Проза

(Начало)

Вечером Салават рассказал родителям о подземном ходе из кладовой. Те, как выяснилось, не знали про ход и даже не поверили ему; они странно переглянулись, словно безмолвно обменялись оценками адекватности Салавата. «Спуститесь и проверьте! – раздраженно сказал он. – Вы что, считаете меня дураком или сумасшедшим?» Отец заявил, что ему лень лезть в кладовую – но ясно было, что рассказ Салавата все-таки его встревожил: он повесил на крышку люка дополнительный замок. Мать же Башкина после его рассказа немедленно вновь начала пичкать его едой. Создавалось впечатление, что она встревожена его состоянием и считает, что еда должна положительно подействовать на него. Вчерашний пирог был еще не доеден, и мать Салавата стала предлагать ему сначала один, потом другой, потом третий ломоть; когда он несколько раз отказался, она насадила кусок пирога на вилку и стала совать его буквально в лицо сыну. Тот резко отклонил голову, чтобы пирог не попал ему в глаза и в нос – и в результате ударился затылком о стену. «Да ты что, издеваешься?! – крикнул Салават матери. – Неужели ты думаешь, что можешь заставить меня есть?» Эта сцена была ему так неприятна, что он хотел было уйти, однако тут отец с неожиданной силой схватил его за руку и стал выкручивать ее, так что Башкин заорал от боли. «Отпусти меня!» – возмущенно сказал он отцу. Впрочем, Салават настолько опешил от этой сцены, что ему даже не удавалось толком разозлиться. «Поешь – тогда пущу, – тихо, но уверенным и угрожающим тоном сказал отец. – Вчерашняя сцена больше не повториться. Если не будешь есть – придется каждый вечер с тобой так». «Не буду я есть!» – закричал Салават. Тогда отец крепко нажал на его руку, глубже прокручивая ее, так что Башкин аж всхлипнул; мать в это время снова поднесла пирог к его лицу. Пальцы свободной руки она попыталась засунуть Салавату в рот, чтобы разомкнуть его, но он только укусил ее; тогда она взяла ложку и стала тыкать ей в рот Башкину, рассчитывая таким образом все-таки заставить его есть.

<--- Катя Берестова. Илл. к рассказу "Салават Башкин"

Отец тем временем снова начал проворачивать руку сына. Салавату было больно; он понял, что сопротивляться бесполезно, и стал есть, давясь от возмущения. «Давайте я уж сам, – сказал он. – Что за глупая и унизительная сцена!» Отец, однако, так и не согласился отпустить его, пока Салават не сжевал три куска пирога; только после этого ему позволили уйти из кухни.

Оставшись один, Башкин быстро успокоился. Он был даже не столько обижен, сколько удивлен и раздосадован – очень уж нелепо обошлись с ним родители. Он даже не знал, как лучше реагировать на их поведение – и решил определиться позднее, в зависимости от дальнейшего развития событий.

В следующие дни в жизни Салавата установился странный и явно временный распорядок. Он продолжал очень много спать – по 12, 14, 16 часов – чувствуя, что это помогает ему копить силы для большей активности в будущем; при этом время его сна и бодрствования больше не укладывалось в 24-часовой цикл, и он практически перестал следить за временем. Башкин много читал, совершал длинные прогулки по городу, а подчас, погрузившись в глубокую задумчивость, совершал бессмысленные поездки из одного конца города в другой на метро. Он механически поглощал и перерабатывал скудные жизненные впечатления, понимая, что к каким-либо значимым событиям сейчас не готов. В нем установилось хрупкое внутреннее равновесие, которое необходимо было закрепить. Он понимал, что находится совсем рядом с краем «болота», в которое его прежде затягивало – и сейчас нужно было отдыхать, не делая резких движений, чтобы вновь не оказаться в нем.

По вечерам родители Салавата продолжали закармливать его, давая понять, что попытки сопротивления будут решительно пресекаться. Башкина все больше это раздражало и, кроме того, ему захотелось противостоять им из какого-то спортивного интереса, ради развлечения, разнообразия – ничего более интересного ему придумать все равно не удавалось. Он пытался отнекиваться и, по крайней мере, затягивать прием пищи, не доедать, но всякий раз наталкивался на упорную, угрожающую настойчивость, и вновь давал слабину.

