Она снова бьёт ладошками по тёмно-жёлтой поверхности стола. Она должна попасть. Она попадёт.

       Она ребёнок.

       Снаружи на улице разъедающий холод  ноября.

       Внутри – голубое тепло комнаты.

       Она ребёнок.

       Стучит метроном.

       Ритмично, бесстрастно падает стрелка влево - вправо, изживая завод. Длинная тень скользит по стене в голубоватых обоях, отражающих электрический свет.

       Она поёт без слов. Просто голос.

        Го – ло – сок.

       Стрелка часов дрогнула и приподнялась, притянутая магнитом времени. Стрелка поднялась вверх. Чёрная тень под ней подрагивает чуть медленнее, как удар ладони, отставший от метронома.

       Завод кончился, прозвенела пружина.

 

       Девочка румяна,

       Девочка румяна и взволнована.

       Рана окна… Рама окна закрыта.

       Печаль необоснованна….

 

       Школьная пропись  с ошибкой в косую линейку когда-то с утра, когда-то…

 

          2.

     

      Она спит. Веки сомкнуты. Под глаза пролилась голубоватая тень ресниц. Тень вздрагивает в такт её дыханию. Вокруг глаз – тёплые круги сна.

      На желтоватой поверхности стола метроном. Металлическая стрелка сурово замерла, нацелившись вверх. Треугольная тень неподвижна.

      Она улыбается во сне.

      Она видит сон.

      В предрассветных сумерках концы её волос отливают розовым и золотым.

      Так она спит в золотом свечении, и следом медленно розовеет небо, и получается, что утро вытекает из её волос, а дыхание дня – из ударов её метронома. Если удары быстрые и торопливые, день запыхался, если размеренные – день отдыхает, если сбивающиеся, учащённые, то среди дня разгорается страсть, и мы не в силах её преодолеть. Мы можем только отойти в сторону и наблюдать…

       Восемь девочек – танцовщиц в раздевалке балетного класса.

       Волосы каждой туго затянуты в пучок на затылке и убраны под кружевную сетку. На каждой – белый купальник и белые носки. Их белизна опрятна так же, как их детство и ранний снег. Они почти не говорят друг с другом, только:

      - Осторожно…

      - Я укололась…

      - А я попала…

      У каждой в пальцах – иголка. Их руки почти одновременно поднимаются вверх и  тянутся к высокому окну в прохладной стене. Иглы, встречаясь со светом, звонко и остро вспыхивают серебром. Руки опускаются, иглы гаснут, проходя сквозь атласные ленты, которые дети крепко пришивают к балеткам.

      Это начало их дня. Начало их танца.

      Она сбилась.

      Она уколола палец. Упала иголка, прозвенев о плиты пола.

      Одна из танцовщиц ревниво смотрит, как она  засмотрелась на маленькую капельку крови, проступившую на мизинце.

      - Ты очень плохо шьёшь,  - говорит, пытаясь обидеть, слегка скривив детские губы.

     Она в ответ ясно вскидывает глаза:

     - Зато я буду очень хорошо танцевать!

      

     (Сколько раз она плакала, когда у неё не выходило? Когда-нибудь не будет больше слёз, потому что у неё получится всё… А сейчас – пусть себе танцует…)

 

      В опустевшей раздевалке на полу две белых ленты, так и не пришитые к балеткам.

      Среди детских вещей  – чёрный треугольник метронома.

      Медленно выстукивает стрелка. Она забыла выключить завод.

      Игрушечная кошка, свесив лапы вниз, лежит рядом.

 

 

        3.

 

            Время назад…

  

     Её выгнали из класса, маленькую девочку в белом купальнике, с волосами, затянутыми в пучок под кружевной сеткой.

    На мгновение в зале смолкла музыка.

    Пока учительница ругает её, пианистка разминает уставшие пальцы.

    - О чём ты думаешь, моя дорогая? – спрашивает учительница классики. Из кричащего её голос становится ложно-ласковым, шелестящим.

