Проза

            Стягивая стремительно укорачивающиеся сюжетные линии в тугой пульсирующий клубок, мотаясь на поворотах, громыхая содержанием и содержимым, болезненно подпрыгивая на неровностях магистральной канвы, раскрашенная повозка дебютного романа неудержимо летела к своему финалу, окончательно выйдя из-под контроля перепуганного начинающего автора. Пейзаж без сожаления расстался с твердолобой дискретностью пространства, предметы, оплавляясь, удлинялись и налезали друг на друга, и все противоречия, скопившиеся за двадцать с лишним авторских листов, грозились лопнуть липким и горячим, обернуться не катарсисом, но перитонитом. Мелькание разнокалиберных героев вызывало тошноту, в отличие от литературных персонажей – настоящую, и чем неотвратимее была развязка – не сдвинуться, не спрыгнуть – тем сильнее хотелось бросить неподвластные больше страницы, зажмуриться, вцепиться в подлокотники расшатанного кресла, как при аварийной посадке лайнера в неизвестном аэропорту. 

            Поставив наконец точку – сегодня, а не через три недели, как рассчитывал, – он долго еще сидел за письменным столом, то ли отходя от шока предсмертного сюжетного ралли, то ли в прострации уставившись обронившими фокус глазами в пресловутое никуда.

            Все было кончено. Восторг и радость отчего-то не спешили с поздравлениями; еще теплые податливые слова постепенно тяжелели, наливаясь незнакомой мраморно-гладкой окостенелостью. И хотя он подозревал, что на отделку написанного текста уйдут еще несколько мучительно длинных месяцев и десятки литров давным-давно переставшего действовать кофе, – все было кончено. Здесь и сейчас. В эту самую минуту.

            Антон поднялся из-за стола и покачиваясь прошелся по комнате.

            Помимо открывшейся пару лет назад способности составлять из слов предложения, ему практически нечего было о себе рассказать. Даже фамилия его – одна из самых распространенных и обычных – словно нарочно исключала саму возможность случайной идентификации. В большинстве случаев это было удобно, как частично осуществившаяся детская мечта о шапке-невидимке, но временами – без каких-либо намеков и предупреждений – он ощущал вдруг необъяснимую потребность в документальном подтверждении своего существования. Наверное, именно эти внезапные позывы к собственной – вопреки фамилии – уникальности и послужили для него толчком к литературе: настоящему писателю не требуется предъявлять вечности и государству отпечатки опущенных в чернила пальцев, достаточно прочесть пару страниц из середины своего последнего романа. Некоторым из них – самым великим – не требуется и этого.

            Перебрав в голове немногочисленные варианты трудоустройства собственной неприкаянности, Антон хотел было снова вернуться к рукописи, вновь погрузить себя в фиолетовый поминальный транс с элементами классики и джаза, но был остановлен на полпути виброзвонком подпрыгнувшего на столе телефона: внешний мир не бросал на произвол судьбы своих героев.

            Звонил Кричевский, с которым Антона связывали многолетние занятия аутсорсингом – за столь неприглядным названием скрывалось банальное оффшорное программирование, когда заказчик и исполнитель находились по разные стороны океана. Один получал программный продукт по демпинговой цене, другой – вполне разумную по здешним меркам зарплату. Деньги за работу переводились на счет заокеанского банка, исполнитель снимал их через местный банкомат, и все были довольны, особенно Олег Кричевский, технарь по образованию и бездельник от Бога. Но сегодня у Кричевского был голос человека, которого врачи приговорили к скорой и от этого особенно мучительной необходимости искать новую работу: заказчики в массовом порядке уводили свой бизнес в Индию – индусы все делали быстрее, качественнее, а главное – дешевле. Начатые проекты они с Антоном, естественно, закончат и может даже получат небольшие новые заказы, но на чудесный источник дохода от иноземной IT-индустрии уже поставлена заглушка, и неважно совершенно какая – индийская ли, китайская, или кто там у нас сейчас самый умный и бедный? "Короче, – от-аутсорсились", – мрачно резюмировал Кричевский и, добавив напоследок несколько емких нецензурных выражений националистического характера, отключился.