Однажды Салават почувствовал, что все-таки категорически не может принять поведение родителей, и решил попробовать справиться с ними. На этот раз его мать сварила огромную кастрюлю борща и поставила перед ним полную тарелку. «Я не буду есть», – сказал Башкин, поднимаясь с места, чтобы удобнее было отразить нападение отца. «Почему?» – спокойно спросил отец. «Не хочу, и все тут», – ответил Башкин. Отец размахнулся и попытался ударить его по лицу, но Салават успел увернуться и, в свою очередь, попробовал дать сдачи. Удар вышел неловким, но отец все-таки явно был огорошен готовностью сына дать ему отпор. «Значит, не хочешь по-хорошему?» – угрожающе спросил Башкин-старший. «Нет», – ответил Салават. Тогда отец прыгнул на него, сумел повалить и начал было душить, но Башкин, руки которого оставались свободными, успел нанести ему несколько чувствительных ударов.

Силы были примерно равны; Салават сумел сбросить с себя отца – но в этот момент мать ударила Башкина по голове фарфоровой тарелкой с супом, расколошматив ее. Раздался громкий звон; Салават, чувствуя, как по нему стекает раскаленный суп, растерялся: уж такого он точно не ожидал! Отец, не теряя времени, снова напал на него. На этот раз он накинул на шею сына тряпку и стал душить его ей. Башкин пнул отца и сумел удачным ударом сбить его с ног и заставить отпустить тряпку – но тут в потасовку снова влезла мать, которая, вооружившись кухонным ножом, полоснула Салавата по руке. Нож прорезал футболку и кожу, потекла кровь.

«Да вы совсем спятили! – воскликнул Башкин. – Вы что, убить меня хотите?» «Надо же заставить тебя слушаться!» – сказал отец. Было видно, что он готовится к новой атаке на Салавата. В глазах родителей Башкин видел маниакальную решимость заставить его есть; он понял, что они не отступят. «Дайте мне отмыться от супа и остановить кровь, и тогда я поем», – успокаивающим тоном сказал он. «Нет, – ответил отец. – Ешь сейчас, все остальное – после этого». «Что, я так и буду есть, залитый кровью и супом?!» – воскликнул Башкин. «Да! – сказал отец с явной угрозой. – А в следующий раз десять раз подумаешь, прежде чем устраивать безобразные сцены». «Это я устраиваю безобразные сцены?!» – воскликнул Башкин. «Ты отказался есть», – сказал отец. «Ешь, – сказала мать, ставя перед Салаватом новую тарелку с борщом. – Незачем терять время на споры. Чем скорее поешь – тем скорее сможешь отмыться». Башкин не знал, чего еще можно ожидать от родителей, ему сделалось жутко – и он решил, что лучше уступить и приняться за суп.

После этого происшествия время снова потекло для Салавата однообразно и размеренно. Подчас очередной день казался Башкину мучительно длинным, и для облегчения ему приходилось вновь прибегать к дневниковым записям. Возвращение к дневнику беспокоило Салавата: сам факт того, что он не мог обходиться без записей, свидетельствовал, что Башкин не справляется с ситуацией, что он начинает потихоньку сдавать. После одного из дней, который оказался для него особенно тяжелым, он написал:

«Эта суббота, проведенная в полной бездеятельности, была такой же долгой, трудной и напряженной, как переправа через пропасть по тонкому мостику. Такого тягостного дня у меня давно не было; я уже и не верил, что выберусь к концу его».

Перечитав запись, Башкин встревожился: он явно возвращался в дневнике к своему старому тону, не удерживался на позициях, достигнутых сразу же после клиники. Ситуацию нужно было менять. Салават долго не мог уснуть, думая, что же предпринять – и обрадовался, когда на следующее утро ему позвонил Тугулов и предложил встретиться.

«Нужно быть более откровенным с ним, – решил Башкин. – Во-первых, сам рассказ о моем состоянии уже должен принести мне некоторое облегчение, а во-вторых – может быть, он сможет дать мне дельный совет. Самому мне не хватает сил, чтобы выбраться из болота – и нужно хвататься за любую соломинку, за любую возможность».