    - Вы всё равно не поймёте, - отвечает девочка. Она не хотела дерзить. У неё невольно получилось, и она расстроилась.

    - Вот как? – удивлённо приподнимает брови учительница классики. Брови выщипаны в две полукруглых дуги. – Это, наверное, что-то очень сложное для моего ума…

     - Да, - вздыхает девочка и расстраивается ещё больше, потому что не знает, как объяснить и получается как-то уж совсем грубо.

     Остальные семь девочек у станка ехидно хихикают.

     - Может быть, ты выйдешь вон и подумаешь? – ложная ласковость исчезает из голоса учительницы классики, выщипанные брови выпрямляются, медленно съезжаясь в одну линию. – И заодно расскажешь нам, почему ты каждый раз опаздываешь на полтакта…

     - Я только хотела…- глаза маленькой танцовщицы наполняются слезами.

     Пианистка бессильно откинулась на спинку стула и зажмурилась. Для неё – слишком ранний час.

     Одна из танцовщиц ревниво шепчет:

     - Ну, наконец-то…

     Девочка, которую выгоняют из класса, выше остальных на полголовы. Она закрывает глаза, чтобы не выронить слёзы. Сквозь музыку фортепиано и крикливые команды она смутно слышит, как стеклянные аквариумы качаются на высохших ветках. «Нужно танцевать, как это ветер», - думает она и сразу же видит  сухое дерево посреди пустыни без единого листа. На его мёртвой кроне, на каждой ветке, висят пустые прямоугольные аквариумы. Они раскачиваются на ветру. Некоторые, соприкасаясь, высекают стеклянный звон…

     - Можно я всё – таки останусь? - просит девочка и делает усилие, чтобы забыть про аквариумы и попадать в такт вместе с крикливым голосом, который перекричит любое фортепиано.

     - Вон! – не выдерживает учительница классики и смотрит на часы на всё ещё тонком запястье. – Мы итак потеряли три минуты урока…- и снова кричит: Вон!

     Пианиста подскакивает на стуле от внезапного пробуждения и с размаху бьёт пальцами по клавишам.

     - Молчать! – задыхается учительница классики. И сразу же над линией бровей вырисовывается глубокая морщина на лбу, и мелкие капли пота выступают под глазами и на переносице.

     Пока маленькая танцовщица через весь зал идёт к дверям, ревнивая девочка за ней не выдерживает и смеётся.

     - Хочешь отправиться следом? – едко спрашивает учительница классики, взяв себя в руки, наконец.  – Дверь – вон там…- и направляет острый указательный палец в другой конец зала.

     Двери медленно открылись. Перешагивая порог, маленькая танцовщица оборачивается и встречается глазами с учительницей классики.

     - Начали! – хлопает в ладоши учительница, и семь оставшихся девочек встают в первую позицию. Играет музыка. Двери зала закрываются…

     - Надо же… - вспоминает учительница классики давний разговор. Вот она стоит в крошечной комнатке – закутке и пытается не морщиться: воздух в комнате настолько прокурен, что кажется синим. На столе – початая бутылка испанского «Мерло» и горсть орехов. Ранние сумерки прошлого декабря. Зеркало на стене разбито.

      - Вы позволите сесть? – сухо спрашивает она.

      Этот странный человек, хореограф с собственной школой, учитель всех этих маленьких и взрослых танцовщиц, молча указывает её табуретку напротив.

     - Хотите вина? – устало спрашивает он и, не дожидаясь ответа, наливает из бутылки в простой чайный стакан.

     - Я не пью в рабочее время, - сухо отрезает учительница классики. – Я, вообще, не…

     Он придвигает стакан к себе и делает глоток.