            Какое-то время после разговора Антон провел в неподвижном внутреннем созерцании, с погасшим телефоном в руке. Удивительна была даже не новость сама по себе – неожиданная, неприятная, ставящая под удар финансовое благополучие, а его, Антона реакция на нее. Вдруг оказалось – подсознательно он давно уже ожидал чего-то подобного, знал, что в конце концов все так и выйдет. Что он не сможет бесконечно прятаться и скрываться, что двойная бухгалтерия жизни – утром рукопись, вечером коды – рано или поздно заинтересует налоговые органы судьбы, поставит его даже не перед выбором – перед фактом. Отсутствие же выбора – как лекарство от боли, головной по большей части: можно не тратить себя на плюсы и минусы, на перебор вариантов и сценарных ходов. Теперь, когда программирование, словно наследство, отошло безымянным индусам (компилятор им в помощь, кондиционер и небольшая зарплата), жизненное пространство вокруг Антона расчистилось и поглупело. Вместо хитроумных компромиссов стесненного совместного проживания литератора и программиста, единственной целью которых была профилактика острых приступов прогрессирующего раздвоения личности, у Антона остался лишь письменный стол с недоношенным романом и острым желанием его, роман, откормить, выучить ходить, подвести к тяжелой двери книжного издательства и постучать. Что будет дальше, Антон плохо себе представлял, но сама эта картина – он сидит за столом, над рукописью, днями и ночами, в холод и жару, в горе и радости – завораживала. Мир за окном, изменчивый, но неизменный, бессмысленно шуршит оборванными связями, случайными, экономическими, социальными, а он все сидит за письменным столом, над рукописью, днями и ночами, в холод и жару, в горе и радости…

            "Меняю ваш аутсорсинг на свой аутизм", – сказал Антон сам себе и вернулся к роману.

 

            Последовавшие за этим шесть месяцев можно произносить по-разному. Простейший вариант – прошло полгода. Впрочем, две пустые "отбитые" строки будут не менее информативны. А вот отбитые о клавиатуру пальцы – уже ненужные подробности. Время вообще противится разматыванию в ниточку, раскладыванию по полочкам, да и поминутные дневниковые записи только уродуют эти самые минуты. Здесь нужен талант особого рода, когда случайные, вроде бы незнакомые друг с другом слова выстраиваются вдруг на странице тончайшей паутиной. И время, попадая в нее, запутываясь в ней, никуда больше не проходит. Оно остается здесь, концентрированное и будто неживое, но готовое в любой момент расплавиться под взглядом, растечься по бумаге содержимым, нырнуть в глаза объемной голограммой.

            Именно этим и занимался Антон последние полгода. Словно дыхание, задерживал он в себе время, спрессовывал его до заготовок слов, до небольших невыразительных брусочков, которые, попадая в ткань повествования, разламывались россыпью неожиданных метафор. Иногда разлом оказывался чересчур широким, и густое вещество романа, следуя образовавшейся складке, изменяло направление своего неспешного течения, изгибаясь изящным сюжетным поворотом. Текст хорошел день ото дня, словно отъедался, покрывался замысловатым ритмическим рисунком слов под тончайшим, едва заметным воском мастерства. Финал больше не казался Антону чем-то чужеродным, не вызывал растерянности и беспокойства, как вздувшееся в неположенном месте новообразование. Наоборот: казалось, это и было моментом истинного рождения романа, моментом, когда текст, оторвавшись наконец от создателя, продемонстрировал окружающему миру, что он живой. И с первым ударом бумажного сердца, с первым проходом воздуха через альвеолы сложносочиненных предложений, составленный из многих тысяч печатных знаков организм вдруг осознал собственное "Я" и начал сопротивляться – сюжету, замыслу, подтексту, персонажам. И автору. Автору – прежде всего.

            Антон не вставал из-за стола по много часов кряду, разгибая затекшие спину и плечи только тогда, когда глаза переставали держаться на строке, а словарную комбинаторику в голове окончательно заглушал похожий на отупение голод. Казалось, инстинкт самосохранения насильно отгоняет Антона от рукописи, заставляя того спать, хотя бы изредка есть и раз в два дня выходить на свежий воздух.

            Усталость и голод были неплохими, хотя и стандартными инструментами; существовали, однако, способы поэффективней. Идиллия безмятежного писательского бытия довольно быстро оказалась оптическим обманом, недостижимой, как любая мечта, и немного наивной утопией в условиях агрессивной внешней среды. Среду категорически не устраивала герметичность бетонной коробки, в которой, отгородившись от времени и места, обитал Антон. И на смену окончательно заоффшоренному программированию пришла затяжная тяжба с соседями снизу, которых залила лопнувшая в квартире Антона батарея.