Когда Башкин под вечер прибыл к месту встречи – станции метро, Тугулов уже ждал его, и Салават, остановившись в некотором отдалении, решил попристальнее разглядеть лицо Дабажаба. Оно производило странное впечатление: казалось одновременно и смуглым, и бледным, даже как будто бы посеребренным. Вообще, Дабажаб казался сплетенным из противоречий. Так, лицо его выглядело сразу и округлым, и костлявым, и подчеркнуто плоским, и избыточно рельефным. Глаза у него были разного цвета: один – золотистый, а другой – темно-коричневый. Помимо прочего, в лице его была заложена какая-то болезненная асимметрия, оно казалось перекошенным, свороченным на сторону, несколько сплюснутым справа и укрупненным слева. Можно было подумать, что голова Дабажаба в свое время пострадала от мощного удара – либо что она долгие годы подвергалась воздействию какой-то тихой, но упорной силы, постепенно изменявшей его облик. Скроен Тугулов был так неловко, что трудно было даже определить, высок ли он или низок, полон или худ, слаб или крепок: он казался составленным из частей тел разных людей; когда Башкин думал об этом, ему вновь показалось, что Дабажаб может как-то расползтись или развалиться на части. Вместе с тем, во всем облике Тугулова прослеживалась какая-то мучительно сложная закономерность, которую Башкину никак не удавалось сформулировать. Салават так напряженно над этим задумался, что пропустил момент, когда Тугулов, заметив его, подошел и поздоровался. Он очнулся, только когда Дабажаб уже тряс его руку.

«Что это ты так застыл? – спросил Тугулов. – Ты как будто утонул в себе». «В некотором смысле так и было», – ответил Башкин, решив не добавлять ничего более конкретного: ему неловко было бы делиться своими наблюдениями об облике Дабажаба. «Ну ладно, что уж там, – ответил тот, видимо, решив не продолжать расспросов. – Идем». Салават, в свою очередь, не стал спрашивать, куда именно предлагает идти Тугулов – ему было это безразлично, и он молча двинулся вслед за товарищем.

Когда студенты поднялись по эскалатору и минули стеклянные двери метрополитена, выяснилось, что на выходе из метро почему-то установлены невысокие металлические ограждения. При этом выходить никто не запрещал, и люди, ругаясь, кряхтя и охая, перелезали через них. Салават думал было расспросить кого-нибудь из участников этой сцены, чтобы узнать, в чем дело – но по их растерянным лицам видно было, что они сами этого не понимают, и Башкин решил не тратить лишних слов. Он заметил, что быстро начал «заражаться» молчаливостью Тугулова: тот, судя по всему, относился к словам как к своеобразным ценностям, которые по возможности лучше беречь. Вот и сейчас он не проявил никакого удивления или раздражения происходящим, а молча принялся вслед за другими перелезать через ограду. Салават думал было последовать его примеру, но тут ему неожиданно захотелось не просто перебраться через забор – а перепрыгнуть через него. Не успев обдумать этого намерения, он побежал вверх по лестнице и действительно попробовал перескочить ограждение, однако зацепился за него ногами, упал и больно ударился. Было еще счастьем, что Башкину удалось сгруппироваться и закрыть руками голову – в результате пострадали только его запястья и локти, на которых была ободрана кожа.

В результате своего прыжка Салават повалил одну из секций ограждения – оказалось, что оно не было закреплено. Теперь пассажирам не было необходимости при выходе и входе перелезать – достаточно было перешагивать через упавший забор. «Хотя бы небольшая польза от моей попытки есть», – подумал он.

Студенты двинулись по широкой улице, дома на разных сторонах которой зачем-то были соединены надземными стеклянными переходами. Сначала, разглядывая их, Башкин запутался: связаны между собой были здания, стоявшие не напротив, а наискосок, соединяющие переходы находились на разной высоте – и представлялись каким-то удивительным подвешенным в воздухе лабиринтом. Кроме того, Салават заметил, что некоторые переходы шли и между строениями на одной и той же стороне улицы. Судя по всему, в конечном счете все дома были связаны таким образом между собой – только соединительная система была очень запутанной.

