Проза

 

 (Начало)

5

 

Из-за череды суматошных событий вздремнуть удалось только под утро. Но едва прокричали петухи, я наскоро собрался и отправился в жандармерию. То, что я намеревался предпринять, было полнейшей глупостью, но ничего лучшего придумать не мог. Во мне вдруг поселилось странное неотвязное чувство вины, и образ бедной девочки, стоящей на коленях, пугал и тревожил.

Будучи опытным юристом, я был прекрасно осведомлен, как в глухих деревнях происходит следствие, знал, что сложные дела просто-напросто закидывают на дальнюю полку, чтобы к ним не возвращаться, а потом списывают за давностью. Да и кто станет поднимать шум ради нищей девчонки. Я лично обязан вмешаться и наказать преступника. Тем более, что выполнить первый пункт довольно легко.

С начальником жандармерии я когда-то учился в университете. Несмотря на то, что наши пути радикально разошлись, он выбрал природу и томление, я – в гонке за успехом – предпочел суету и дрязги города, периодически мы встречались и обсуждали прошлое, проблемы современного права, местные нравы. Он жаловался на нерадивых исполнителей, я сетовал на постоянную усталость. И не было во всей округе человека, понимающего меня лучше, чем он. Однако я не мог вот так выложить ему то, что обуревало меня теперь – смутные подозрения, темный страх, основанный на сновидениях, бессознательное беспокойство за результат расследования. И беспричинная вина… разве он поймет? Разве кто-то в этом мире поймет? Стоило найти максимально обтекаемые формулировки, и я помешкал на пороге, с трудом подбирая слова, лишь затем решительно шагнул.

Друг принял меня радушно, как и всегда. Мы разговорились, мельком касаясь того и сего, пересчитали косточки старым знакомым, прошлись по внешней политике, а когда дошло до обсуждения здешних преступлений, собеседник во всех красках живописал недавнее событие и отметил, что моя помощь была как нельзя кстати:

- Если б не ты, эти ироды уничтожили бы следы и улики.

Я вздрогнул.

- Так значит, есть улики?

- Пока никаких, - расхохотался он, - но мы продолжаем осмотр.

Немного запинаясь, я предложил свою помощь. Друг с удивлением уставился на меня.

- Как? Ты же столичный маэстро. Тебе подавай запутанные истории, где сам черт ногу сломит. Что может быть интересного в бытовом деле? А, впрочем, конечно. С превеликим удовольствием предоставлю любые полномочия.

Я поблагодарил и начал в таких витиеватых выражениях оправдываться и искать причины моего внезапного интереса, что он замахал руками.

- Полно тебе. Во всяком случае, это лучше, нежели киснуть дома как красна девица. Действуй, мой виртуоз. А я буду наблюдать и учиться.

Прежде всего я связался с судебными медиками и выяснил точное время убийства. Парадоксальным образом оно совпало с моим возвращением из леса. Значит, мы разминулись с неведомым извергом всего на пару минут. Это обстоятельство еще сильнее укрепило меня в решимости его наказать. Испытывая легкий трепет, я отправился на место преступления и там провел несколько бесплодных часов. Осмотр ничего нового не дал. Все, что могло быть полезным, уже описали следователи – пятна крови, следы, порох. Любопытным было то, что, судя по следам, выстрел производился с расстояния приблизительно в десять шагов, то есть убийца выстрелил подло, исподтишка, даже испугавшись посмотреть жертве в лицо и, не подходя к ней, ретировался.

Понемногу картина кровопролития вставала перед глазами с поразительной яркостью. Вот она, беспечная дурочка, собирает малину и так увлечена, что не замечает ничего вокруг. Изверг с дорогой охотничьей винтовкой поднимается из ложбины и делает один точный выстрел в спину ребенку. Не знаю, наблюдал ли он ее короткую агонию, кричала ли она, звала ли на помощь, ясно только, что умерла быстро. Очевидно действовал профессионал, человек, подкованный в охотничьем ремесле, находящийся в трезвом уме и твердой памяти. Сдвинь он винтовку на миллиметр – и промахнулся бы. У меня составился внутренний воображаемый портрет убийцы, и я изнывал от нетерпения сравнить его с реальным гадом. Должно быть, это мужчина средних лет, невзрачной внешности, благородного происхождения, возможно, местный помещик. Особенно ясно почему-то виделись его глаза – черные, глубоко посаженные, они источали такую ненависть к людям, что мне не терпелось заковать мерзавца в колодки.