     - Сейчас сумерки, - он не слушает её. Он не слушает её. Он смотрит в маленькое окно своей комнаты – закутка. Из окон виден простой московский двор, занесённый фиолетовым снегом, и расчищенный, совершенно пустой каток. Лёд ярко освещён. Играет музыка. Почему-то «Фея Драже». Падает мелкий снег. Одно за другим зажигаются окна соседних домов. – Восемь часов вечера, - спокойно говорит он. – Рабочий день закончен, - и снова наливает вина. Его рука забинтована и висит на перевязи. Интересно, что с ним произошло?

     - Мой рабочий день заканчивается, когда я закрываю глаза перед сном, - холодно  чеканит учительница классики заученную фразу. Она запомнила её ещё с Вагановского училища.

     - Вы позволите, я закурю? – это звучит как насмешка. Комната итак прокурена до синевы, но он не смеётся. Он всё смотрит на каток. Его лицо очень спокойно, но мышцы напряжены так, что кажется, если одна из них дрогнет, он почувствует острую пронизывающую боль. И от этой боли угол губ резко поднимется к скуле, как будто бы он пытался улыбнуться, а вышла гримаса, как будто поводырь резко дёрнул нитку, чтобы помучить куклу.

     Учительница классики оскорблено молчит.

     - Я слушаю вас, Антонина Капитоновна…

    Пустой лёд катка ослепительно сверкает и  «Фея Драже» играет чуть громче.

    - Я вас не понимаю… - начинает она и подчёркнуто выговаривает его имя и отчество.

     - А зачем вам меня понимать, Антонина Капитоновна? – удивляется он и снова наливает себе вина, делает глоток и снова кривится от боли. Пальцы перевязанной руки сами собой сжимаются в кулак… А музыка с катка всё громче, и мелкий, падающий снег закручивается в метель.

     - Я не понимаю, как вы, такой опытный педагог и хореограф могли взять эту девочку? Данные у неё – более, чем средние. Подъём… Вы видели её подъём? Вы её данные, вообще, смотрели, прежде, чем взять в класс?

     А музыка с катка уже прижимается к оконному стеклу, как будто бы хочет заполнить собой комнату и вытеснить их голоса.

     Учительнице классики сложно. Её приходится почти кричать и делать усилие, чтобы не морщиться от дыма и разъедающего, терпкого запаха вина. От этого усилия её глаза наполняются слезами; и он, этот странный, красивый человек тяготится, что она здесь, напротив него, и всё не уходит; и вежливо пытается ей это не показать, и только на дне голоса мелкими искрами вспыхивает раздражение… И тут ещё эта музыка обрушивается, как волны…

    - Как вы, с вашим опытом и вашей интуицией…- пытается продолжать учительница классики.

     - Интуиция…- повторяет он сквозь мутное облако дыма и всё смотрит на каток, как будто бы его уже давно здесь нет, как будто бы он весь в жёлто-синем сиянии льда…- Именно поэтому я её взял… Я не хуже вас понимаю, что она не будет ни Одеттой, ни Одиллией, Алевтина Капитоновна…

     - Антонина… - вяло поправляет учительница классики.

     А он даже не замечает:

     - В классе, кроме неё, ещё семь девочек. И все – с данными. У кого-то лучше, у кого-то хуже. И только у неё одной есть талант. Для современного танца она может оказаться незаменимой… Я даю ей шанс. Я всегда даю шанс ребёнку, хотя, впрочем, могу ошибиться…

     Почему-то учительнице классики хочется его уязвить, но она не знает как.

     - И многим таким талантливым и незаменимым вы даёте шанс? – едко спрашивает она.

     Но он опять не замечает, он даже не смотрит в её сторону. Он молчит, как будто бы не слышит, или как будто бы всё, что она говорит, так незначительно, что не стоит и отвечать. И тогда она тоже смотрит в направлении его взгляда на пустой каток, а там кружит метель и гремит музыка… И тогда она, учительница классики Антонина Капитоновна уже жалеет, потому что сейчас их разговор оборвётся, и из этого прокуренного, но всё же тепла и тоски – почему вдруг она почувствовала тоску? – ей придётся шагнуть в сумерки и метель… И ещё музыка. Чайковский. Фея Драже просто гремит и переворачивает душу.