«Зачем сделаны эти переходы?» – спросил Салават Дабажаба. «Ты думаешь, я должен это знать?» – ответил тот вопросом на вопрос. «Просто я сам не знаю, вот и решил поинтересоваться – вдруг ты знаешь», – объяснил Башкин. «Действительно, знаю, – сказал Дабажаб. – Это инновационный квартал, жители которого могут использовать для движения не непосредственно улицу, а вот эти переходы. Это позволяет расширить проезжую часть и сузить тротуар, который используется только пришлыми пешеходами вроде нас с тобой».

Только после этих слов Башкин обратил внимание, что тротуар действительно был очень узким – то есть прежде он фиксировал этот факт как-то машинально, безотчетно, а только теперь осмыслил его. Места здесь хватало только для двух человек – и Салават с Дабажабом из-за этого сейчас как раз не могли обогнать двух пожилых женщин, медленно плетущихся перед ними. Экономия на тротуарах позволила организовать на улице по четыре полосы движения для автомобилей в каждую сторону – но такое количество полос было втиснуто в пространство улицы с трудом, они получились узковатыми, и широким машинам приходилось иногда заезжать одним колесом на тротуар. Сейчас мимо Салавата с Дабажабом ехал грузовик с газовыми баллонами, и колеса его прокатились буквально в нескольких сантиметрах от ног Башкина. Кроме того, один из баллонов неожиданно грохнулся, кувырнувшись через боковой борт грузовика, и упал прямо перед Салаватом. Башкин дернулся, ожидая взрыва – но к счастью ничего не произошло. Повезло ему еще и в том, что баллон оказался не вполне округлым – он был многогранным, имел ребристую поверхность и в результате остался на месте, не покатившись и не отдавив ноги Башкину. Получилось, что Салават сумел избежать нескольких опасностей подряд – ему показалось, что это граничило с чудом. Однако Тугулов вновь не счел нужным никак прокомментировать ситуацию – и только молча перешагнул через упавший баллон одновременно с Башкиным.

Салават и Дабажаб шли теперь практически вплотную к двум пожилым женщинам; назрела необходимость обогнать их, но Тугулов явно не намеревался ничего предпринимать для этого – и Башкин решил взять инициативу в свои руки. «Разрешите пройти!» – громко, медленно и отчетливо сказал он. Женщины, однако, никак не отреагировали. «Раз-ре-ши-те-прой-ти!» – сказал Башкин еще раз, повысив голос и произнеся слова по слогам. Однако так получилось, по всей видимости, даже более невнятно, чем в первый раз; Салават сконфузился и гаркнул еще более громко и грубо: «Дайте пройти!!» Но никакой реакции вновь не последовало. Тогда Башкин решился действовать: он повернулся боком, чтобы занимать меньше места, и протиснулся между двумя женщинами. Маневр удался, однако оказалось, что Тугулов не спешил следовать примеру Башкина: он продолжал плестись за женщинами, не пытаясь попасть вперед них. Потеряв терпение, Салават протянул руку между двумя головами, отделявшими его от Дабажаба, и с силой дернул того к себе – так что тому пришлось все-таки тоже протискиваться вперед. Ни Тугулов, ни сами женщины при этом не сочли нужным что-либо сказать – но все трое в этот момент посмотрели на Салавата как на идиота.