Оставалось допросить подозреваемых, и предварительный круг оных был непозволительно мал, впрочем, я собирался его расширить, и значительно, но сперва хотел поговорить с двумя основными.

Первым, разумеется, под подозрение попал Семирядов. В день Дуниной смерти он охотился и несомненно проходил рядом с опушкой. Мотивы и причины были пока неясными, мутными, но ведь Семирядов и человек такой, темный, мерклый, от него можно ожидать любой подлости. Я обязан припереть соседа к стенке и заставить выложить все подчистую. Тем более, на следующее утро после убийства он повел себя некрасивым образом, сказав, что пари отменяется в связи с лесным событием. Упрекнул меня в черствости и заявил, что мы заново выйдем на охоту, когда “забудется невосполнимая утрата” и “негоже осквернять память нежной девочки грязными денежными отношениями”. Конечно, этот махинатор все перековеркал в свою сторону, но у меня не было ни сил, ни желания с ним спорить, и я согласился. Мелькнула мысль: а не убил ли он специально, чтобы не отдавать мне долг? Я тут же отбросил ее, как бредовую – слишком уж сложная схема.

Разговор с ним предстоял серьезный, однако вести себя следовало осторожно, поэтому я не вызвал Семирядова в управление, как полагалось правилами, а сам приехал в его усадьбу в надежде неофициально что-нибудь выпытать.

Стоял жаркий полдень. Чем ближе я подъезжал к особняку Семирядова, тем сильнее на меня налетали оводы и слепни, точно у него имелся рассадник жалящих насекомых. Сам домишко был скромный, хотя и ухоженный. Нет ничего странного в том, что сосед постоянно пытается что-нибудь продать втридорога – дела у него идут не очень. Признаюсь, в тот момент я даже испытал подобие жалости, но вспомнив, что этот тип предположительно совершил, вновь посуровел. Он встретил меня с нескрываемым удивлением. Верно, предполагал, что после позорной отмены пари, я к нему на километр не приближусь.

- Ответный визит, - произнес я.

- Ну ответный так ответный, - вздохнул он и повел меня за собой через узкий коридор, уставленный каким-то дешевым и поддельным антиквариатом в большую комнату, откуда раздавался женский смех.

- К нам пожаловал Загребский! – важно представил он гостя.

Три пухлых девицы разбитного вида и двое бледных молодых людей повернулись ко мне. Я поклонился. Они засмеялись и более не обращали на меня внимания. Продолжился прерванный разговор о неизвестных мне людях и событиях. Семирядов ораторствовал, жестикулировал, отпускал язвительные остроты, а молодые в рот ему смотрели. Они его по неведомой причине обожали. Было крайне сложно вставить хотя бы одно свое словцо, меня открыто игнорировали, давали понять, что я помеха общению. И я, не желая унижаться перед сельскими выскочками, уже готов был в ярости уехать, но удалось подловить соседа.

Он вышел за сигаретами. Я догнал его в коридоре.

- Да что ты за мной ходишь, - возмутился он.

- Желаю задать пару вопросов.

- Вот ты какой алчный! – недобро загорелись его глаза, - тысчонка из рук уплыла, да?

- Совсем на другую тему.

- О чем же?

- Об охоте. Не помните ли вы, в каком часу возвратились?

Он непонимающе установился на меня.

- Признаться, не слежу за временем. Счастливые часов не наблюдают.

- Хватит паясничать, Семирядов. Это важно. Итак, во сколько?

- В пять или в шесть. Ай да не помню я! Что за допрос! Или поучить тебя хорошим манерам?

Он надвинулся. Беседа начиналась на высоких тонах.

- Повежливей с гостем, – угрожающе произнес я.

Он усмехнулся.

- Гости бывают разные. Ну задавай, задавай свои вопросы…

- Вы никого в лесу не встретили?

- Зайца встретил, - угрюмо отшутился Семирядов.

- Сколько при себе у вас было патронов?

- Пятнадцать тысяч, - продолжал он издеваться надо мной.

Я понимал: делаю что-то не так. И куда девался весь мой многолетний опыт и тонкое знание психологии правонарушителей. Словно я был под влиянием жестокой полдневной жары или перенервничал после смерти хромоножки. Так убого действовать дальше нельзя. Нужно срочно раскрыть карты.

