Жизнь как есть

 12 апреля 1928 - 22 января 1932. 

Боровой Алексей Алексеевич (30.10.1875, Москва - 21.11.1935, Владимир). Социолог, психолог, философ, теоретик русского анархизма. Из дворян, сын генерала. Окончив юридический факультет Московского университета, остался преподавать в нем; приват-доцент. В круг интересов Борового входили история, философия, политэкономия, педагогика, музыка и литература. Со студенческих лет интересовался марксизмом, к которому всю жизнь относился с большим уважением, затем философией Ф. Ницше. Осенью 1904 года самостоятельно, без чьего-либо личного или литературного влияния («Никто меня анархизму не учил, не убеждал, не заражал») Боровой пришел к учению анархизма: «Неожиданно, из каких-то неведомых глубин, во мне родилась разом огромная, оформленная, просветляющая, единая мысль. С необыкновенной отчетливостью, побеждающей убедительностью во мне проснулось чувство нового для меня мироощущения... Со скамьи Люксембургского сада я встал просветленным, страстным, непримиримым анархистом, каким остаюсь и по сию пору» (Из неопубликованных воспоминаний).

Анархизм Борового всегда принадлежал к индивидуалистическому направлению; впрочем, он никогда не разделял крайностей индивидуализма в духе философских систем М. Штирнера, Ницше и других, всегда оставаясь вне строгих рамок течений и направлений. Но несомненно, что в лице Алексея Алексеевича анархизм приобрел «оригинального, романтического и чуждого всякого догматизма приверженца» (А. Цовма), великолепного писателя, чьи «блестящая образность, смелая фантастика его стиля и речи скорее обличают в нем поэта, художника слова, чем теоретика в обычном понимании»(Н. Отверженный). Вернувшись в Россию после 2 лет пребывания в научной командировке в Западной Европе, с 1905 преподал политэкономию на юридическом факультете Московского университета. В апреле 1906 впервые в России выступил с легальной лекцией по анархизму «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм», имевшей большой успех в кругах интеллигенции. Лекция была опубликована отдельным изданием в том же году.