            Синхронность протечки и окончания трудовой деятельности потрясала; Антон, вообще-то не склонный выискивать в происходящем вокруг совпадения и предзнаменования, не мог отделаться от мысли, что пульсирующий грязным кипятком свищ, внезапно открывшийся в ржавом, облупившемся от времени и смены эпох радиаторе, очень уж смахивает на компенсацию. Правда, какую-то странную, неправильного знака: если программирование отнимало время, но при этом приносило неплохие деньги, то судебное разбирательство – при неожиданно больших затратах времени и нервов – грозилось, напротив, эти самые деньги отнять.

            Конечно же, протечка случилась в его, Антона отсутствие, в самом начале отопительного сезона, когда с целью проверки тепловых сетей в систему подали чересчур высокое давление. Естественно, горячая вода не задержалась надолго в его квартире, пройдя сквозь межэтажное перекрытие, как через рыхлый, изжеванный кипятком картон. И уж совсем не было ничего удивительного в том, что этажом ниже, строго под Антоном, проживал со своей семьей нувориш средней руки, только что закончивший ремонтировать квартиру. Впрочем, судя по реакции нувориша, рука его все-таки оказалась довольно мелковата. И к тому же туповата, ибо получалось, что ее обладатель умудрился вложить чуть ли не все свои накопления в злосчастный евроремонт, так что первая же мутная и теплая капля, упавшая со вспучившегося темным жирным пятном навесного потолка, в одночасье изменила его статус с "нувориша" на "банкрот".

            Все, что происходило потом, было банально и скучно. Сосед, демонстрируя хватку, попытался сразу же, минуя инстанции, взыскать с Антона компенсацию (!) за причиненный ущерб. Сумма была круглая, пусть и не идеально – купюры то тут, то там выглядывали прямыми линиями и углами, и не то, чтобы совсем неподъемная – в прошлом Антону приходилось поднимать и побольше. Однако сейчас столь крупная выплата была чревата для свежеиспеченного безработного опасностью начать работать вновь. А главное – Антон совершенно не понимал, какое отношение он вообще имеет к проржавевшей, дышащей на ладан отопительной системе дома. Коммунальные службы, впрочем, придерживались альтернативной точки зрения, и вся эта околобатарейная суета – визиты коммунальщиков, составление актов, предъявление сметы ремонта с новой, еще большей и уже, увы, неподъемной суммой, заявление в суд от банкрота этажом ниже, первая повестка – отвлекала ужасно.

            Но, тем не менее: прошло полгода. Если пересчитать на минуты, получится еще больше.

            Окончательный вариант романа был распечатан, аккуратно сложенные в папку страницы медленно затвердевали смутной памятью наследников деревянного бруса. Антон же, напротив, обмяк и растекся, разом навалившаяся многомесячная усталость не позволила ему рассмотреть название конечной станции, только диван, на котором он и провалялся неподвижным спящим предметом чуть ли не восемнадцать часов кряду. Проснувшись же, долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь разобраться в изменившейся акустике окружавшей его тишины. И только поднявшись наконец с дивана, увидел – папка с рукописью на столе выделяла вокруг себя пустоту, прозрачную и завораживающую, словно долгое эхо так и не нашедшего адресата хрустального звука.

            Следующие несколько дней он коматозно бродил по квартире, подолгу останавливаясь возле письменного стола, в надежде вновь почувствовать знакомое до гудения в кончиках пальцев притяжение бумажного магнита. Но все был тщетно, его роман (с литературой?) был окончен, и Антон совершенно не понимал, куда теперь себя деть. Руки и все тело ломило, время от времени боль становилась почти непереносимой, и тогда он в изнеможении садился за стол и начинал выписывать на разлинованной странице случайные, не связанные друг с другом слова. Облегчение, подслеповатое и больное, неслышно подходило к нему из-за спины, но всякий раз обман вскрывался, и тогда становилось еще хуже.

            На пятый день он вспомнил про синопсис – обескровленный, выпаренный концентрат крупной формы, обычно запрашиваемый издательствами вместе с первыми главами романа. Это было если не спасением, то отсрочкой, абсолютно законным основанием, по-хозяйски расположившись за письменным столом, придвинуть к себе стопку чистой, ничего не подозревающей бумаги.