Я заявил, что расследую дело и провожу допрос свидетелей. Семирядов мне сразу поверил и отчего-то испугался, как-то ссутулился и будто меня зауважал, стал смотреть другими глазами и говорить иначе. Пропало запанибратское “ты”, смягчился тон. Он подробно рассказал, что делал в лесу, в каких местах побывал. Клялся и божился, что не видел Дуню, ибо охотился в противоположной области. И никаких подозрительных лиц тоже не встретил. А вернулся задолго до меня и не мог совершить злодейство.

Я уезжал в замешательстве. Нельзя было верить ни одному слову помещика, требовались весомые доказательства его правоты – и они, к сожалению, нашлись. Старая вдовушка, из крестьян, идя по воду, заметила его на том конце леса, о котором он рассказывал, а все мои родные и близкие подтвердили, что сосед действительно приехал за три часа до меня, видимо, посчитав, что одного трофея будет достаточно, и был свеж как огурчик, весел и бодр. Последний факт особенно удручал – я не верил, что можно сохранять спокойствие после совершения душегубства, хоть чем-нибудь - дрожанием рук, излишним волнением, оговорками - но убийца выдал бы себя. Короче говоря, причастность Семирядова к делу была под большим вопросом и, поразмыслив, я исключил его из краткого списка подозреваемых.

Наш садовник – следующий, кого мне не терпелось допросить. Он последний видел Дуню и вполне мог совершить убийство, а затем разыграть крайнюю степень отчаяния. Но мотив… мотива у него очевидно нет, разве что он внезапно сошел с ума. Перерыв медицинские бумаги садовника, я добрался до третьего колена его рода – никто из предков не страдал душевными расстройствами, напротив, это были люди здоровые, закаленные, кровь с молоком. Не чета малахольным барчукам, с завистью подумал я. Допросить его, впрочем, являлось первейшей задачей. Деревенские – люди простые, не привыкшие откровенно лгать. Неловким жестом или обмолвкой мужик мог выдать себя, если каким-нибудь боком причастен к преступлению.

Принял я садовника в официальной обстановке, в полицейском участке (друг временно предоставил свои апартаменты). Он вошел, нелепо скомкал шляпу и поклонился, потом опять поклонился и пробормотал что-то еле слышно. Нельзя не заметить было, что мужик до чертиков испуган.

- Фамилия? – строго спросил я.

- Гавриловы мы, - закланялся садовник, чуть не касаясь бородой пола.

- Имя, отчество.

- Ерофей Тимофеич, - пролепетал садовник и пустился кланяться.

На этот раз я остановил его.

- Перестаньте, вы не в молельне.

- Лександр Владимирович, - вздохнул он, - оченно мне страшно. Никогда вас не видел таким сурьезным.

- Дорогой Ерофей, - решил ободрить я свидетеля, - бояться вам нечего. Сейчас задам несколько вопросов. И можете быть свободны.

Он сглотнул и тупо уставился на меня.

- Но предупреждаю: не пытайтесь обмануть. Замечу микроскопическую тень лжи – возникнут определенные пертурбации.

Садовник рефлекторно перекрестился.

- Расскажите, дружище, что вы делали третьего дня.

- Кусты подстригал.

- А потом?

- Марья сказала искать девчонку.

- И вы сразу согласились?

Он широко улыбнулся.

- Куды ж там – сразу! Поотнекивался, повихлял. Кому охота за девками беглыми шастать!

- А она?

- Разъярилась. Дубиной обозвала. Ну и пришлось. В четыре часа вышел, насилу нашел. Мертвую. Ох, Дуняшка, голова овечья, кто же с тобой соделал этакое. Семь шкур с него спустить!

- А лес тебе известен?

- А то нет! Я лесник бывалый.

- И где кусты малиновые растут знаешь?

- А как же. Вдоль опушки и напрямки до озера.

- То есть ты утверждаешь, что три часа ходил по лесу, искал Дуню, хотя тебе известно, что она ушла собирать малину и расположение кустов тебе также знакомо? – мой голос неприятно зазвенел.

Он волнения я сбился с официального тона и давно перешел на “ты”. Не нравился мне его путаный рассказ.

Он замялся и пожевал губами.

- Как вам сказать…

- А ты говори, как есть!

Я встал и приблизился к нему. Разгадка преступления маячила где-то рядом.

- Не могу я, - поник он, - нельзя мне говорить.

- Прикажу на хлеб-воду посадить – живо заговоришь!

- Убиваете вы меня, - простонал он, - без ножа губите.

- Ну!

- Можно об одной просьбе попросить?

- Конечно.

- Жене не рассказывайте. Злющая она. Прибьет как собаку.