«Какая дурацкая система! – воскликнул Башкин, ускоряя шаг, чтобы отделаться от чувства неловкости. – Мало того, что переходы в воздухе, очевидно, очень дорогие – устройство улицы создает неудобства для обычных пешеходов, которые не имеют возможности пользоваться этими переходами! Кроме того, все эти соединения устроены так запутанно, что, очевидно, и для местных жителей удлиняют и замедляют путь между домами». «Ну а я-то здесь причем?! – раздраженно сказал Тугулов. – Не я же все это проектировал и строил, а ты начинаешь мне высказывать свои претензии. Так можно и поссориться». «Я не предъявляю ничего тебе, а просто высказываю свое возмущение вслух», – заметил Салават. «Но выслушивать-то все это приходится мне», – сказал Тугулов. «Ну а что, ты со мной не согласен? – спросил Башкин. – Ты считаешь, что то, как здесь все устроено, – нормально? Это же какое-то издевательство, и не только надо мной, но и над всеми пешеходами, в том числе над тобой!» «Ну, если бы спросили меня – я бы сказал, что мне эта улица нравится, – сказал Дабажаб. – Она, по крайней мере, необычна. А оригинальность требует жертв. Не могут же все улицы быть устроены как под одну гребенку. Надо не раздражаться, а радоваться, что есть разнообразие». «Если так рассуждать – то любую глупость можно назвать оригинальностью, – заметил Салават. – И выходит даже, что чем глупее, тем оригинальнее. Самой яркой и неординарной при таком подходе будет несусветная глупость». «Но ведь это выглядит красиво!» – сказал Дабажаб. «Но создает неудобства для тысяч людей! – воскликнул Салават. – Меня все это возмущает». «Да что ты заладил – возмущает, возмущает! – уже почти закричал Дабажаб. – Ты уже говорил это, я слышал – надоело! Я-то тут причем?!»

Он сжал кулаки и побагровел. Башкин хотел было огрызнуться в ответ, но подумал, что перегибает палку: действительно, Тугулов не нес никакой ответственности за оформление улицы, претензии должны были быть обращены не к нему. Башкин был уверен, что общение с Тугуловым еще должно оказаться чем-нибудь полезно для него – и решил понапрасну не раздражать Дабажаба.

Студентам, тем временем, открылась величественная панорама: всю дорогу впереди перегораживал колоссальных размеров жилой комплекс, выстроенный в форме крепости. Сама трасса шла надо рвом по мосту внутрь этого комплекса, как в ворота. В тех его частях, которые в общей композиции играли роль стен крепости, было примерно по 40-50 этажей, а в тех, которые составляли башни – по 70-80. Все это сооружение было детально стилизовано под крепость: вверху стен виднелись зубцы, амбразуры, а на башнях даже располагались артиллерийские орудия. «Что это?» – спросил Башкин. «Это жилой комплекс «Цитадель», – объяснил Дабажаб. – Его построили не так давно – и с удивительной быстротой. Причем снесли для этого целый квартал. Потрясающее было зрелище: позавчера был обычный фрагмент города, причем тоже с достаточно высокими домами, 20-30-этажными, вчера – просто прямоугольная пустота, как корова языком слизнула, а сегодня – вот этот монстр». «В буквальном смысле позавчера и вчера?» – уточнил Салават. – «Нет, это я образно, конечно. Но все это было делом месяцев».

Башкин и Тугулов уже приближались к жилому комплексу и заходили в тоннель, ведущий внутрь. Оформлен он был в виде пасти: был полукруглой формы с зубами, вставленными в арку тоннеля. Крупные клыки, как-то выделяющиеся среди других зубов, показались Салавату настоящими. «Кому бы они могли принадлежать? – подумал он. – Может быть, мамонту или динозавру? Но и для этих вариантов клыки кажутся слишком большими». Уже перед самым входом в тоннель Башкин, поежившись от страха, невольно задержался и оглянулся вверх, на стену комплекса. Ему вдруг показалось, что он видит человеческое тело, которое, кувыркаясь в воздухе, падает с одного из верхних этажей «Цитадели» – но в этот момент Дабажаб дернул его за руку, поторапливая, и Башкин погрузился в темноту тоннеля, не успев убедиться в реальности падавшего.

Катя Берестова. Илл. к рассказу "Салават Башкин"  ---->

В тоннеле не было фонарей – он освещался только фарами движущихся автомобилей. Из-за этого вся картина непрерывно изменялась, переливаясь в игре света и теней. Между тем, тротуар оставался узким, и Салават с испугом подумал о том, что здесь пешеходов вполне могут сбить. «И никто ведь не узнает, – забеспокоился он. – Тело может так и лежать в темноте тоннеля, пока не разложится». Словно в подтверждение этих его мыслей, он наткнулся на большую кость, валяющуюся на тротуаре. Вероятно, она была коровьей, – но вполне могла принадлежать и человеку. Кроме того, не успел он оправиться от неожиданной находки, как его с Тугуловым действительно чуть не сбили: выяснилось, что у тоннеля есть боковые ходы, которые присоединялись к основному под острым углом. Таким образом, автомобили из них выныривали перед самым носом у пешеходов, и один из грузовиков проехал в каком-нибудь десятке сантиметров перед ними. Дабажаб, однако, даже и ухом не повел, никак не прокомментировав появление грузовика и невозмутимо продолжая движение; Салават, не зная, что сказать, молча последовал за ним.

