Проза

           

                                                    

 

- Ну, и зачем  терзать черную горбушку?  Она нужна,  чтоб  водку занюхивать. Закусывать будешь потом, после второй.

И чего всхлипываешь?  Думаешь, я тебя пожалею и скажу что-нибудь мудрое. Типа «жизнь пройти…»  или «все, что ни делается…».  Нет, Юля, не надейся.

Я сейчас опрокину свой вечерний стопец, потом поем чего-нибудь. Вон, колбаски жареной. Или пельмешек сварю. Да, почти все холостяки и разведенки жрут пельмени. Редкая, кстати, гадость.  

Хотя зачем наговаривать. По-разному живут и разное жрут. Это мне все уже все равно – лишь бы попроще.

Да, о чем это я?

Нет, не пожалею я тебя. Я вспомню все, а потом начну тебя предавать. Так было уже много раз. Я расскажу  все, что знаю, а чего не знаю – придумаю.

Я улыбаюсь  от предвкушения и  сама не могу понять, люблю я  тебя или ненавижу.

Сегодня я, как стервятник,  опять буду кружить над твоим прошлым.

Маленькая, глупая птичка, ты  нашла не те руки, ты впорхнула не в ту форточку.

Потому что я тебе не друг, я – предатель.

Наливай.  Поехали.

 

                                                                          ***

- Это случилось незадолго до твоего возвращения домой из загранкомандировки, которой ты обязана всем лучшим и всем худшим, что случилось с тобой в  жизни.  В одном  прекрасном городе одной прекрасной страны было одно прекрасное правило. «Наши»  машины останавливались, если видели пешего «своего», и подвозили.

И когда  однажды возле тебя резко притормозила машина,  ты совсем не удивилась. Отметила только, что машина темно-синяя, а твой кожаный плащ – рыжий. Одно хорошо дополняет другое. Называется  «Закон компенсации».

В машине сидел мужик, на лицо знакомый, но не более. Хотя все усатые и очкастые выглядят примерно одинаково знакомо.

 

Интересно: стоит мужчине начать лысеть – он отращивает бороду. Стоит надеть очки – тут же заводит себе усы. Это тоже «Закон компенсации». Хотя какая  разница, какие были у него очки: в комплекте с усами или без? Главное, что у тебя не было ни того, ни другого.

 

После работы доехать до дома на машине – крупное везение. И ты быстро плюхнулась на сиденье.  

- Между прочим, меня Григорий  зовут, - гулким басом  проговорил  мужик. В ответ ты вежливо кивнула. Говорить, в общем-то, было не о чем.

Через десять минут ты уже была дома. «Прощайте, очкастые усы,  а как зовут меня, я вам сообщать не собираюсь».

    

На следующий вечер Григорий рассказывал тебе, что он тут в короткой командировке, что вечера у него обычно свободны и что  перед сном  он любит гулять по набережной. 

«Да баб ты любишь драть, а не закатом любоваться,  достаточно посмотреть, какой у тебя подбородок.  От щетины аж лОснится!» -  этого ты не сказала, но подумала.

На третий день, остановив машину возле твоего дома, Григорий  открылся, что у него в гостиничном номере запрятаны подальше от прожорливых коллег московская  селедка и черный хлеб. 

И что, если ты хочешь, селедку с хлебом можно съесть совместно и втайне от коллектива. Голос его звучал вкрадчиво, густые брови  подрагивали многообещающе.

В ответ ты выразила свою солидарность с обреченной селедкой и попросила передать ей большой привет. Пока «усы» соображали, как лучше это сделать, ты была уже далеко: перепрыгивая через три ступеньки, мчалась ты к себе на второй этаж. Хотя селедки у тебя дома не было, есть все равно хотелось ужасно.

 

Уговорить Григория  поработать извозчиком  и в ближайший выходной отвезти тебя в загородный магазин оказалось несложно. А приучить его к субботним поездкам за продуктами было еще легче. Понятно, знал человек, для чего старался.

Но тебе очень нужен был конь, сильный и быстрый. Гриша в сочетании с казенным автомобилем  являл собой именно то, что требовалось.  Хотя и без автомобиля  он являл собой то же самое.

В машине он обычно молчал, изредка задавая вопросы, которые поражали тебя своим точным попаданием. Казалось, он прочитал твое «личное дело».

Да, собственно, зачем ему было «дело»  читать, и так все было ясно: неимущая, интеллигентная, закомплексованная, временно одинокая. Возможно, есть ребеночек.