Боровой рассматривал историю Нового времени как последовательность сменявших друг друга общественных систем, связанных с большей степенью личной свободы человека.  На смену сословно-феодальному абсолютизму пришел буржуазный строй с демократическими свободами (на деле, впрочем, существующими для немногочисленных собственников средств производства), развитием техники и науки. На смену ему неизбежно придет государственный социализм, который будет сопровождаться революционным уничтожением эксплуататорских, имущих классов, огосударствлением всей хозяйственной и общественной жизни, решением таких социальных проблем, как бедность, безработица и т.п. Но одновременно этот строй сохранит духовное закрепощение ничем не ограниченной индивидуальной свободы личности «всеобъемлющей властью социалистического шовинизма».  Последовательной анархической системой Алексей Алексеевич считал индивидуалистический анархизм. Анархический коммунизм для него - строй, которому присуще внутреннее противоречие между личностью и обществом, коллективом, организацией, отрицание абсолютной свободы индивида. Иногда Боровой даже заявлял, что коммунизм и анархизм - взаимоисключающие понятия. Главной своей задачей в качестве анархического теоретика Алексей Алексеевич считал разработку научной теории анархизма, в частности, решение проблемы совместимости абсолютной свободы индивида и интересов общества в целом (эффективный вариант такого решения он видел в максимальном развитии науки и техники, что должно привести к изобилию материальных благ). С 1906 года Боровой выступал в разных городах России с лекциями по анархизму, принимавшими характер открытой революционной агитации; участвовал в создании и деятельности издательства «Логос», явочным порядком выпускавшего анархическую литературу (в т. ч. собрание сочинений М. А. Бакунина, переводы европейских авторов); в 1907 году участвовал в сборнике «Индивидуалист». В революционном движении Алексей Алексеевич не участвовал. Русские анархисты-коммунисты и синдикалисты рассматривали его как сторонника парламентаризма в духе социал-демократии. Они подвергали его критике за антикоммунизм и индивидуалистические теории. Постепенно Боровой менял свои идейные позиции. 7 июля 1907 года на лекции в Москве он говорил о приверженности революционному синдикализму, отрицавшему парламентаризм и направленному на переустройство общества путем социальной революции. За эту лекцию он отбыл месяц тюремного заключения. В конце 1910 года был привлечен к суду за руководство издательством «Логос». Из-за угрозы ареста, Алексей Алексеевич эмигрировал во Францию, где изучал практику французского синдикалистского движения, представленного Всеобщей конфедерацией труда. Результатом исследований стала книга Борового «Революционное творчество и парламент», изданная в 1917 году. В этой работе, написанной под впечатлением от размаха и практических достижений французского рабочего анархического движения, Алексей Алексеевич начал коренной пересмотр своего индивидуализма. Он читал в Русском народном университете Парижа и в Свободном колледже социальных наук, основанном французскими анархистами курсы лекций: «Революционный синдикализм», «Класс и партия», «Анархизм как свободное творчество». Центральной идеей анархического учения Борового в тот период являлся «идеал Анархии как безграничного развития человека и его возможностей».К анархо-коммунизму он по-прежнему относился весьма критически. После манифеста 1913 года об амнистии за политические преступления Боровой вернулся в Москву, где сотрудничал в журналах «Новь» и «Утро России». После Февральской революции 1917 года Боровой вновь активно включился в анархическое движение. Он один из организаторов синдикалистской Федерации союзов работников умственного труда, основанной 11 апреля 1917 года, редактор ее журнала «Клич». Федерация объединяла представителей интеллигентских профессий (учителя, врачи и других) и действовала до осени 1917 года, распространив свое влияние на некоторые провинциальные города России. В мае 1917 года Алексей Алексеевич восстановился в Московском университете в звании приват-доцента, читал курс лекций «Новейшие тенденции капитализма и рабочий вопрос». Позже преподавал в Социалистической академии курс «Политическая психология современных европейских народов», в 1-м МГУ (1918-1921 годы) курсы «История социализма», «История рабочего движения», во ВХУТЕМАСе (1921-1922 годы) курс «История социалистического быта». С 1919 года Боровой профессор факультета общественных наук 2-го МГУ. В 1917 - 1918 издал ряд своих работ, написанных в духе анархо-индивидуализма. Отрицая всякую власть и принуждение, Алексей Алексеевич подчеркивал, что «для анархизма никогда, ни при каких условиях, не наступит гармония между началом личным и общественным. Их антиномия - неизбежна. Но она - стимул непрерывного развития и совершенствования личности, отрицания всех конечных идеалов».Тем самым реализация анархического идеала отодвигалась в неопределенное будущее: «Ни один общественный идеал, с точки зрения анархизма, не может быть назван абсолютным в том смысле, что он венец человеческой мудрости, конец социально-этических исканий человека. Конструирование «конечных» идеалов - антиномично духу анархизма».

С 23 апреля 1918 года Боровой редактор анархического ежедневника «Жизнь», основанного группой старых анархистов-интеллигентов. Газета выступала с позиций критической поддержки советской власти. Она призывала интеллигенцию работать в советских учреждениях. Несмотря на такую позицию, издание было закрыто после вооруженного выступления левых эсеров 6 июля 1918 года на 59-м номере.

В мае 1918 года Боровой выступил инициатором создания «Союза идейной пропаганды анархизма». К лету 1919 года он остался фактически его единственным лидером. Союз существовал до 1922 года, регулярно устраивал лекции по истории и теории анархизма, выпускал труды классиков анархической мысли. Мировоззрение Борового в этот период эволюционировало от индивидуалистического к более «классическому» анархизму в социалистическом духе, который он определял  как «анархо-гуманизм». Алексей Алексеевич признавал возможным примирение общественных и личных интересов на почве коллективизма.Несмотря на отстранение от активной политической деятельности, он имел высокий авторитет среди левой, социалистически настроенной интеллигенции, особенно среди московских студентов.

В 1921 году, воспользовавшись попыткой студентов Коммунистического университета организовать открытый диспут «Анархизм против марксизма, власти изгнали Алексея Алексеевича из университета.

Осенью 1922 года Главный ученый совет МГУ лишил его звания профессора и запретил заниматься педагогической и преподавательской работой.