     - Нет, Антонина Капитоновна, - вдруг чётко отвечает он и резко разворачивается к ней. – Такой шанс я дал очень немногим…- он смотрит на неё совсем ясно, а она думала, что он уже давно пьян. Он столько пьёт и не пьянеет. Его взгляд пронизывающий, как будто бы в нём что-то медленно, изнурительно горит, что-то выедает его изнутри…

     - И кому же ещё вы дали такой шанс? – учительница классики пытается говорить холодно и отстранённо, но не рассчитывает свои силы, у неё получается высокомерно и даже как-то зло.

     А он опять не замечает.

     - Есть одна танцовщица во взрослой группе, - говорит он, - но по поводу неё я ошибся… Это точно или почти точно…

     - И где она теперь?

     - Я её упустил…- он о чём-то думает. – Иногда она приходит заниматься, а так – танцует в кафе…

      Учительнице классики снова хочется его уязвить, она пытается сказать, что  « и на этот раз вы ошиблись», но волна музыки с катка с головой накрывает её и оглушает. Не прощаясь, она выходит на улицу в метель, в холод, в « Фею Драже», по щекам её текут слёзы.

     «Современный танец! – пытаясь быть надменной, думает она. – Что может быть выше классики?»

     От слёз мутно в глазах, но она даже не вытирает их, не чувствует холода. Она вспоминает их балетный класс три дня назад. Восемь девочек-танцовщиц стоят у станка. Пианистка застыла перед открытым фортепиано, ожидая команды, но учительница классики не начинает.

     - Балет – это искусство королей, - втолковывает она без восторга, но и без монотонности, а так привычно, как если бы диктовала: «Воздух нужен для того, чтобы дышать!» - Раньше балетом могли заниматься только аристократы. Из них выбирались лучшие телом и происхождением…- и дальше учительница классики Антонина Капитоновна разворачивает розовую пачку с шелестящей юбкой, всю расшитую бисером и серебром с большой розой на груди. Маленькие танцовщицы замирают. Пачка настолько узка, что если её слегка затянуть, она была бы впору каждой из этих десятилетних девочек.

     - Да, такой я была в 17 лет, когда в первый раз вышла на сцену, - не без гордости говорит Антонина Капитоновна. – Я танцевала Фею Драже, а это – мой костюм…

     - А знаете… а знаете… - вдруг говорит самая высокая и тянет руку так, как будто бы сидит за партой и тянется к доске.

     Антонина Капитоновна медленно оборачивается к ней и хочет уже показать на дверь, но вдруг видит летящие, распахнутые глаза на детском лице. В глазах плещется восторг, и Антонина Капитоновна молчит.

     - Очень красивое платье, - волнуясь, говорит девочка.

     - Пачка, - холодновато поправляет учительница классики.

     - Ну да, - торопится девочка, - пачка я хотела сказать… Но только цветок, Антонина Капитоновна, он должен быть другого цвета, клянусь!

     - И какого же? – брови Антонины Капитоновны недоумённо ползут вверх.

     - Я вам потом покажу, - кивает девочка и безупречно правильно становится перед станком.

     Её соседка едва заметно усмехается.

 

     После урока учительница классики входит в раздевалку. Раздевалка давно пуста, все девочки торопливо переоделись и побежали на модерн, и только одна сидит на полу перед деревянной скамейкой. На её белом купальнике цветные разводы мелков. Она даже не видит, что осталась одна. Из раскрытой сумки торчат голова и лапы игрушечной кошки. Она что-то быстро не то рисует, не то чертит на белом листе.

     - Почему ты не переоделась? – и учительница классики привычно предаёт голосу гневные интонации.

     - Сейчас большая перемена, - отвечает девочка, не оборачиваясь, -  я вместо обеда…

     - Почему у тебя купальник весь в пятнах от мела?

