Проза

Вернувшись домой из клиники неврозов, 20-летний студент-юрист Салават Башкин чувствовал, что отдохнул и накопил некоторый запас энергии для продолжения жизни. На протяжении последнего года до того, как Башкин попал в клинику, в нем нагнеталось болезненное нервное напряжение, поглощавшее все его силы; теперь оно сменилось вялым, апатичным равнодушием. Салават спал по двенадцать, а то и по двадцать часов кряду, много читал, а остальное время проводил как-то бесцельно; он чувствовал себя рыбой, которая пересекает аквариум в различных направлениях, время от времени ударяясь о стеклянные стенки, разворачиваясь и продолжая свой путь, заведомо никуда не ведущий.

Родители встретили Башкина празднично одетыми: отец зачем-то облачился в свежевыглаженный костюм с галстуком, а мать надела нарядную юбку и белую блузку. К возвращению сына они испекли огромный, пышный сдобный пирог, на котором вылепили из теста замок со множеством башенок; в самую высокую из них был воткнут российский флаг. Пирог был таким большим, что не помещался в обычную кухонную посуду, и его пришлось поместить в таз для стирки. Родители Салавата едва сумели вынести вдвоем этот таз с пирогом к приезду Башкина. Когда он вошел, они, насколько хватило сил, подняли таз и одновременно прокричали троекратное «ура!».

Катя Берестова. Илл. к рассказу "Салават Башкин"

Башкин был растроган этим приемом, даже находил его несколько избыточно торжественным. К тому же, праздничное впечатление как-то быстро потускнело, когда Салават вошел в свою комнату: она оставалась такой же тесной и темной, как и прежде, и показалась ему сейчас своеобразной кладовой, в которой до сих пор хранились его старые, добольничные ощущения. «Трудно будет жить здесь по-новому», – вздохнул Башкин, проводя рукой по ободранным обоям. К тому же Салавату пришлось одеться в свои старые домашние штаны и футболку. В этой одежде Башкин испытал сначала какое-то пугающее чувство: ему показалось, что он сразу же сделался прежним, что в нем ничего не изменилось, что улучшение его состояния было только иллюзией – но затем он сумел взять в себя в руки. «Нельзя давать вещам власть над собой, это нехорошо», – подумал Салават.

Переодевшись, Башкин отправился на кухню пить чай и есть пирог с родителями. Его смущало их стремление как можно более сытно и вкусно накормить его. Они, вероятно, думали, что еда прибавит ему сил, но вместо этого Салават от нее наливался какой-то неприятной, мешающей тяжестью. Сами родители к вечеру, видимо, проголодались и ели сейчас с завидным аппетитом, но Башкин не чувствовал голода. Он без удовольствия сжевал ломоть пирога, который оказался слишком сладким, даже приторным, так что Салават ощутил подступающую тошноту – и больше не мог заставить себя даже ни к чему притронуться. Это особенно обеспокоило мать Салавата, которая принялась пододвигать к нему то одну тарелку, то другую, и уговаривала хоть что-нибудь еще попробовать. На столе стояли блины, мармелад, конфеты, вафли – почему-то было приготовлено очень много сладкого; когда Башкин последовательно отказался от всего этого, его мать полезла в холодильник и принялась вынимать оттуда все содержимое. Она решила, что ее сын не хочет именно того, что стояло на столе в данный момент, и пропускала мимо ушей его слова о том, что он просто не голоден – видимо, считая их дежурными фразами. Таким образом, из холодильника были извлечены колбаса, сыр, паштет, масло, остатки вчерашнего салата оливье, сосиски, яйца, которые можно было сварить или сделать из них яичницу, кастрюля с супом из крапивы, сельдь под шубой. «Откуда у вас столько еды?» – удивился Башкин, но брать ничего не хотел. «Может, ты хотя бы выпьешь чего-нибудь?» – спросила вместо ответа мать и стала показывать ему томатный сок, молоко, кефир, ряженку. Башкин на все вертел головой.