С этого времени Боровой начал работать экономистом-консультантом Московской товарной биржи. Несмотря на такое давление, общественная деятельность Алексея Алексеевича продолжалась. С 1921 года он входил в историческую секцию Московского дома печати, в Научную секцию Всероссийского общественного комитета по увековечению памяти П. А. Кропоткина (ВОК), став ее секретарем. С 1922 года работал в московском филиале издательства «Голос труда». Продолжал выступать с лекциями в Музее П. А. Кропоткина, писал статьи для разных сборников, редактировал издания ВОК. В апреле 1925 года Боровой был избран товарищем (заместителем) председателя комитета. Усиление влияния «анархо-мистиков» в Музее П. А. Кропоткина и ВОК, при негласной поддержке властей, вынудило Борового организовать в конце 1927 года открытый диспут с их лидером А. А. Солоновичем. Там Алексей Алексеевич, по свидетельству очевидцев, убедительно показал социальную реакционность учения «мистического анархизма», а затем сплотил вокруг себя группу анархистов, выступившую против «мистиков» с позиций атеизма и «классического» революционного анархизма. Боровой противостоял как попыткам деидеологизировать учение Кропоткина, так и подмене анархизма эзотерическими учениями Солоновича. Потерпев поражение в этой борьбе, в которой «мистики» пользовались полной поддержкой антианархического большинства Исполнительного бюро ВОК, Боровой и его сторонники вышли из комитета, выпустив 25 марта 1928 года обращение «К анархистам!».

В мае 1929 года он арестован ОГПУ в числе нескольких старых московских анархистов. Их обвинили в активной работе по созданию в Москве нелегальных анархических групп, в распространении антисоветской литературы, в связях с анархической эмиграцией. 12 июля 1929 Особое совещание при Коллегии ОГПУ приговорило Борового  к ссылке в Вятку.

В 1933 году Алексей Алексеевич был освобожден и, в связи с запретом жить в крупных городах СССР, поселился во Владимире. После его смерти остался обширный личный архив, который хранится отдельным фондом в РГАЛИ.

Из дневников А.А. Борового 

25/VII 1929 года. Итак! 28/VII - отъезд из Москвы, 22/VII - 12 часов ночи прибытие, 25/VII - свой home в Вятке - начинается новый этап существования...

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.66).

28/VII 1929 года - Все предшествующие дни были посвящены - завоеванию оседлости и попыткам правового самоопределения.

            Отныне - я - безработный, владелец заборной книжки № 3019, имею 300 гр. хлеба в день (для меня это более чем достаточно), свободно и вполне - за понятным исключением - incognito фланирую по Вятке.

            Последняя - обычный провинциальный город, увеличенное издание Рязани, с гостомысловыми дорогами, деревянными тротуарами, бедными и пыльными магазинами, непомерным количеством чистильщиков сапог грудного возраста, не по климату размножившимися мороженщицами. -

            Великолепен берег - горизонты - Киев и Ярославль в миниатюре, но нет культуры, всё бедно, заросло репьём и крапивой, гремит со всех сторон необычайно фальшивящими музыкантами.

 Мой home - мещански убог, прост, но для отшельнической жизни не плох, если не считать клопов, нарушающих уединение.

            Но всё это - так, вскользь, первые заметы, быть может, несправедливые. Надо жить.

            Беру из библиотеки книги - пока достал всё так же противного  мне Кони и переписку Стасюлевича. Совершенно неожиданно для себя читал полные юмора письма Гончарова.

            Из ярких эстетических впечатлений - вторичное восхищение изумительной Женни Юго в «Шести девах, ищущих пристанищ». Что если бы Женни - умная, влюблённая, чопорная, могла быть рядом.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.67).

31/VII– 1929 года.  Перечёл – «Bete– humaine» - Золя. Вопреки моим общим, старинным и закоренившимся  представлениям о Золя, здесь Золя - бесспорно, большой поэт. Его железнодорожный  пейзаж - первоклассная живопись. Описание Амстердамского тупика и дороги - chef d'Euvre (шедевр).

1/VIII – 1929 года. Откуда эти припадки исступлённой чувственности - вот уже третий день? Последний раз так со мной было в 1918 году в гостинице в Орле, куда я ездил читать публике лекции ... Сегодня я начал работать для себя. Но всё заржавело, мысль вялая, слов нет, «душа ещё вкушает хладный сок», - терпение.

2/VIII - 1929. Заношу с Рязанского ещё листочка - теперь, когда начал набрасывать мемуары и должен буду говорить о Пушкине.

            «Клинический архив гениальности и одарённости (эвропатологии)» под редакцией доктора Г.В. Сегалина. Свердловск  (бывший - Екатеринбург), ул. Вайкера, 46.

            Т. I. Выпуск 2. Минц Я.В. К патографии А.С. Пушкина, с. 29 - 46.

            Совершенно неудовлетворительная с методологической точки зрения работа. Полное игнорирование социально-бытовых условий эпохи.  Поверхностное пользование источниками. Односторонний подбор материала. Наивные, бездоказательные выводы. Злоупотребление обывательскими терминами – «цинизм», «порнография», «разврат» и прочими.