 

Говорил он с тобой чуть снисходительно, хотя был на удивление терпелив и старателен в назначенной ему роли личного водилы.

Но все равно – ты не любила таких мужчин. Наглый, холеный,  какие-то важные мамаша с папашей. Родился  в Нью-Йорке, первые свои шаги на Манхэттене делал.   Сестра с мужем в Лондоне,  и сам тоже «не вылазит», как когда-то говорил один твой знакомый – большой, кстати,  начальник.

Вот только с семейной жизнью у Гриши не заладилось. После трехмесячной командировки застал как-то он жену  в постели с другом детства. Кстати, все трое были из одной школы, одного института, и даже папы у всех  троих работали вместе. А где – догадаться несложно.     

 

Короче: ты не любила таких мужиков,  и потому твоему душевному  спокойствию не угрожало ничего. Поначалу.

Первый тревожный звонок прозвенел, когда ты вдруг заметила, что усы с очками бывают разные. И что Гришины усы и очки  гораздо лучше любых других.

В общем, лед тронулся еще раньше, чем можно было предположить.

Зачем это тебе? Ты же, что называется, «не из системы», здесь, за границей, оказалась по крупному везению.  Ты так презираешь блатных и, вообще,  всю эту номенклатуру,  а  уж с Гришей  тебя разделяла просто социальная пропасть. Или бездна.

 

Но тебе не хотелось думать  ни о  пропасти, ни о бездне. Ты вспоминала, как Гриша после ваших утомительных поездок  кормил тебя ужинами. Вы приезжали к нему в гостиницу, он,  стоя у кухонного стола, сначала   жадно пил, потом сам все  резал, жарил, накрывал,  а после мыл посуду. Не подпускал  тебя на кухню и не приставал «с глупостями». А ты делала вид, что смотришь телевизор.

И только уже потом ты, дурочка, заметила, что в стакан он тогда наливал совсем не воду.

 

А еще ты вспоминала, как однажды в выходной вы поехали в Савойю,  в игрушечный  Анси, который гордо именовал себя городом, просто погулять, и  он потерял тебя в  толпе многочисленных туристов.  И  как потом  совсем по-детски обрадовался, когда  ты вдруг отыскалась.

- Ну что, решил, что я уже к кому-нибудь пристроилась? -   небрежно спросила  ты. 

- Конечно! Только  хотел вздохнуть с облегчением, а ты тут торчишь.

 

Правило было говорить друг другу только гадости и  все опошлять. Хорошее было правило.  Но что делать с тем, что стремительно и практически помимо твоей воли набирало силу, ты не знала. 

Ты  же  видела, сколько их, таких, вырывалось к вам в командировки, то есть  «на свободу».

И  все они, за редким исключением,  хотели от вас, одиноких мелких сошек,  одного и того же. Ты понимала, что Гриша исключением не был.

Правило насчет шуточек  и гадостей было хорошее, только вот соблюдать его было нелегко. Напряжение росло, шутить становилось все труднее. Тебе.

Когда однажды вы заехали в какой-то совсем заброшенный край и не могли найти нужную дорогу, ты, посуровев лицом, заподозрила вслух, что, вот оно: погубит он тебя, молодую и красивую, а потом бросит тут, бездыханную.

 

На что Гриша  в своей обычной вкрадчивой манере ответил, что конечно погубит и конечно бросит, но только сначала хорошенечко помучает. Ты обиделась: вы так не договаривались и что, если уж губить, то сразу и  без мук. Но уже понимала: очень хочется, чтобы и помучили, и погубили.

Все получилось так, как ты хотела.

  

По утрам, ровно в семь часов в Гришином номере гостиницы  обычно раздавался телефонный звонок.  Горшков, про которого все знали, что он гэбэшник, делал, по выражению Гриши,  «контрольный звонок в голову»,  -  поинтересоваться, как провел ночь   «Заместитель главы делегации  Григорий» и как самому ему в течение наступающего дня жить и работать.

В то утро от Гриши он узнал,  в каком виде надо прибыть на ответственные  трехсторонние переговоры.

-Значит так, Горшок,  быть к девяти, как пионер,  при полном параде: черный верх, белый низ. Понятно говорю?

Вы поспорили, придет ли он действительно так. Ты не поверила. И проиграла.

 

Гриша редко смеялся и даже редко улыбался. Шутил он всегда в густые усы, серьезно и внушительно. Его чувство юмора  было, как самонаводящийся снаряд.