«У нас есть еще запасы в кладовой», – неожиданно сказал отец радостным голосом: видимо, он надеялся все-таки еще угодить сыну. «В какой кладовой? – удивился Башкин. – Разве у нас есть кладовая?» «Разумеется! Странно – как ты мог прожить здесь 20 лет и не знать про нее! Мы же живем на первом этаже, тут в каждой квартире такая устроена», – сказал отец. Он приподнял край скатерти, и оказалось, что под обеденным столом находится большой квадратный люк с ручкой. Люк этот оказался удивительно тяжелым: отец Башкина едва справился с тем, чтобы поднять его, и то лишь после долгого кряхтения. Выяснилось, что кладовая представляет собой нечто вроде бетонного колодца, вдоль одной из стенок которого шли деревянные ступени; он был таким глубоким, что дна его не было видно. Воздух внутри был холодный, сырой, и из отверстия сразу же потянулся странный пресный запах, напоминающий о плесени или грибах. Кроме того, из кладовой вылетела большая темно-зеленая муха. Неожиданно для Башкина, отец стремительным движением схватил ее, с хрустом раздавил в кулаке, слизнул с ладони и проглотил. «Что ты делаешь?!» – изумленно воскликнул Салават. «Они вкусные», – сконфуженно ответил отец. Башкин в ответ только покачал головой: прежде он не помнил за отцом подобных странностей. «У нас здесь хранится картошка, морковь, лук, ну и много всего еще. Чего бы ты хотел?» – спросил отец, видимо, желая поскорее сменить тему. «Да ничего! – раздраженно ответил Башкин. – Я уже говорил, что не голоден, сколько можно пичкать меня? Раз вы меня не слушаете – я пойду спать». «Ну что ты, успокойся, – укоризненно сказала ему мать. – Не успел вернуться домой – и сразу какие-то сцены. К чему это? Ты же видишь, как мы старались для тебя». «Извини», – тем же раздраженным ответил Башкин и ушел, запершись в своей комнате.

Эта сцена напомнила ему о том непонимании, которое уже в течение многих лет сложилось у него с родителями: ему казалось, что свои чувства и мысли он не в состоянии передать им, выразить человеческим языком – либо они не в состоянии его воспринимать. Так было и в нынешнем случае: причиной ссоры стала самая простая вещь – отсутствие аппетита у Башкина, о котором он говорил родителям неоднократно, стараясь смягчать тон и варьировать формулировки. Однако они упорно отказывались воспринимать его слова в прямом, буквальном смысле, и пытались истолковать их по-своему. В чем здесь было дело? Может быть, они считали, что он врет или по каким-то причинам скрывает от них свои истинные побуждения? Так или иначе, если уж понимания не удавалось добиться даже в таких бытовых мелочах, нечего было и думать о том, чтобы донести до родителей более сложные или глубокие переживания.

Устраиваясь на своем привычном месте, на старом, продавленном клетчатом диване, Башкин невольно припоминал события последнего года, предшествовавшего его попаданию в клинику. Уже к началу этого периода такая же «стена непонимания», как та, которая отделяла его от родителей, казалось, установилась между ним и всеми остальными людьми. Этот образ стены Башкин представлял себе ярко и полно: она тянулась в окружающем пространстве от человека к человеку, отгораживая и окружая Башкина. Может быть, этой стеной было его собственное тело: Салавату представилось, что контуры его, стенки его черепа – это своего рода «внутренняя тюрьма», в которой глаза были маленькими окошками. Разумеется, такое представление было лишь образом; суть дела, вероятно, заключалась в том, что Башкин слишком уж углубился в себя, отдалился от набора повседневных интересов, которые могли бы связывать его с людьми. Он словно бы провалился в трясину, из которой теперь не знал, как выбираться.

Салават вспомнил, что образ трясины, болота, засосавшего его и не дающего ему идти вперед, часто в последнее время приходил к нему. Углубляясь в воспоминания, он решил полистать дневник, который вел в последний год. Перед ним одна за другой мелькали записи:

«Меня затягивает в продолжительную тупую апатию, где-то глубоко на дне которой шевелится холодный, леденящий сердце ужас полной изоляции. Я даже чувствую какое-то удовольствие при мысли о том, чтобы погрузиться в такую апатию, однако в действительности делать этого ни в коем случае не следует».

«Затягивает вглубь какого-то котла или болота, я начинаю барахтаться там, и лишь время от времени, отфыркиваясь, показываюсь на поверхности. Радость и облегчение, когда это удается – вчера, например, я чувствовал, как мое отношение к ситуации стало более спокойным и взвешенным, пытался наметить разумные меры, которые можно было бы принять. Однако сегодня меня снова «затянуло», и у меня нет сил выбираться обратно. В результате – очередной бестолковый, тягостный день».