     - Это не мел, - голос девочки доброжелательный, терпеливый. – Это – пастель… - и она указывает на открытую коробку. – У вас есть лак для волос?

     Учительница классики достаёт из сумки небольшой баллончик. Она всегда носит гладкую причёску.

     - Это нужно, чтобы пастель не осыпалась с рисунка, - объясняет девочка, обрызгивая листок. С такими же интонациями Антонина Капитоновна только что рассказывала про балет. Она, действительно, очень способная. Она мгновенно повторяет. – Вот теперь – готово, - и девочка подаёт ей рисунок. – Таким должен быть ваш цветок на пачке!

     На рисунке роза с фиолетово- жёлтыми лепестками. Кое-где фиолетовый цвет переходит в розовый.

     «Может быть, тебе лучше рисовать?» - хочет иронично спросить учительница классики, но девочка смотрит так искренне и так убеждённо, что Антонина Капитоновна молчит…

     Снег скрипит под её ногами в узких чёрных ботинках, похожих на тугие джазовки. Она не замечает ни холода, ни собственных слёз, ни того, что уже несколько раз легко обошла вокруг катка. Она как будто бы плывёт в музыке, плещется в её звуках, как в морской воде, и снег скрипит под её маленькими ступнями с изумительно высоким подъёмом и точеными лодыжками, над которыми устало и тяжело нависает непослушная плоть, из которой больше никогда не вылепить ни фею Драже, ни Одетту, ни Одиллию…

 

 

     4.

            Время сбилось…

   

     Он не мог сказать, что ему нравится музыка за закрытой дверью. Он даже её не слушал. К тому же она очень быстро оборвалась, и кого-то в зале принялись ругать. И ругань он уж, конечно, тоже не слушал. Ему что, больше заняться нечем?

     Зато была открыта дверь в раздевалку: две белых атласных ленты на жёлтом паркете, как две заснувшие змейки. Чёрный грозный треугольник со стрелкой. Она торчит вверх, как ракета перед запуском. Но больше всего ему нравится жёлтая кошка с пластмассовыми синими глазами и плотно прижатыми ушами к большой плюшевой голове.

     Он занят важным делом. Он сидит на полу перед раскрытой дверью и по кругу раскладывает рельсы железной дороги. И вот он уже в центре кольца пластмассовых рельсов. Он ставит паровоз с прицепными вагонами, поворачивает ключ маленького мотора, и состав трогается. Едет он тихо, его почти неслышно… Почти…

     Вдруг ругающийся голос за дверью замолкает. Маленький мальчик весь сжимается: может услышали его паровоз, и сейчас ему запретят здесь играть? А ведь состав едет и гудит очень тихо…но всё –таки…  И остановится он только тогда, когда кончится завод. А это нескоро… А там, за дверью, молчат… И вот кто-то идёт к двери…

     Маленький мальчик оборачивается, дверная ручка опускается, и дверь поддаётся вперёд, но не открывается до конца. В создавшуюся щель видна узкая полоска зеркала и отрезок станка, за который держится маленькая детская рука. Мальчик повернулся и отчаянно ждёт, а паровозик всё бежит себе по кругу, насвистывая. Негромко, но услышать можно.

    Кажется, там за дверью, внимательно прислушиваются. Сейчас дверь откроется полностью, и ему запретят… запретят… А маленькая ручка крепко держится за станок. И тут щель становится больше. И вдруг – дверь открывается совсем. Мальчик замирает. Сейчас ему запретят. Сейчас голос, который ругался, обрушится на него, и ему придётся различать слова до тех пор, пока глаза не заволокутся пеленой слёз…