Вскоре навстречу студентам вынырнул из темноты отряд вооруженных людей, облаченных в металлические латы и с длинными копьями наперевес. Эти копья образовали настоящую щетину острий, направленных на Салавата с Дабажабом. Башкин уже испугался, что его сейчас наколют на острия – но Тугулов резко свернул в сторону, и Салават успел повторить за ним этот маневр. В результате им пришлось обходить отряд по проезжей части, подвергаясь опасности быть раздавленными. «Что это за люди? – возмущенно спросил Салават. – И куда они так прут? Могли бы расступиться и дать нам пройти». «Этот комплекс же называется «Цитадель», а поскольку жилье элитное, то здесь все и оформлено аутентично, – объяснил Тугулов. – Поэтому вот охранники ходят в латах и с копьями. И это не единственная здешняя достопримечательность. Я знаю, что на крыше, например, есть площадка, на которой установлены пушки – туда можно попасть и пострелять из них». «Куда пострелять?» – спросил Башкин. – «Ну просто с крыши, куда попадешь». – «Но ведь ядро может попасть в жилой район и повредить одно из зданий, а то и убить кого-нибудь». «Вечно ты находишь во всем негативные стороны! – не выдержав, вновь повысил голос Дабажаб. – Надоело уже! Все тебя не устраивает».

В очередной раз повисло неловкое молчание. Видимо, решив смягчить свою вспышку раздражения, Тугулов неожиданно достал из внутреннего кармана небольшую фляжку. «Вот, – сказал он. – Я взял с собой водки. Кажется, сейчас хороший момент, чтобы приступить к ней». Салават не любил водки, но решил не спорить и нехотя согласился. Тугулов открыл флягу и сделал крупный, жадный глоток. В этот момент студенты как раз вышли из тоннеля, их обдало сильным потоком оранжевого света фонарей – и Башкин увидел, что Тугулов от вкуса водки даже жмурится от удовольствия. Складывалось впечатление, что он относится к ней как к какому-то лакомству, как, например, ребенок к прянику. Просмаковав как следует вкус водки, Тугулов передал фляжку Салавату.

После выхода из «Цитадели» трасса сузилась и погрузилась в лес. Движение на ней стало существенно менее интенсивным, и Салават задумался о том, куда могла подеваться часть автомобилей. Видимо, внутри «Цитадели» трасса разветвлялась и имела несколько выходов из комплекса.

Отхлебнув водки несколько раз, Салават подумал, что она была, пожалуй, не лишней в нынешней ситуации: в общении с Тугуловым постоянно возникали неловкость и напряженность, которые теперь заметно стали таять. Правда, Дабажаб хранил молчание – казалось, что водка делает его еще более сдержанным, чем обычно, погружает в медитативное состояние; однако Башкин при этом сам оживился и сделался разговорчивым. Хотя Тугулов его не спрашивал, он пустился в долгий и подробный рассказ о своем состоянии в последний год.