            Отсрочка, однако, очень скоро обернулась новыми мучениями: поверхностная схематичность синопсиса оказалась несовместима с многослойностью повествования. Чувствуя на себе собственный тяжелый взгляд, Антон принялся осторожно отделять друг от друга тонкие, спекшиеся слои произведения. Вопреки ожиданиям, это не слишком помогло – у вырванных из спресованно-объемного контекста наслоений не нашлось ни единой родственной черты, ни одного общего лейтмотива. В каждом из слоев, сквозь пульсирующую сеточку сюжетных ходов, просматривались свои кульминации и свои главные герои, и скоро перед Антоном лежало шесть разных синопсисов. Два из них оказались перенасыщены специальными терминами, по большей части биологического происхождения, и были без сожаления отправлены в мусорную корзину. Еще один, будучи слепком с самого верхнего, практически невидимого слоя, состоял всего лишь из дюжины строк и был переименован в аннотацию. Оставшиеся три чуть было не устроили Антону конкурс красоты, но тот вовремя очнулся, с неохотой признаваясь себе в очевидном: дальше откладывать было нельзя.

            Антон открыл ящик стола и вытащил давным-давно приготовленный список издательств.

            Список был удручающе коротким, как приговор военно-полевого суда; составить его было совсем нетрудно, достаточно было зайти в близлежащий книжный магазин, где в самом дальнем и неприметном углу сиротливо жались друг к другу две стойки с надписью "Современная русская проза". Кризис, это тряпичное пугало, облитое с ног до головы пахучей легковоспламеняющейся жидкостью, оказалось необычайно эффективным средством убеждения небольших издательств в собственной несостоятельности, а заодно – во внезапной и болезненно-неодолимой любви к гигантам рынка. Перед лицом (читай – запахом) опасности выгореть дотла, большинство издательств безропотно приняли требуемые позы. Лишь некоторые повели себя иначе и были разорены – и еще неизвестно, что было хуже.

            Первые две позиции в списке – что неудивительно – занимали крупнейшие монополисты; на последующих четырех расположились выжившие независимые издательства, и именно они делали список – списком. Устроившись перед компьютером, Антон подготовил стандартно-вежливое сопроводительное письмо, отрезал от романа две первые главы и приложил  их к письму вместе с синопсисом. Оставалось шесть раз нажать на кнопку Send, но здесь он неожиданно для себя уперся в стену, в непробиваемый – из страха, мыслей и смущения – барьер. Всякий раз, при каждой новой попытке отправить письмо, рука, сжимавшая компьютерную мышь, становилась бесчувственной и потной, электрические и чересчур нервные импульсы головного мозга не то, чтобы не доходили до нее – они не исходили. Антон пытался снова и снова, но тонкая граница между ним и внешним миром – ЖК монитор – оставалась совершенно непреодолимой. По эту сторону располагалась частная жизнь, где власть над вещами была абсолютной (ну или почти абсолютной: протечка). Где роман его был любимым, хоть и не всегда послушным ребенком, на воспитание которого можно было потратить еще долгие годы. Выход же в мир всегда был выходом в люди, и позволить прочесть роман кому-то еще было сродни публичному раздеванию: требовалась смелость и вполне определенные особенности строения психики – ни того, ни другого Антон за собой не замечал. С другой стороны – он только сейчас осознал, что давно уже говорит сам с собой, – с другой стороны, было не очень понятно, каковы же альтернативы. Писать годами в стол, экстатически и остервенело, заставить всю квартиру бесчисленными горшочками с ростками собственной гениальности, лелеять их, поливать, поворачиваясь к миру то спиной, то кривыми ухмылками, чтобы в конце концов возненавидеть и мир, и себя, и килограммы аккуратно упакованной макулатуры, которую все равно никто никогда не прочтет – кнопка Sendпроржавела и стерлась…

            Неизвестно, сколько бы еще раскачивался маятник нерешительности и сомнений, если бы не тело. Тело и его память.

            Память тела не различает нюансов, она знает, как пользоваться электронной почтой, и ей безразлично, куда и что посылать – упакованные в архив компьютерные коды за океан или два мегабайта текста в редакцию. Антон вспомнил искаженный вебкамерой серо-зеленый офис компании-заказчика из Нью-Джерси, вспомнил въевшуюся в кожу лица, выверенную до миллиметра улыбку координатора проекта, и, стараясь не смотреть на содержимое отправляемых писем, привычно щелкнул по мышке нужное количество раз. В ту же секунду опустевший экран отозвался в нем слепотой внутреннего зрения, и Антон, осознав вдруг весь ужас происшедшего, судорожно бросился проверять входящую почту – словно там, в далеких, не досягаемых ни взглядом, ни мыслью редакциях только и делали, что годами ждали от него рукопись.