- Сказанное в этом кабинете останется между нами, - уверил я.

- Так вот, прежде чем в лесок-то идти, я к Ефросинье заглянул.

Это была местная распутная женщина. Все стало понятно. Я разочарованно выдохнул и уселся за стол.

- А доказать сможете, что у нее были?

- Крест святой! – уверил садовник.

 

6

 

Понимая, что мужик не соврал, я зачем-то потащился к Ефросинье, и получил подтверждение его правоты: старый дурень оставил в сенях свой кушак.

Перспективная линия снова оборвалась, привела в глухой тупик, но я не отчаивался, и совершил еще много вылазок, допросов и поездок к нужным людям, прежде чем объективная реальность не начала вырисовываться с потрясающей четкостью – убийца, по-видимому, умнее меня. Сумел улизнуть и давно схоронился в смежных уездах на съемных квартирах, хихикая над недотепой следователем. А может ему и дела нет до того, что происходит в деревне и он шландает по улицам далекого города, выискивая новую малолетнюю жертву. Как бы там ни было, но вся деятельность, которую я развивал с присущим мне размахом, обращалась в ничто. Кого ни коснулся я в надежде найти зацепку – все как один уверяли, что и знать ничего не знают, и моментально находились неопровержимые алиби.

Я дошел до того, что стал допрашивать людей, почти не связанных с хромоножкой, даже собственных родственников. Устроил тяжелый разговор с отцом, и тот, не желая ссориться со мной, изобразил сердечное недомогание.

В жандармерии на меня поглядывали иронически и иронически же подбадривали, утверждая, что “маэстро на верном пути, осталось допросить коз и коров”. Но что я мог сделать? На моих глазах простое дело превращалось в беспросветное, и так не хотелось признавать поражение, так не хотелось закидывать увесистую папку на дальнюю полку, что я бы действительно допросил и коз, если бы они могли разговаривать.

Я ломал себе голову, потерял сон, у меня испортился аппетит, и с поразительным постоянством передо мной вставала картина лесного душегубства – элементарная и в тоже время невообразимо сложная. Определенно что-то упущено – важный кусочек мозаики выпал и затерялся. Мной владело маниакальное, отчаянное настроение. Я снова и снова ходил на место преступления, до сих пор огороженное веревкой, с лупой проверял кусты и траву миллиметр за миллиметром, и каждый раз возвращался ни с чем. Загадочная непроницаемость дела пугала меня. Наконец, я смирился, признал собственный вопиющий непрофессионализм, обозвал А. З. индюком и болваном, даже поклялся раз и навсегда покончить с карьерой юриста (и клятву не выполнил), и добровольно пришел к товарищу сложить полномочия.

Друг принял меня радушно и остановил все мои словоизлияния фразой: “раз ты не смог, никто не сможет. Бывают дела – принципиальные висюки. Вроде банальщина, а копнешь – непонятно. И чем глубже, тем непонятней. Знать, раскрытие Богу не угодно”.

От такого богохульства у меня распахнулся рот, но я промолчал и вышел из жандармерии свободным человеком. На моих плечах больше не лежал груз расследования (он был невыносимо тяжким, это я ощутил только теперь). Я собирался провести несколько счастливых недель перед отъездом, заниматься, читать, гулять по берегу зеркального озера, полной грудью вдыхать густой, питательный воздух. Однако жене давно прискучило местное светское общество, и она потребовала, чтобы мы уехали в ближайшие дни, и уговорить ее остаться не получалось. Она висла на мне и рыдала, шепча о том, как ей “душно и скушно”, и широкие питерские проспекты мнятся в блаженных кратковременных грезах, и моды унеслись на века вперед, и она безнадежно отстала от прогрессивного человечества, и в салонах ее примут за первобытную из пещеры.

Споры с дамами отнюдь не моя епархия, я вытер дурочке слезы и пообещал уехать к концу недели. Жена, порозовев, повеселев, удалилась и вскоре раздалось ее мелодичное музицирование.

Конечно, я мог уехать и завтра, но нарочно отложил отбытие – тянуло в последний раз посетить могилку девчонки. Я не сумел ее спасти, не смог отомстить за нее, и вина пустила в меня цепкие извилистые корни. Я думал, что если упаду на колени, поцелую святой крест, прижмусь щекой к свежей землице, то покойница дарует мне если и не полное прощение, то – облегчение.