«Я чувствовал себя как будто по пояс затянутым в болото, из которого не было сил выбраться, – все они расходовались на то, чтобы не уйти еще глубже и не сгинуть, – говорил Салават. – В результате весь окружающий мир как будто свелся для меня к этой борьбе. Мне трудно было отвлекаться на то, что происходило вокруг, все это казалось какими-то досадными помехами, которые мешают сосредоточиться на главном. Эта борьба буквально поглощала меня: я уходил в себя и часами сидел неподвижно. Помню, у меня возникал образ, словно в моем мозгу застряла большая кость, которая мешает ему работать, и что мне нужно как бы переварить эту кость, освободиться от нее. Эта задача казалась непосильной, я не видел перспективы выхода, чувствовал, что все живое отдаляется от меня, что я предоставлен самому себе и не справляюсь с тем, что происходит внутри меня. Сил на сопротивление болоту не оставалось». «Ты же понимаешь, что выход в этом случае как раз в том, чтобы отвлекаться от этой борьбы, а не погружаться в нее, – заметил Дабажаб. – Сосредотачиваясь, принимая неподвижность, ты сужаешь свой кругозор и лишаешься возможностей справиться с ситуацией. Выход из всего этого – не сосредотачиваться на себе, а идти к людям. Только они могут тебе помочь». «Теперь я отчасти это понимаю, но такой путь к людям после того, как раз уже выпадешь из их общества – не из легких, – сказал Салават. – Мне кажется, что у общества есть свойство как бы не принимать уже отвергнутый ломоть, и своего права на возвращение нужно буквально добиваться. А как это делать – неясно. Надо думать. Мне кажется, что эта задача может решаться рационально, аналитически – но может иметь и совершенно неожиданные решения. Мне представляется, что во взаимодействии с людьми есть некоторый энергетический баланс, который можно улучшать. Он подчиняется странным, во многом неясным законам и может внезапно меняться в тот момент, когда никаких явных внешних перемен уловить невозможно». «Да, во многом так и есть, – согласился Дабажаб. – Я должен сказать, что специально пригласил тебя в сегодняшнее путешествие. Путь, который мы сегодня совершаем – это своеобразный ритуал погружения, который должен помочь тебе выйти за рамки поверхностного логического восприятия. Если ты сможешь настроиться правильным образом, он позволит тебе раскрыть свои внутренние источники энергии, мобилизовать внутренние резервы». «А если не удастся?» – спросил Салават. – «В любом случае, новые впечатления пойдут на пользу».

Повисло молчание. Башкин обратил внимание, что дорога уводит все глубже в лес и становится постепенно все уже. Она сужалась так равномерно, что можно было подумать, будто где-то в перспективе она завершается точкой, к которой сходятся ее края; на нынешнем участке Салават уже не назвал бы ее трассой. Лес вокруг, тем временем, делался гуще; в нем было много сухих деревьев, некоторые из которых угрожающе поскрипывали и кренились. Время от времени, судя по всему, они и падали; студентам уже встретилась тонкая ель, лежащая поперек дороги, которую никто не потрудился убрать – в результате автомобилям приходилось замедлять движение и переезжать через нее. Они при этом забавно переваливались и подпрыгивали, а само дерево крякало, как утка.

Движение Башкина и Тугулова было таким гладким, что Салавату представилось, будто они плывут; это впечатление усиливалось и мягким освещением, и вкрадчивым перемещением автомобилей, похожих на шныряющих в воде крупных рыб; кроме того, неподалеку журчал ручей. Башкин начал даже делать круговые разгребающие движения руками перед собой: так идти стало легче. Начинал ли как-то срабатывать ритуал, или Салават просто был охвачен необычным настроением – только ему стало казаться, что весь мир вокруг сделался не колючим, жестким и враждебным, каким выглядел обычно, а чем-то уютным и безопасным. Это были вроде бы незначительные оттенки сиюминутных ощущений – однако Башкин подумал, что давно уже не воспринимал окружающий мир таким образом; собственно, он не смог вспомнить ни одного момента, когда мир не представлялся бы ему требующим готовности и собранности.

Вскоре Башкин и Тугулов увидели впереди тонкую березу, изогнувшуюся над дорогой, словно арка – а за ней дорога из асфальтовой неожиданно превратилась в грунтовую. Здесь же стояли последние фонари – дальнейший путь вел в темноту. Линия, по которой заканчивался асфальт, шла причудливым резким зигзагом, и Салават невольно остановился, не решаясь переступить через нее. «Никогда не видел, чтобы дорога заканчивалась подобным образом», – заметил он. «В этом нет ничего необычного, – сказал Дабажаб. – Судя по всему, просто денег не хватило продлить асфальтовое покрытие». «Да, но очень уж резко оно обрывается», – сказал Салават. «Ну а как еще оно могло бы обрываться? Не размазывать же асфальт тонким слоем, как масло!» – с раздражением сказал Тугулов.