     Дверь открывается совсем. На пороге стоит девочка в белом купальнике на узеньком длинном тельце. Ему, сидящему на полу, она кажется такой высокой, что его взгляд скользит по ней, как по стволу дерева и останавливается на лице. Она даже слегка прищурилась, чтобы удержать слёзы в глазах, но они сейчас перельются через край и побегут вниз по щекам, и зависнут на подбородке… Он понимает, что сейчас эта девочка заплачет, а ему так не хочется, чтобы она плакала. И тогда он снова поворачивает ключ в маленьком моторе паровозика, и состав трогается. А он всё смотрит на лицо девочки: глаза переполнились слезами и сощуренные веки больше не могут их удержать. Они текут по лицу. Но, услышав мотор, девочка вздрагивает и опускает взгляд. Мальчик оборачивается и ищет куда она смотрит, - на плюшевую кошечку в раздевалке, а потом переводит взгляд на железную дорогу… И тут её обиженный рот растягивается в широкой улыбке, а слёзы, которых скопилось очень много, бегут и бегут по её смеющемуся лицу. Её узкие ноги в белых носках перешагивают порог, и дверь в зал закрывается.

     Всё это происходит за несколько секунд.

     Дальше – мальчик и девочка стоят рядом и одновременно показывают пальцами – она на дорогу, по которой бежит паровозик, он – в направлении раздевалки – на игрушечную кошку и чёрный метроном.

     Из-за двери доносится музыка. Играют ритмично. Удары ног об пол и голос, ведущий счёт, твердеющий на высотах. Это прыжки. Девочка вздыхает.

    Мальчик доходит ей ровно до пояса. Он всё смотрит на её лицо, запрокинув голову вверх.

     Дальше – девочка и мальчик сидят в кольце железной дороги. Между ними метроном.

     - Что это? – спрашивает мальчик.

     Девочка молча крутит его завод.

     Подражая ей, мальчик так же молча крутит завод паровоза. И тут  детские руки одновременно ставят паровоз на рельсы, а метроном – на пол.

    Дети смотрят, замерев. Получается, что состав едет по рельсам под удары метронома и их молчание.

     - Эта стрелка нужна, чтобы правильно прыгать, - говорит девочка, показывая на метроном.

     - Чтобы правильно ездить, - с пониманием кивает мальчик.

    И так под счёт метронома и движение поезда они ещё какое-то время сидят, замерев.

     - А зачем правильно прыгать? – спрашивает мальчик.

     - Чтобы хорошо танцевать…

     И мальчик снова с пониманием кивает.

     Метроном останавливается и вместе с ним встаёт поезд.

     - Время, вперёд, - говорит девочка и крутит его завод.

     С первым движением стрелки метронома состав снова трогается по кругу.

     Но мальчику быстро надоедает:

     - Время, назад! – говорит он и запускает паровоз в обратную сторону задом наперёд.

     - А зачем хорошо танцевать? – спрашивает мальчик.

     - Чтобы двигать время, - отвечает девочка, помолчав, но не успевает продолжить. Дверь зала открывается. На пороге стоит учительница классики Антонина Капитоновна.

     - Можешь войти, - зовёт она. Интонации заученно строгие. На дне привычно поскрипывает железо.

     Девочка мгновенно встаёт, перешагивает тонкими ногами через несущийся по рельсам состав и бежит к раскрытым дверям.

     - Время вперёд или назад? – спрашивает мальчик, останавливая паровоз нажимом руки.

     - Как хочешь, - отвечает девочка, - только смотри не сбейся со счёта.

     - Так ты идёшь или нет? – и снова звенит металл в голосе Антонины Капитоновны, и аккуратно выщипанные брови опять съезжаются в одну линию.

     - Ты танцуешь? – шёпотом спрашивает девочка.

     - Не – а, - мальчику так не хочется, чтобы она уходила. – Я жду сестру!

     Девочка с криком: «Бегу!» запрыгивает в зал. Дверь захлопывается. Громко играет музыка.

     - Время, вперёд, - говорит мальчик и опускает паровоз. Но он поехал назад. Он сбился.

     Всё это происходит в один завод метронома.

     За дверями – громкая музыка и ритмичные удары ног.