«Опять возвращаюсь в болото. Видимо, в нынешнем состоянии я обречен на этот бесконечный маятник, бесконечный цикл – погружаться и снова выныривать. Однако периоды облегчения слишком кратковременны для того, чтобы собраться с силами; я успеваю лишь передохнуть – и снова вынужден обращать все силы своего сознания на борьбу с тем, что тянет меня в глубину».

«Мучительная, но бесплодная внутренняя работа».

«Практически все время сижу дома; вроде бы есть дела, было много планов, что надо собраться и сделать – но в итоге меня давит тупая и безразличная вялость, не могу вырваться из привычного круга бессмысленных занятий, пустой траты времени. Чувствую, что мое собственное тело с его негативными ощущениями защелкивается на мне, как мышеловка».

«Период глубокого спада. Нет сил, постоянно хочется спать, при необходимости разговора трудно связать и несколько слов, мысли путаются».

«Тотальная, непрошибаемая пассивность и апатия. Нет большого уровня напряжения, но нет и увлеченности чем-либо. Полное нежелание заниматься делами, никак не могу себя преодолеть».

«В последние дни как-то особенно ощущаю неустойчивость своего сознания: многие вещи забываю, повторяюсь, иногда говорю что-то невпопад или что-то, не соответствующее действительности, а потом сам удивляюсь, как и зачем я это сказал. Конечно, все это мелочи, вероятно, я просто раздуваю их от безделья; и все-таки такая тенденция есть».

«Чувствую себя больным, загнанным в угол, не могу ни за что взяться. Мое мышление затуманено, нерезультативно, я путаюсь, повторяю без конца одно и то же».

«Я напоминаю себе камень или бревно, которое нужно катить в гору. В каком-то смысле, я Сизиф, который вместо камня волочит на гору самого себя».

Записи вызвали у Салавата противоречивые впечатления. С одной стороны, ему страшно и тяжело было окунуться в свои ощущения, пережитые совсем недавно, которые вполне могли еще вернуться; с другой – важно было осознавать, что даже в худшие моменты последнего года ему удавалось сохранять позицию некоей отстраненности, анализировать происходящее. Опыт, связанный с клиникой, ясно показал ему, что выходы из его ситуации есть – нужно только проявить волю и устойчивость в борьбе с депрессией, заставлять себя, не падая, двигаться дальше.

«Видно, что болото даже в худшие моменты этих записей не поглощало меня полностью, – подумал Башкин. – У меня есть силы на то, чтобы выбраться из него».

Он приблизился к большому овальному зеркалу в черной металлической раме – семейной реликвии семейства Башкиных. Оно когда-то висело еще дома у деда Салавата – он помнил, что видел его в детстве. Толстая рама представляла собой причудливую композицию из переплетающихся роз и других цветов и стеблей, змей, драконов; на одном из ее верхних углов торчал черт с дудочкой, а на другом – ангел с трубой. В зеркале отражалось маленькое, темное скуластое лицо Салавата с кривым носом, глубоко посаженными блестящими глазами и густой черной шевелюрой. Разглядывая себя, он подумал, что напоминает хищную птицу. «Таков и мой внутренний мир – маленький и темный, – подумал Башкин. – Но это только сейчас так. Во мне должны открыться какие-то неизвестные еще источники энергии, внутренние резервы, которые изменят ситуацию коренным образом».

Проснувшись следующим утром, Салават прежде всего вспомнил о кладовой, внезапно обнаружившейся под полом его квартиры. Его родители уже отсутствовали, и он, наскоро перекусив, решил исследовать кладовую: ему почему-то казалось, что это изучение должно принести значимые открытия, которые повлияют на дальнейший ход его жизни. Для исполнения своего плана Башкин вооружился большим старым фонарем, который пристегивался ремнями к груди и светил ярко, как прожектор. Кроме того, он надел рабочий халат, который использовал еще в школе на уроках труда, и даже каску. Насчет последней Салават подумал было, что это уже перебор, но затем решил, что лучше перестраховаться: «Мало ли, вдруг я упаду с лестницы и ударюсь обо что-нибудь головой – тогда каска защитит меня».