Теперь, на грунтовой дороге, Башкину показалось, будто сами автомобили сделались меньше размером. Не только не осталось грузовиков и микроавтобусов, которые периодически мелькали на асфальте уже во время движения по лесу, – но и легковые автомобили как будто сузились и снизились, казались выполненными не в полную величину. Может быть, дело здесь было в том, что деревья, напротив, сделались огромными, и все остальное на их фоне выглядело уменьшенным. Их стволы напоминали храмовые колонны, а сплетающиеся кроны формировали нечто вроде огромного барельефа.

Дорога становилась все более узкой, грязной и ухабистой и выглядела теперь полузаброшенной; движение по ней стало совсем редким, и Башкин недоумевал, куда могли пропасть автомобили. Создавалось впечатление, что они просто растворились в воздухе. Наконец стало уже очевидно, что дорога истончилась только в пешеходную, фактически в тропинку: колеи ее так заросли, что уже не просматривались.

Вокруг Салавата с Дабажабом росли папоротники и хвощи, и Башкину стало казаться, будто он выпал из времени: открывающийся ему пейзаж мог относиться как к современности, так и к глубокой древности. В темноте ему мерещились странные и неприятные фигуры. Так, ему привиделось, что неподалеку проскакала человеческая нога, отдельная от всего остального корпуса: она смешно и уродливо подпрыгивала, сгибаясь в колене и резко распрямляясь. Затем примерно в метре над головой Башкина пролетела еще чья-то голова, размахивая большими крыльями-ушами. Потом ему показалось, что на толстой ветке впереди расположился мохнатый глаз, тихо наблюдавший за непрошенными гостями.

Салават поделился своими наблюдениями с Тугуловым. «Не знаю, как насчет ноги и головы, а глаз там действительно есть, я тоже его вижу, – сказал тот. – Можем подойти и убедиться в этом». «А он не опасен?» – спросил Башкин, остановившись и даже несколько подавшись назад: его вовсе не прельщала перспектива встречи с глазом. «Совершенно безопасен! – воскликнул Дабажаб, подходя к глазу и бесцеремонно тыкая в него пальцем. – Посмотри, он даже не живой, это просто чучело глаза!» Действительно, выяснилось, что глаз был нарисован на картоне и замотан в старую шубу. «Интересно, кто и зачем решил его смастерить?» – спросил Башкин. «Да мало ли, как люди развлекаются!» – беспечно махнул рукой Тугулов и двинулся дальше.

Впереди приятели увидели огромных размеров конусообразную ель, такую мощную, что она, казалось, растолкала, выдавила другие деревья: вокруг нее образовалось пустое пространство. Вершина ее казалась острием, воткнутым в небо, и Салавату представилось, что, если залезть на нее, можно перебраться в другой мир. «Мы на верном пути, – сказал Дабажаб, видимо, решив после эпизода с глазом, что Башкина нужно приободрить. – Я помню эту ель, мы уже у цели».

За елью лес заканчивался, причем как-то разом, удивительно ровно, словно его граница представляла собой монолитную стену. Перед Башкиным и Тугуловым расстилалось поле, а в отдалении, за оврагом, виднелся заброшенный дворец. Он был почти целым, только отдельные фрагменты здания начали разрушаться – и в результате все оно казалось обглоданным. Салавату почему-то тоже захотелось погрызть этот дворец, попробовать на нем силу своих челюстей и остроту зубов; впрочем, поймав себя на этой странной мысли, он лишь рассмеялся.

«После комплекса «Цитадель» этот дворец не так уж впечатляет», – заметил Башкин. «Он красивее, – заметил Дабажаб. – Тот комплекс выполнен грубо, а этот дворец очень старый, можно сказать – древний». «Но комплекс эффектнее», – не согласился с ним Салават. Тугулов не стал отвечать: видимо, он считал спор бессмысленным. Впрочем, когда приятели двинулись в обход дворца и проходили у одной из его стен, Башкин подумал, что недооценил это сооружение: дворец казался обыкновенным именно с фронтальной его части, а сбоку выглядел необычно. Здесь к нему были пристроены большие кирпичные башни, к каждой из которых, в свою очередь, лепились еще целые гроздья башенок поменьше, а к тем – еще более маленькие, и так далее. Всего можно было насчитать несколько сотен башенок разного размера. Салават прежде не видел ничего подобного.

(Окончание следует)