            Ящик входящих мерцал нулем новых сообщений.

            Рассудок Антона, не обученный ни гипнозу, ни самовнушению, вхолостую упирался воспаленно-ждущим взглядом в графический интерфейс своего несостоявшегося будущего. Антон все смотрел и смотрел, вглядывался в цифровую жуть подсвеченных изнутри пикселов. Казалось, он потерял счет времени, потерял представление, зачем вообще нужны все эти совершенно неподвижные элементы почтовой программы. И как будущее – его или чье-то еще – может зависеть от нескольких внезапно высветившихся на экране строчек.

            Тем временем за окнами стемнело, потускнело и закончилось.

            Наступившие сумерки деловито прошлись по квартире, осматриваясь и проверяя, все ли готово к появлению ночи. Они выключили компьютер, разобрали постель, сделали кровь медленной, а веки тяжелыми. Антон послушно, как манекен, дал поднять себя под руки, довести до кровати и уложить. Тело обесточенно молчало, и только в ушах покалывало и гудело так и не нашедшее выхода напряжение минувшего дня. Ночь напрасно измеряла шагами квартиру, ни одно из ее снотворных сегодня не действовало – всякий раз, когда сознание проваливалось глубже определенного уровня, в голове Антона срабатывал тугой и болезненный предохранитель. Сновидения, смешиваясь с реальностью в пропорции один к одному, обзаводились повадками галлюцинаций, с настойчивой периодичностью материализуясь в пространстве перед кроватью условно-обобщенной фигурой главного редактора. Картинно жестикулируя крупными ладонями, словно это помогало ему находить нужные слова, редактор профессионально поставленным голосом убеждал Антона в том, что его издательство находится в перманентном поиске новых имен (он так и сказал – в перманентном). Что для него лично это абсолютный приоритет на годы вперед. Что это – как счастливый лотерейный билет, случайно найденный в ворохе бессмысленного мусора, как внезапно свалившиеся из ниоткуда шальные деньги. Как надежда, без которой все вокруг обесцвечивается и затвердевает в уродливое небытие. Как ничем не подкрепленная уверенность, почти вера, что в тоскливой и мутной воде самотека вдруг возьмет да и вспыхнет с ослепительной силой практически полностью ограненный алмаз.

            – Я скажу вам сейчас одну очень важную вещь, – редактор начал медленно приближаться к изголовью кровати, –  Ваш роман – это именно то, что мы так долго и так безрезультатно искали все эти годы, это тот самый взрыв сверхновой, что способен радикально перекроить книжный рынок, в одночасье создать новое направление, новый тренд, если угодно, собственную уникальную нишу, ведь все в этом мире преходяще, печально, надуманно, все зачем-то дается нам и потом в конце всех концов отнимается, и ничего с этим не поделать, ничего, и за ремонт этот все равно придется платить, хотите вы этого или не хотите, – судебные приставы не будут ведь разбираться и церемониться…

 

            Первыми отстрелялись два крупнейших книжных издательства, практически одновременно приславшие по электронной почте письма-близнецы, что наводило на мысль о компьютерной программе, автоматически генерирующей вежливые отказы по прошествии десяти дней, – Антон и сам в свое время принимал участие в разработке чего-то подобного. Искренне сожалея о том, что произведение им не подошло, послания, тем не менее, заканчивались жизнеутверждающими пожеланиями удачи в публикации романа. Учитывая, что оба монополиста контролировали чуть ли не восемьдесят процентов рынка, выглядело это не иначе, как изощренное издевательство, чем, собственно говоря, и являлось. Еще через неделю пришел третий отказ, компенсирующий депрессивность содержания бодрым телеграфным стилем: "Антон, спасибо. Но – нет. Удачи!"

            Когда такое количество совершенно незнакомых людей желают тебе удачи, она просто обязана постучаться в твою дверь, что и произошло буквально на следующий день – Антон получил вторую повестку в суд. К ней прилагалась уверенность в том, что отказов больше не будет, – по крайней мере, в письменной форме. Оставшиеся три издательства были слишком маленькими и слишком независимыми, чтобы вступать в переписку с фигурантами самотека.