Он  всегда знал, чего он хочет, и разрешения спрашивать не привык.  Он  был бесконечно уверенным в себе, в своем праве  на обладание всем лучшим.

 

«Значит, я тоже лучшая?», – замирала ты и улыбалась  уже сквозь слезы от страха быть выбракованной по несоответствию: ведь мастером ОТК был сам Гриша.

Но обнаруживать свои страхи, а тем более слезы, было нельзя.

Гриша признавал только ироническую манеру общения. Любые твои возвышенные или чувствительные   речения немедленно обнаруживали в нем хищника, поймавшего в лапы легкую добычу.

Удар он наносил лениво, но точно. Два-три слова, иногда – просто дрогнувшие брови и все, тебя больше нет. А вместо косточек на память о тебе остаются только твои комплексы.  

 

Ты помнишь, конечно,  как вас все время ставили на место.  Вы же были  чернорабочими при этой   красивой, отлаженной машине. Все места были заняты детьми,  зятьями и внуками, и практически никого, кроме тебя и одной машинистки из Консульства,   без блата там не было.

 

Думать о «бездне» не хотелось, но она сама напоминала о себе.

Гриша очень любил горные лыжи и прекрасно катался. Тебе давно хотелось  этому научиться, и однажды ты  тоже засобиралась вместе с его большой компанией на выходные за город. Гриша  изо всех сил старался быть с тобой хорошим, поэтому в ответ на твои расспросы, он просто мягко улыбнулся:

- Ну, зачем это тебе? За один раз ты все равно  не научишься, а  кататься  всерьез для тебя  слишком дорого. Не потянешь.

 

Но он был дважды не прав.

Во-первых, не только «лыжи», а вообще, все в его жизни было для тебя слишком дорого.

Во-вторых, не «слишком дорого», а просто недоступно.

И только возможность замирать оттого, что перехватывает дыхание  при звуках его сильного голоса,  была для тебя доступна  и не стоила ничего.

 

Ты до сих пор не знаешь, как  объяснить свое чувство. Это была не столько любовь, сколько ощущение добровольной и полной капитуляции  перед его недосягаемостью и мужским авторитетом,  ясным умом и жестким характером.

Это преклонение  тебя изводило, но страх потерять эту муку был  еще мучительней. Вредная  Валька, ты же помнишь про эту заразу, ядовито сочувствовала,  что со спины ты уже сливаешься  в вертикальную линию. Хорошо ей было шутить.

 

Наступила весна. Для тебя это означало возвращение домой.  А дома болела мать, ваш дед сам вел хозяйство, дочка твоя валяла дурака и грубила им обоим.  Твое продление даже не обсуждалось:  тебя ждали родители,  твой проблемный  ребенок и полная неизвестность со всем остальным.

 

Короче, о том, что ждало тебя в будущем, ты  трусливо старалась не думать.  Пугала неопределенность.  Но еще более пугала определенность, с которой ты понимала, что вот сейчас, на твоих глазах  уходит в никуда самое счастливое и самое удивительное время  в  твоей жизни.

Прошло пятьдесят шесть дней с тех пор, как  Гриша в первый раз подвез тебя, и наступило последнее утро вашей истории. Через несколько часов – его субботний рейс домой.

 

Гришу ждет Москва. И его обладание всем самым лучшим  уже на его московской территории.  Вы вместе упаковывали Гришины чемоданы и вместе радовались окончанию его трудной командировки. У Гриши  это получалось.

В последний раз он довез тебя до дома. Вышел из машины и довел до твоей двери.

Брови дрогнули, усы зашевелились,  Гриша улыбнулся. Назвал свой телефон. Сказал, чтобы позванивала, в случае чего, по возвращении на Родину. Вручил  тебе флакончик с духами и бумажный пакет. Там для  тебя  кое-что было собрано «на добрую память».

 

Главное – это  выдержка,  говорила стюардесса Наташа своему Эллочке в  фильме “Еще раз про любовь”. 

Ты сердечно пожелала, чтобы дорожка ему медом не казалась:  вы же не могли  по-человечески прощаться, вам все шиворот-навыворот надо было.  И, кривляясь, небрежно дала поцеловать себя в щеку. Потом  вошла в квартиру и легла на кровать.  Потом тебе приснился сон: длинная вереница людей и среди них Гриша. Люди кивают тебе, улыбаются. А Гриша не  узнает. И ты идешь мимо.