Однако ничего подобного не произошло. Был прохладный вечер, последние листья, желтые, красные, колебались на высоко поднятых ветках, срывались и, отчаянно вихляя на ветру, неслись куда попало.

Я шел пешком, придерживая шляпу. Деревенское кладбище располагалось в лесу, в полузаросшем логу, и там, среди ветвей и стволов, и ползучих растений ветер не буйствовал, идти стало легче, и какое-то неведомое прежде спокойствие овладело мной, когда внизу показались кресты и холмики. Простолюдины умирали редко, а мертвецов своих забывали быстро, поэтому царило запустение, везде виднелась победа растительного мира.

Единственная протоптанная тропка привела к Дуне. Грубо сколоченный крест торчал над недавно взрытой землей. Я прикоснулся рукой к занозистой доске и зажмурился, и снова, как в тяжелых снах, которые мучали меня с момента смерти хромоножки, мне явилась облитая солнцем опушка и невинная, глупая девочка на коленях, с пятнами малинового сока на сарафане. И над чем она смеялась? подумал я опять, какой-нибудь нелепый жук упал мне на голову? или просто от избытка жизненных сил? И какая страшная, бессмысленная смерть! И как себя чувствует подонок, убивший ее? Молится ли Богу? Пожимает ли ручки дамам? Страдает ли? Я лег на могилу, обнял влажный бугорок и, свернувшись как ребенок, заплакал. В небе сверкнула молния и через мгновение грохнуло – нужно бежать, не то вымокну до нитки. И все-таки как я ни спешил, вымокнуть пришлось основательно.

Той ночью у меня катастрофически поднялась температура, я бессвязно бормотал (рассказывала жена) и угомонился утром. Отъезд мы были вынуждены отложить до полного моего выздоровления. К счастью, я быстро шел на поправку, и через два дня дочитал увлекательный роман про рыцарей, кратко записал в дневнике недавние события, сделав философские выводы о реальности и людях, и взялся за новейший труд по правоведению.

После болезни испытывал я небольшую слабость, и добрый доктор посоветовал развеяться, совершить вояж в коляске по округе, что я с великим удовольствием и предпринял. Степка прокатил меня вдоль жухлых лугов и голых пашен, и я увидел, как беспредельна страна, и снова убедился в том, что она – прекрасна, особенно в пору раннего увядания природы.

Может быть на фоне прошедшей болезни, во мне стали подниматься неловкие поэтические строки при виде пестрых крестьянок возле колодца и оголтелого воронья, клюющего гнилые зерна, но силой воли удалось выбросить чушь из головы, и я крикнул кучеру: “Гони, дурак!” И он погнал, засвистев от восторга, и снова ветер ударил в лицо, и я привстал, наслаждаясь скоростью. Когда еще сюда приеду? подумалось с грустью.

Вечером я был измотан и ослаб, поэтому велел Степке валить вон, а сам намеревался еще немного посидеть в коляске. Это капризное решение было судьбоносным, поскольку спустя несколько минут сделалось скучно, и я зачем-то уставился в днище – его покрывали пятна давно засохшей крови, - по криминалистике я первейший ученик. Поскоблил пальцем, рассмотрел очертания, и понял, что они остались от Степкиных лаптей. Странно! Разве что мерзавец борова резал, однако скотину у нас давно не забивали.

Сделалось так любопытно, что я решил дойти до Степки и обо всем расспросить парня, и чем ближе подходил к его покосившейся хибарке, тем сильнее крепло во мне убеждение в том, что не зря затеял это приключение, ведь Степка был одним из тех, кого я не допрашивал, а между тем неизвестно, где он был во время убийства, и вообще на него я бы никогда не подумал, а по закону подлости преступником может оказаться тишайший человек. Короче, в меня вселился следователь. И жандармы не стали бы порицать мое маленькое самоуправство. Будучи знатным городским жителем, я имел чуть больше полномочий, нежели местные.

Хилая хибарка располагалась в окрестностях особняка. Прежде она играла роль сарая, там хранили старый хлам, всякую ненужную утварь, но количество слуг расширялась, и ее решили отдать Степке. Он жил бобылем и крошечная комнатенка ему чрезвычайно нравилась.

Как видно, меня хозяин не ждал, - едва я постучал, в хибарке что-то упало, раздался трехэтажный мат, и загремела посуда.

- Открывай, черт! – завопил я раздраженно.

Степка дернул засов и впустил меня. Обстановка была бедной и неприятной – грязно, не прибрано, на столе бутыль самогона, колченогий стул привалился к стене, в качестве кровати – тюфяк, туго набитый соломой. Степка смотрел осовело. Явно принял на грудь.