            Опустошенный, Антон несколько раз пролистал рукопись, словно надеясь отыскать в ней утерянное внутреннее равновесие. Для этого требовалось совсем немного – убедить себя в том, что роман его слаб и неказист, никчемен, жалок и банален, но отдельные куски, в которые он время от времени с головою проваливался, с возмущением кричали об обратном. Оценить же произведение целиком, взглянуть на него отстранено или хотя бы свысока получалось еще хуже – слишком хорошо была известна ему эта местность. Оставалась, правда, надежда, что текст романа элементарно не добрался до молчавших высокомерием издательств: в конце концов рукопись, пришедшая самотеком, есть просто-напросто литературный спам. Который, как и любой другой мусор, автоматически сваливается в папочку с соответствующим названием и через месяц сам собой уничтожается. Другое дело, когда фамилия на первой странице рукописи оказывается реальным человеком, который может позвонить в редакцию и задать вопрос о судьбе своего произведения. На этой мысли у Антона похолодели ладони. Нет, сама технология набора номера на тачскрине телефона была элементарной операцией, проблема состояла в другом – в отличие от электронной почты, с нажатием кнопки "Послать (вызов)" все отнюдь не заканчивалось, а только начиналось. А как начиналось – Антон не имел ни малейшего представления. Будничным голосом поинтересоваться, что там с моим романом? Строго произнести – я посылал, а мне до сих пор не ответили? Расшаркиваясь извинениями, вежливо спросить, не подают ли сегодня в издательстве по телефону? Антон отложил мобильник и неожиданно успокоился. Непонятно было, с чего он вообще решил, что кому-то могут быть интересны его первые литературные поделки. Ведь роман его, строго говоря, не больше, чем учебная тетрадь, в которой он два года расписывал руку. Серьезность же претензий измеряется дистанцией, которую он готов пройти без всякого вознаграждения. И если второй роман постигнет та же участь, он сядет за третий. Или не сядет – но тогда не о чем и говорить.

            С этими мыслями он оделся и вышел из дома, надеясь на кубометры прохладного свежего воздуха и трехкилометровую прогулку, но, опрометчиво свернув на дорожку, что вела через двор, лоб в лоб столкнулся с пострадавшим от протечки нуворишем. Соседа заметно покачивало, мелковатая рука его сжимала обернутую плотной серой бумагой бутылку – недавнее банкротство парадоксальным образом уживалось в нем с запахом дорогого алкоголя. Состоявшийся короткий, изобилующий ненормативной лексикой разговор оказался совершенно неинформативным – сумма выплат за ремонт нисколько не изменилась. Зато интонационный характер угроз в адрес Антона перепугал даже длинноухого флегматичного пса, которого сосед выгуливал.

            Желание дышать свежим воздухом пропало, как аппетит безработного. Антон вернулся к себе в квартиру, стянул обувь, в задумчивости подошел к изуродованной ржавой батарее. Парадигма заметно покосилась и требовала корректировки. По всему выходило, что на литературные заработки можно было не рассчитывать вообще, а суд он скорей всего проиграет. Значит, самое время снова начинать улыбаться внешнему миру, заискивающе заглядывать ему в глаза, увлажняя неподдельным вниманием и интересом порядком подзасохшие социальные связи: успешный поиск работы есть список контактов, помноженный на коммуникабельность, нюх и напор. Но сначала он просто обязан был перестать наконец себе врать: хороший получился роман или плохой – решать не ему, и временный дискомфорт, аритмия и страх – не такая уж великая плата за утрату иллюзий или, как ее еще называют, определенность.