 

Утром ты наткнулась в коридоре на Гришин пакет. В нем  были собраны «неликвиды»: продукты, которые Гриша не успел доесть во время своей командировки.

Среди них были и ценные вещи:  почти полная бутылка  растительного масла и баночка красной икры.

В Москве, при тщательно спланированной тобой случайной встрече, Гриша тебя не узнал. Как во сне.

На этом тебе очень бы хотелось закончить. Но не получается. Поэтому, давай, сделай-ка паузу, выпей, а потом продолжишь.

Впереди еще много разного, не очень интересного, но поучительного. Потому что существует Закон компенсации, и он, как и каждый Закон,  ждет  своего исполнения.

 

Дома тебя ждали две главные проблемы: «мать и дитя». Ты сразу занялась обеими. Все заграничные штучки, которые могли представлять какой-то интерес,  ты спустила на взятки, в том числе и Гришин флакончик. Мать ты положила в ведомственную больницу, а девицу свою бестолковую заточила в карцер наедине с преподавателями и трехразовым домашним питанием. И она поступила на истфак, чем несказанно удивила тебя.    

 

А потом ты долго болела от тоски, от необратимости прошлого. Поняла, что самым страшным словом для  тебя  стало «никогда», а все  твои  жизненные достижения, которыми ты так гордилась, как-то вдруг потеряли для  тебя вкус и цвет. Совсем, было, собралась махнуть на себя рукой и вдруг неожиданно вышла замуж за Гришиного сослуживца.  Очень удачно.

Твой будущий муж тогда тоже переживал не лучшие времена. Он еще не отошел от тяжелого развода, и ему тоже было нужно тепло. Вас не разделяла социальная бездна, вы  понимали друг друга, и тебе с ним было хорошо. Что чувствовал тогда он,  ты не задумывалась. А зря.

 

Началась совсем другая жизнь. Появились деньги, хорошая квартира. Дочка  твоя еще в институте выскочила замуж, родители были в порядке. Ты почти привыкла к тому, что ты – благополучная женщина. Вы даже  собаку завели престижную, чтобы уж совсем «соответствовать»: огромного «водолаза», глупого, доброго и  антисанитарного. И назвали его по-модному: Шериф.

Чтобы он потом у вас, дураков, от чумки сдох. Правильно говорят: не умеешь – не берись и зверя не мучай.  Он же не вы, он ни в чем не виноват.

К чему ты не могла привыкнуть – это к тому, что тебя любят.

По ночам ты смотрела на спящего мужа и спрашивала себя, за что тебе так много  счастья.  

Быстро, быстро  ты тогда забыла своего Гришку.

 

Ладно, проехали. Ты удачно нашла работу в одной  симпатичной компании.  Смеяться  никому не советую: ты  стала там начальником, правда небольшим. Английский шоколад, сто шестьдесят лет корпоративной истории.  На кухне у вас валялись коробки с конфетами из твоего  личного подарочного фонда, а на День всех влюбленных ты каждый год дарила мужу большое шоколадное сердце.

Но ты по-прежнему  хорошо помнила, как когда-то считала дни до  зарплаты,  как боялась, что выпрут тебя до срока из престижной командировки, где ты сглатывала унижения от  жен твоих сослуживцев.

Тебе казалось, что открытый тобой Закон компенсации (нет, ты не изобретала велосипед, просто это твой Закон, и ты «дошла» до него сама) доказывает тебе свою суровую, но  справедливую сущность.

 

Ой ли? Подумай. Конечно же, "справедливую", - если этот Закон работает на тебя. И почему, интересно, все так любят говорить, что Бог послал им счастье  как бы «в порядке компенсации за нанесенный ущерб»?

То есть не просто так «свезло», а свезло за  страдания. То есть Бог как бы спохватился и извинился.  Да, здесь твой «Закон»  как нельзя кстати.

А когда страдания есть, а никакой компенсации не предвидится? Или никаких особенных страданий нет, а счастье за тебя держится,  как клещ за ухо твоего «водолаза»? Тогда какие вселенские законы срабатывают? Очень бы хотелось понять. 

 

О Грише  ты ничего не слышала и редко вспоминала о нем.  Но ты хорошо помнила  горький вкус той истории и свой сон.

Нет, неправда. Где-то в подсознании  застряла одна картина. Гриша стоит у стола и что-то режет. Ты подходишь сзади и кладешь подбородок ему на плечо. Тебе хочется губами отодвинуть ворот его рубашки и поцеловать его в шею. Гриша тихо просит тебя отойти, потому что иначе он сейчас все бросит, и вы останетесь  без обеда.