Отперев висящий на люке замок и освободив вход в кладовую, Салават принялся спускаться по деревянным ступеням, приделанным к ее стене. Дна кладовой не было видно, и сначала Башкина это обстоятельство даже как-то слегка испугало; однако вскоре выяснилось, что она просто шла под углом. Не оценив, насколько узок ход, Салават ударился лбом об его потолок – и подумал, что поступил правильно, взяв с собой каску.

Ход привел Башкина в подземное помещение с земляными стенами, уставленное банками с солеными огурцами, вареньем, мешками с картошкой и другими овощами. «Ничего себе! – подумал он. – Зачем нам столько запасов? Часть провизии, кажется, уже испортилась». Действительно – родители Салавата, судя по всему, по привычке складировали здесь овощи, а потом в темноте теряли часть их и забывали про них. Среди банок и мешков Башкин вдруг, вздрогнув от неожиданности, обнаружил рогатый череп, принадлежавший, судя по всему, корове. Кроме того, здесь хранился зачем-то металлолом, дорожный знак, ограничивающий скорость 60 километрами в час, метровая табличка с надписью «Зырянка», драное ватное одеяло. На небольшом столике были расставлены баночки, в которые кто-то собирал состриженные ногти – в каждой по 20 ногтей. «Черт знает что такое!» – подумал раздраженно Салават.

В помещении с запасами подземный ход, однако, не заканчивался – в дальнейшем он только вновь сужался, так что Башкину пришлось пробираться по нему на четвереньках. Преодолев очередной его участок, Салават выпрямился – и остолбенел от удивления: он попал в подвальное помещение с большим количеством людей, судя по всему, отправлявших некий ритуал.

В центре помещения, слабо освещенная свечами, разместилась группа молящихся и идолов, причем Башкин не сразу смог различить, кто какую роль играет в этом скоплении. И среди тех, кто молился, и среди тех, кому молились, были и люди, и деревянные фигуры. Идолы даже не были собраны вместе – их беспорядочно расставили среди участников церемонии. Башкина удивило, зачем некоторые из фигур было делать коленопреклоненными, подчас даже буквально распростертыми по полу. «Может быть, для отправления ритуала необходимо определенное количество молящихся, и, если оно не набирается, их заменяют скульптурами? – подумал Салават. – Либо в ритуале должна соблюдаться определенная закономерность, например число идолов должно быть равно количеству молящихся, или среди и тех, и других должна быть определенная часть неодушевленных?»

Катя Берестова. Илл. к рассказу "Салават Башкин"

Впрочем, в этом собрании вообще трудно было определить роли участников, и Башкин только по первому впечатлению решил, что попал на молитвенную церемонию. Кто-то, например, лежал на полу, кто-то сидел на корточках, а еще кто-то отвернулся от собравшихся, как бы демонстрируя, что вообще не имеет отношения к происходящему. Наконец, некоторые люди, сидя со скрещенными ногами на полу, пили чай из больших пиал и ели мясо, разложенное на широких керамических блюдах. При этом и среди тех, кто отвернулся, также присутствовали деревянные фигуры – как бы показывая, что вся эта сцена все-таки имела единый смысл. Наконец, в помещении присутствовали еще и животные: несколько котов и большой, едва ли не с корову, и такой же расцветки пес. Кроме того, помещение было видно Башкину не полностью: по нему проходили, разветвляясь, толстые трубы инженерных коммуникаций, и еще неизвестно было, что скрывается за ними.

Появление Салавата с его ярким фонарем переполошило участников церемонии, которые как по команде обернулись в его сторону. Башкин испугался: в руках участников трапезы были ножи и вилки, которыми те при желании могли бы зарезать его. Собравшиеся выглядели дикарями, и Салават подумал, что они вполне могут его съесть. Растерявшись, он понял, что не помнит, как выключается его фонарь. Бежать было уже поздно, и ему оставалось только надеяться, что собравшиеся не причинят ему вреда.

В этот момент из общей группы выступил человек, которого Башкин узнал: это был его однокурсник Дабажаб Тугулов. Он жил в общежитии, и Салават мало знал о нем. Однажды Тугулов, видимо, не найдя собутыльника, пригласил Башкина пить водку, но разговора у них тогда не получилась: Дабажаб как будто считал, что этот процесс не требует сопроводительной беседы, и отмалчивался, отделываясь общими словами или просто нечленораздельно мыча в ответ на вопросы Башкина. На Салавата, которому интересно было бы пообщаться с Тугуловым, этот эпизод произвел неприятное впечатление – однако у него сохранилось ощущение, что между ним и Тугуловым после распитой совместно бутылки установилась странная внутренняя связь, действительно не требующая слов.