            Антон достал телефон и, сдерживая быстрыми движениями пальцев сомнения и мелкую дрожь, набрал номер издательства, первого из трех. Почти сразу ему ответил женский голос, будничный и ровный, словно он попал в справочную железнодорожного вокзала. Чувствуя, что краснеет, Антон неловко, будто зачитывая вслух кем-то другим написанные фразы, принялся говорить об отправленном в издательство романе, но был остановлен на полуслове, после чего в динамике заиграла далекая, смутно знакомая мелодия. Музыка, впрочем, довольно быстро выдохлась, на том конце провода (радиосигнала?) вновь появилась женщина, уже другая, и Антону пришлось заново объяснять, кто он такой и чего собственно хочет. На удивление, это далось ему много проще, чем в первый раз: история о заплутавшей в коридорах издательства рукописи на глазах теряла сакральность, становилась обыденной и плоской, как поиск пропавшего багажа. И когда Антона в очередной раз переключили, и он опять услышал в трубке новый, на этот раз мужской голос, разговор окончательно утвердился в новообретенном русле товарно-денежных отношений – я продаю рукопись, вы покупаете. Или не покупаете. Или: как оказалось в данном конкретном случае, рукопись до редакции просто не добралась (антиспам?), хотя альтернативное развитие событий не изменило бы ровным счетом ничего – вот уже почти два года издательство не рассматривает произведения начинающих авторов: кризис.

            В разговоре со вторым издательством Антон решил немного изменить тактику, придав формуле "не ответили – не получили" статус аксиомы. Трубку поднял сам главный редактор, который, узнав о существовании Антона и его рукописи, с ходу поинтересовался причинами выбора именно этого издательства. Антон, будто поплывший на экзамене студент, начал неуверенно перечислять толчками поднимающиеся из глубины сознания подробности – фамилии авторов, названия книг, пока не добрался наконец до сымпровизированной уверенности в том, что роман его вполне вписывается в концепцию издательства. На удивление, это сработало – неожиданно, как случайно угаданный пароль. "Ну хорошо, приносите", – со вздохом произнес редактор и спустя несколько секунд, когда выяснилось, что автор иногородний, продиктовал адрес электронной почты. Адрес в точности совпадал с тем, что имелся у Антона, и тут Антон сплоховал, признавшись, что уже отправлял рукопись по этому адресу. "Да? – последовала мгновенная реакция, – Ну значит не подошло. Попробуйте еще кого-нибудь". На этих словах телефон высветил анимированное изображение торопливо повешенной трубки – сотовая связь даже не попыталась передать равнодушное пожатие плечами, разминувшееся с традиционным пожеланием удачи.

            Оставалось третье издательство, последний шаг до выхода из глухого темного туннеля, в который он сам себя загнал, – наружу, к людям, к спокойствию и равновесию, к привычной и размеренной, и плоской, как недавно заасфальтированная стоянка перед супермаркетом, жизни. Антон принялся набирать номер издательства, невольно отмечая, как сильно изменился он за какие-то полчаса – былое волнение остекленело равнодушием, в груди утвердилась незнакомая доселе решимость, и даже неизвестность, по инерции навалившаяся на него, вдруг треснула по шву безошибочно угаданным первым вопросом:

            – В каком жанре написано ваше произведение?

            – Современная проза.

            – Одну минуту.

            Снова в трубке заиграла музыка, опять знакомая ровно настолько, чтобы мучиться, но не вспомнить, и вновь все закончилось коротким редакторским "Да?". Редактор дважды переспросил название романа, но лишь за тем, чтобы еще раз подтвердить не требующую доказательств аксиому – рукопись в издательстве не получали.

            – Знаете что? Давайте так: пошлите мне сейчас синопсис и первые 20-30 страниц, – редактор сделал паузу на то, чтобы Антон записал адрес электронной почты, – а завтра позвоните мне по этому же номеру с двенадцати до двух, думаю, я уже смогу что-нибудь сказать.

 

            Выход из туннеля откладывался, если не отменялся вовсе. Может, это вообще не туннель – кто знает, во что он превратится, если подвести туда электричество, водопровод и отопление.

            Антон возбужденно вышагивал по квартире, совершенно позабыв о стеклообразном равнодушии, о разбитой трещинами неизвестности, о необходимости искать работу, судебных приставах, – обо всем. Завтра что-то должно измениться, просто обязано сдвинуться с мертвой точки. Даже если роман его в результате не пойдет, даже если окажется, что не было ни единой причины садиться за письменный стол – определенность, которую он все это время безуспешно выслеживал, перестанет наконец прятаться и подаст голос: редактор оказался писателем. Писателем неплохим и довольно известным, у Антона даже нашлось несколько его книг. Отправив в редакцию синопсис и начало романа, Антон взял с полки тоненький малоформатный томик, пролистал его, прочитал аннотацию на обратной стороне обложки, посмотрел на непримечательное лицо в очках. Сказал себе – завтра. Поставил книгу на место, прошелся по квартире, остановился возле окна – завтра.