Зачем ты тогда послушалась его?  Много раз ты мысленно прокручивала эту сцену. Вот он просит  тебя отойти, но ты остаешься на месте и молча делаешь  все, чего  тебе  так хотелось в ту минуту. Тебе было стыдно, ты чувствовала себя виноватой перед мужем, но проходило время,   и ты  вспоминала об этом опять.     

 

Та зима была тяжелой. На работе у тебя начались неприятности, заболели родители, теперь уже оба и всерьез.

В день, а вернее, в ночь Святого Валентина твой муж долго кружил по комнате, потом зачем-то разломил напополам очередное шоколадное сердце – твой подарок. Силой  усадил  тебя в свое любимое большое кресло и сообщил, что ты хороший человек и ни в чем не виновата, но он давно уже собирался тебе  сказать, что встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь,  и что  ваша совместная жизнь закончена.

 

Почему-то тебе сразу вспомнилось: ты дома  одна, собираешься на три дня в командировку  в Питер, муж  тоже в отъезде. Он звонит и просит тебя оставить ключ  у соседей, потому  что забыл свой.

Ты  удивляешься, потому что ты вернешься на неделю раньше  и, как обычно,  поедешь   встречать его в аэропорт.

Муж объясняет, что и в воздухе, и на дорогах аварий полно, мало ли что может с тобой случиться, а в квартиру он в этом случае не попадет.

Ты понимаешь, муж прав, действительно, «мало ли что», и в который раз удивляешься его дальновидности  и предусмотрительности. Ты всегда его слушалась:  он был намного умней и не по годам взрослей тебя. Ваш брак в этом отношении можно было назвать гармоничным: тебе нравилось подчиняться, а ему – руководить.

 

… Через несколько дней твой  муж опять уехал в  чудесную страну, где он и повстречал свою настоящую любовь. Тебе было оставлено задание  подыскивать для себя новую квартиру. Все формальности  по разводу были отложены до лета.  

Интересно: в свое время его первая жена ушла от него примерно так же.

Закон компенсации, вероятно, еще более «всемирный», чем Закон тяготения.

Но что делать тебе? За годы  счастья нужно заплатить одинокой старостью. За скромные победы в битве полов надо заплатить глобальным поражением. Победы были в прошлом, а платить надо сейчас. Где справедливость?  Но Закон есть Закон.

 

Земля уходила из-под ног.  Уходила сказка со счастливым концом, в которой  все неприятности остаются в прошлом:  Золушка превращается в принцессу, и даже лягушка прекрасно устраивает свою личную жизнь.

И кому сейчас нужна твоя готовность «в пургу и в метель», да чтобы «голая да босая», да чтобы «вместе на всю оставшуюся жизнь, несмотря на все и всех».

Да никому. Эти вещи ценятся, наверное, в другом комплекте, во всяком случае,  не в комплекте с тобой.

 

«Старая, безработная и нелюбимая. Господи, не оставь меня» - ты повторяла эти слова и не могла понять, что делать.  Родителям говорить ничего нельзя – жалко. Дочке говорить ничего нельзя – стыдно.

Днем ты лихорадочно искала новую работу и подбирала варианты для переезда, по вечерам часами смотрела на белую стену огромной квартиры, которую вы с мужем еще недавно так старательно превращали в ваш дом.

Шериф в знак солидарности то жалобно вздыхал, то с остервенением бил хвостом по полу.

 

 

Ты водный знак и очень любишь воду. Ты любишь  ее во всех проявлениях. Свое несчастье  ты тоже чувствовала через воду. У той, еще настоящей, Пугачевой  есть старая песня про коралловые бусы. Но это песня не про бусы. Она про тебя. Так тебе кажется. Там есть слова:  «Впереди – впереди разольется море грусти…».

Тебе казалось, что ты медленно тонешь  в этом густом, тяжелом море. Оно смыкается над тобой. И тебе не справиться, до берега не добраться. Самой невыносимой мыслью было то, что так барахтаться придется  еще долго, пока не умрешь. А если умрешь не скоро?

 

Надо  было как-то отвлечься, оглушить себя. Русалочка – так та танцевала на ножах. Ты тоже была готова затанцевать.

Его телефон ты запомнила навсегда.    

Конечно же,  он давно женат на породистой, номенклатурной барышне и  наверняка  работает где-нибудь в Европе, занимает ответственный пост, или что там еще.