Сейчас Тугулов, как бы подтверждая это, молча подошел к Башкину, взял его под локоть и повел прочь из помещения – причем другим ходом, которого тот прежде не видел за переплетением труб. Остальные участники церемонии не препятствовали ему. Салават сначала ожидал, что Тугулов просто выведет его на улицу и вернется, но тот вышел вместе с Башкиным и остался стоять рядом с ним, безмолвно ожидая, словно по условиям какого-то странного соглашения между ними Салават должен был подать ему реплику. Может, он ждал извинений?

«Я попал к вам случайно и не хотел помешать, – сказал наконец Башкин, не выдержав неловкого молчания. – Я шел из своей кладовой и понятия не имел, что попаду в подвал». «Погаси свой фонарь», – сказал Дабажаб вместо ответа. Действительно, только сейчас Башкин заметил, что его фонарь так и продолжает гореть при дневном свете; он расстегнул лямки, которыми тот крепился к груди, и после некоторого замешательства нашел выключатель.

«Ничего страшного, ты только прервал церемонию, но ничто не мешает оставшимся ее продолжить, – сказал Тугулов, дождавшись, пока Салават завершит свои манипуляции с фонарем. – Я даже рад, что встретил тебя, пусть и при таких необычных обстоятельствах. Тебя давно не было видно, и в институте уже беспокоятся». «Да, я болел, – сказал, замявшись, Салават: ему не хотелось вдаваться в подробности произошедшего с ним и объяснять причины. – И пока что оформляю академический отпуск, так что продолжу обучение, видимо, позже, с другим курсом». Тугулов не стал его расспрашивать, судя по всему, решив, что Башкин объяснил ситуацию настолько, насколько хотел; он только молча кивнул, как бы приглашая собеседника продолжить. Салават, между тем, не знал, что и сказать; его смущала немногословность Дабажаба, и непонятно было, что тот хочет услышать от него.

«А что происходит в подвале? – спросил он Тугулова. – Это своего рода коллективная молитва? Если да – почему люди так странно перемешаны с деревянными фигурами? Я даже не мог понять, кто кому молится». «А это и не важно, – ответил Тугулов. – Таким оформлением мы это даже специально подчеркиваем. В общем-то все равно, кому или чему молиться: в людях есть проявление божественного духа, в идолах – представление о божественном духе, которым они должны быть наделены. В любом случае, эти объекты – только образ, на котором ты концентрируешься, чтобы молиться было легче. Так что каждый молится так, как хочет. Можно и вовсе не обращать внимания на наших идолов. Впрочем, я сам не отношусь к ревностным приверженцам культа и понимаю смысл происходящего только в общих чертах. Я захожу в первую очередь просто проведать своих земляков, живущих в этом подвале. Там у них что-то вроде общежития». «А что это за религия, в чем ее смысл?» – уточнил Башкин. – «Я не разбирался глубоко, но знаю, что это что-то вроде поклонения силам природы. Это странный культ, который не сильно стесняет своих приверженцев и не накладывает на них больших обязательств: некоторые из них признавались мне, что сами точно и не знают, во что верят, но имеют только некое смутное представление о высшем существе. Мне кажется, в конечном счете там каждый верит во что сам хочет. Один из моих знакомых, например, поклоняется любимой женщине, другой – тотемному столбу. Но все это для них не имеет ключевого значения. Это только объекты, на которых им по тем или иным причинам проще концентрироваться». «Интересный подход, – задумчиво заметил Салават. – На первый взгляд он кажется разумным. И много у этого культа последователей?» – «Это мне неизвестно, но я знаю, что идолы расставлены во многих закоулках в городе. Зачастую люди и не обращают на них внимания. Например, посмотри, на развилке ствола вон того дерева сидит один из идолов». Салават обернулся и увидел, что странная рогатая, крылатая и бородатая фигура, действительно, была установлена на порядочной высоте на каштановом дереве. Она была покрыта корой, так что сливалась со стволом; сам бы он не заметил ее.