- Чаво ищо? – произнес он, тараща глаза.

- Дочевойкаешь, - спокойно сказал я, - а ну садись.

Он послушно сел и угрюмо потер затылок.

- Мне нужно с тобой поговорить об одном важном деле. То, что ты наклюкался, – даже лучше. Меньше врать будешь.

- Об чем поговорить?

- Об убийстве.

Он побледнел, руки у парня задрожали, хотел было встать, но сдержался и только вцепился в столешницу, словно пытаясь ее вырвать.

Тут-то и проснулся во мне талант физиогномиста. Я подумал, что не зря доверяю прежде всего наружным признакам – такое аномальное беспокойство не просто так, он знает нечто важное.

- Зачем ты убил Дуню? - с ходу применил я стандартный полицейский прием.

- Я?! – удивленно произнес он.

- Ты!

Он поглядел на свои руки и низко опустил голову. Прошло три минуты. Он не двигался. Я торжествовал.

- Объясню… сейчас принесу. И вы поймете… Вам придется обождать.

Он поднялся и заторможено пошел в сени. Я никогда не видел Степку таким раздавленным. С него и хмель слетел. Я, повторюсь, торжествовал! Я ни разу так бурно не торжествовал – даже после разоблачения банды английских шпионов, даже после крупнейшего выигрыша в казино. В веселом волнении я ходил по комнате, заглядывая во все щели, и на подоконнике вдруг заметил знакомую вещь – фамильную золотую пудреницу, принадлежавшую моей матери.

В этот момент какая-то тень скользнула сбоку, и, повернувшись, я увидел, как Степка размахнулся топором, намереваясь опустить его на мою голову. Я увернулся, и стол с грохотом развалился надвое, а мерзавец пытался вырвать топор из доски, чтобы продолжить начатое. Я прыгнул на него, локтем прижал ему шею, и мы покатились по полу. Он был дюжим мужиком и наверняка в иное время справился бы со мной без труда, но спиртное отняло часть его силы, и я смог сначала заломить ему руки, а затем оглушить Степку бутылкой, упавшей со стола. Он застонал и затих. Я немедленно принялся связывать убийцу бечевкой, найденной здесь же, не переставая отвешивать тумаки, а когда он был полностью обезврежен, задал конкретные вопросы о произошедшем и, несмотря на невнятную полубезумную речь, смог понять основное, и постепенно сценарий дикого преступления прояснился.

Степка, оказывается, приворовывал в доме благодетелей мелкое барахлишко, а Дуня не раз заставала его с поличным и грозилась рассказать хозяйке. Он слезно упрашивал молчать, и она, слабая душа, терпела, покамест он не стащил золотую пудреницу, любимую мамину безделушку, стоящую, впрочем, немалых денег. Степка и на этот раз умолял ничего не рассказывать, но Дуня была непреклонна, собиралась пойти и все про негодяя выложить начистоту. К сожалению, мать была в гостях, и хромоножка замыслила совершить свой отважный поступок позднее, на следующий день, после того, как соберет малину. И вот тогда-то Степка проследил за ней (взяв предварительно винтовку из оружейной), и в ягодных кустах застрелил несчастную девочку, вальяжно прошелся по крови, закинул оружие обратно, и как ни в чем не бывало вернулся к своим обязанностям.

Сложно понять этого патологического вора и психопата, и еще сложнее признать, что никто – ни я, ни отец – не разглядел в нем будущего убийцу, бесчеловечного выродка, лишенного совести и жалости.

 

***

Из деревни я отбывал, обласканный всеми и вся: мать ребенка, Марья, упала мне в ноги и некрасиво лобызала штиблеты, вопия, что я спаситель; жандармы восхищенно переглядывались за моей спиной; товарищ пожал руку и заявил, что и не ожидал от меня другого результата; близкие заставляли снова и снова пересказывать момент поимки и, как в первый раз, замирали от страха, только я начинал говорить о занесенном топоре. Я испытывал невероятный подъем, я был уверен, что негодяю грозит нешуточный срок, а то и смертная казнь, и чувствовал, что бедный ребенок с небес благодарит меня.

Когда мы ехали к морю – в шелесте ветра, в журавлиных криках, в нежных изгибах скирд, - везде я ощущал подспудную благодарность, и знал, что это высший триумф, доступный человеческому существу, и шептал: “отныне отомщена!..”