Но можно позвонить и узнать, как он и где. Лучше  ностальгически переживать свою прошлую историю, чтобы не думать о том, что происходит сейчас.

И помыслы  твои  чисты, лицемерно убеждала  ты себя. 

 

Ответил тебе гулкий мужской бас. Никаких сведений о Григории нет, и, вообще, ничего не известно. Трубку бросили. «Идиот какой-то», - подумала ты.

Ночью ты вдруг поняла, что отвечал тебе сам Гриша. На следующий день ты нарушила свою анонимность и уже назвалась. Невероятно, но Гриша сразу все вспомнил. 

- Нет, живет в Москве, по-прежнему не женат и рад звонку. Через час даже может зайти в гости.

Ты, еще не веря в то, что это возможно, ждала,  когда  оживет легенда по имени Гриша. Через час легенда ожила и вошла в уже не твой и уже не дом.

На голове его была детская шерстяная шапочка. Странная одежда свободно струилась вниз, и можно было только догадываться о том, что в ее недрах прячутся кожа и кости. Лоб наискосок прорубал глубокий,  свежий рубец. Очки были на веревочке, поредевшие усы  прятали беззубый рот.  В одной руке Гриша держал поникшую розу. В другой – бутылку водки.

 

                                                                                  ***

- Ах, Юля, Юля. Я знаю, что будет дальше.  Твой муж  вернется. Мужики редко женятся на любовницах: зачем, когда можно иметь все "в одном флаконе"?

И ты его  простишь. И будете вы жить дальше, только каждый раз четырнадцатого февраля будешь ты вспоминать ту историю. А то большое кресло, где  выслушала себе приговор,  с тех пор станешь обходить стороной.

Муж скоро забудет и ту «ночь всех влюбленных», и ту,  ради которой  разломил  тогда на две неравные части  твое шоколадное сердце. И жизнь потечет дальше, только уже без вашего Шерифа. Говорят, собаки плохо переносят предательство. Шкурой его чувствуют, даже такой толстой и блохастой, как у него.

 

Ты станешь совсем взрослой и уже больше никому и ничего не станешь рассказывать о своей жизни. И правильно. Не надо этого делать, Юля. Не доверяй никому.

А Гришку твоего уже и клиника не спасет.  Гриша еще немного порыпается и окажется  без работы и без денег в   однокомнатной халупе в пятиэтажке под снос, в которую он, в финале,  спланирует после длительного и упорного спуска с номенклатурных вершин, куда заботливая рука отца поместила его  еще в младенчестве.

 

А у тебя  наступит счастливая пора – покой в доме и в твоем  шоколадном  сердце. Сработает твой Закон компенсации, если ты в него веришь.

Только будет это недолго. Потому что на этот Закон  есть свой  Закон. И он ждет до поры. А потом надо готовиться.

 

А я пойду сейчас пить свои таблетки, потому что у меня снова поднялось давление.

Но по дороге я остановлюсь перед зеркалом  и спрошу  у своего отражения: «Юля,  когда-то ты  была другой –  серьезной и  деликатной девочкой. Почему, почему в твоей жизни так все получилось? Мне больно на тебя смотреть, Юля».

Я ищу ответа у зеркала,  я хочу  увидеть себя такой, как тогда, давно. Хочу верить,  ошибаться,  разочаровываться, восхищаться, делать глупости, раскаиваться, лицемерить, оправдываться, метаться и страдать.

Хочу, чтобы было кому  по-честному  все рассказывать, чтобы было с кем вместе сидеть на кухне, хочу неумело еще глотать водку и  заливать  крупными слезами горбушку черного.

А не каркать в одиночестве  по сотому разу на свою собственную жизнь,  не опрокидывать очередной вечерний «стопец» и не искать на своих щеках следы слез. Их нет. Остались только слезные железы, которые исправно увлажняют  роговицу глаз.

 

Я научилась пить и разучилась плакать. И мне уже никогда не закапать слезами горбушку, как это было когда-то.

Таблетки не помогают. Я  вижу в зеркале свое страшное, багровое лицо, больше похожее на зад обезьяны. Я не могу плакать, я могу только выть.

Не о себе, тогдашней, которую я предала, не о своем глупом Законе компенсации и даже не о растаявшем в прошлом  сладком времени шоколадных сердец.

Я смотрю на себя и тихо вою, потому что я завидую жизни: ее ведь любят все.

Даже предатели.