«Все-таки меня беспокоит, что собрания этих сектантов происходят в помещении, соседнем с нашей кладовой, – сказал после некоторого молчания Башкин. – Получается, при желании они могут ворваться к нам в квартиру. Как-то непредусмотрительно спроектирован дом». «Не волнуйся, они – люди смирные, и мухи не обидят, – ответил Тугулов. – Тебя же не тронули, хотя ты прервал церемонию».

Салават не знал, что на это сказать. Его охватило мучительное чувство неловкости. Тугулов интересовал его, но разговаривать с ним из-за его сдержанности было сложно – в беседе то и дело возникали паузы, она шла с трудом, периодически заходила в тупик. Такой разговор напоминал игру в мяч или бадминтон двух неумелых участников, которые неточно подают и постоянно промахиваются, так что весь процесс теряет смысл и становится раздражающим. «Не буду даже придумывать, что говорить, – со злостью подумал Башкин. – Пусть сам выкручивается». Видимо, почувствовав его состояние, Дабажаб стал прощаться, лаконично заявив, что «ему пора». Салавату показалось, что он демонстративно не считает нужным давать при этом каких-либо пояснений. Однако Тугулов все-таки сказал, что еще позвонит, после чего сунул Салавату руку и удалился. Башкин удивился, каким легким и слабым было его рукопожатие: ему показалось вдруг, что Дабажаб состоит из воска и лишен костей, что вся его фигура может внезапно расплыться или расползтись. Однако Тугулов уже скрылся за углом – так что Башкин не мог подтвердить или опровергнуть это предположение.

Вечером Салават рассказал родителям о подземном ходе из кладовой. Те, как выяснилось, не знали про ход и даже не поверили ему; они странно переглянулись, словно безмолвно обменялись оценками адекватности Салавата. «Спуститесь и проверьте! – раздраженно сказал он. – Вы что, считаете меня дураком или сумасшедшим?» Отец заявил, что ему лень лезть в кладовую – но ясно было, что рассказ Салавата все-таки его встревожил: он повесил на крышку люка дополнительный замок. Мать же Башкина после его рассказа немедленно вновь начала пичкать его едой. Создавалось впечатление, что она встревожена его состоянием и считает, что еда должна положительно подействовать на него. Вчерашний пирог был еще не доеден, и мать Салавата стала предлагать ему сначала один, потом другой, потом третий ломоть; когда он несколько раз отказался, она насадила кусок пирога на вилку и стала совать его буквально в лицо сыну. Тот резко отклонил голову, чтобы пирог не попал ему в глаза и в нос – и в результате ударился затылком о стену. «Да ты что, издеваешься?! – крикнул Салават матери. – Неужели ты думаешь, что можешь заставить меня есть?» Эта сцена была ему так неприятна, что он хотел было уйти, однако тут отец с неожиданной силой схватил его за руку и стал выкручивать ее, так что Башкин заорал от боли. «Отпусти меня!» – возмущенно сказал он отцу. Впрочем, Салават настолько опешил от этой сцены, что ему даже не удавалось толком разозлиться. «Поешь – тогда пущу, – тихо, но уверенным и угрожающим тоном сказал отец. – Вчерашняя сцена больше не повториться. Если не будешь есть – придется каждый вечер с тобой так». «Не буду я есть!» – закричал Салават. Тогда отец крепко нажал на его руку, глубже прокручивая ее, так что Башкин аж всхлипнул; мать в это время снова поднесла пирог к его лицу. Пальцы свободной руки она попыталась засунуть Салавату в рот, чтобы разомкнуть его, но он только укусил ее; тогда она взяла ложку и стала тыкать ей в рот Башкину, рассчитывая таким образом все-таки заставить его есть.

Отец тем временем снова начал проворачивать руку сына. Салавату было больно; он понял, что сопротивляться бесполезно, и стал есть, давясь от возмущения. «Давайте я уж сам, – сказал он. – Что за глупая и унизительная сцена!» Отец, однако, так и не согласился отпустить его, пока Салават не сжевал три куска пирога; только после этого ему позволили уйти из кухни.

Оставшись один, Башкин быстро успокоился. Он был даже не столько обижен, сколько удивлен и раздосадован – очень уж нелепо обошлись с ним родители. Он даже не знал, как лучше реагировать на их поведение – и решил определиться позднее, в зависимости от дальнейшего развития событий.

(Продолжение следует)