            В других выпусках есть материалы о  Л. Толстом и Скрябине.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.68).

5/VIII – 1929 года.  Бедность Пушкинской библиотеки и ремонт Герценовской заставили меня перечитывать Франса – «Под тенью вяза», «Ивовый манекен».

Умно, остроумно, со вкусом, мастерски сделано, но ... сколько

болтовни - утомительной, пыльной... графомания? Тщеславие эрудита?

И сколь бы ни был автобиографичен пресловутый Бержере, при всей его скромности, он надоедлив до чрезвычайности. Каждое слово, каждая ассоциация заставляет его немедля раскрыть свой мешок и сыпать меру словесного гороха. Он – «неудачник» и должен быть им... Его жена - провинциальная индюшка мало изменяла ему. Она должна была бы вешаться на шею каждому. Античный колпак, доктринирующий обо всём, до астрономии включительно, может довести самое благонамеренное существо до исступления. И все университетские мерзавцы, гнавшие Бержере, правы. Надо было бы раздавить этого червяка, ушедшего в беспомощную словесность. Сколько тут Франса - ужасного, наглого под маской сверхевропейской корректности...

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.70).

О социализме - туманности, осторожно, так что редакция в лице болтуна иного стиля – Луначарского - приносит извинения читающей публике.

Надо полагать, что примечания к тексту от редакции всё же не принадлежат Анатолию Васильевичу. Они - невежественны и наивны.

7/VIII – 1929 года. К предшествующему Франсу прибавились: «Преступление Сильв. Беннара» и  «Тётушк. Кот.».

«Пр. С.Б.» был первой вещью Франса, которую я прочёл на французском языке в 1902 году в Париже. Я помню, как она мне тогда понравилась и я защищал её против Сыромятникова, не находившего в ней никаких особых достоинств. Теперь же... я всё более и более укрепляюсь в моём представлении о Франсе - как изысканном и остром болтуне, но ... болтуне.  Остроумие, необычайное искусство morte en seine, благородные сентиментальности, но, сколько кухни, как мало чувства художественной меры.

Насколько Чехов чище и сильнее в «[неразборчиво] истории».

8/VIII – 1929 года. Как трудно - не только в записках, но и всех возможных «испытаниях» себя одёргивать... Свержение более невозможно...

12/VIII – 1929 года. Короленко. Письма 1888 – 1921. Под ред. Б. Модзалевского. 1922.

Очень скучно! Плоско. Недурно в письме к Михайловскому: «Бог, который боится Дарвина - плохенький божишко и такого лучше совсем не надо. Поэтому-то есть целые периоды, когда истинно религиозные люди - разрушают храмы, а не строят их»(стр. 30).

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.71).

Хорошо подходит к нашему времени! В письме к Ф.Д. Батюшкову от 9/VII 1906 года есть целый абзац о Карелине, дающий всё новые штрихи к сложившейся у меня его характеристике как иезуита и авантюриста... «Был сослан, в ссылке опустился, выпивал и т.д. ... Карелина давно потерял из вида и только в общих чертах помню, что были какие-то «сложности» в его поведении...» (стр. 287). Да, «сложностей» было немало!

17/VIII – 1929 года. И.А. Бунин. Полное собрание сочинений изд. Маркса.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.72).

Всё проще и сильнее, а то просто раньше, было сказано. Куски без пережовов.

Ко всему третьеразрядному у меня никогда не лежало сердце. Горький, всегда совмещавший в себе все естества, был и есть мне, определённо, противен (sic!). Но Бунина я и не читал. Его сухая и напыщенная фигура всегда внушала мне сильнейшую антипатию. Теперь я перечитываю на свободе том за томом - восхищаюсь мастерством и терзаюсь бессмыслием мира, мрак, никакого выхода - только смерть! Кто же её не знает? Нешто это человеческое мерило достижений? Смерть - не мы, смерть - косное, с которым мы боремся во всю меру нашей человеческой воли, инстинкта, сознания. А подсовывать смерть в конце каждого очерка, каждой повести, это – не незнание только, это - нежелание, это - собственная немощь, собственная смерть...  А где же мир бунинский? Где, в чём его воздух? В покорном, томительно-сладостном любовном пейзаже, в умении подсмотреть козявку и унюхать все запахи.

Этого - мало. Ни одной минуты тогда нельзя жить. К дьяволу покорную и бессильную мудрость!

23/VIII – 1929 года.  Зозуля (Ефим). Об Аке и человечестве.

I т. его собрания сочинений.

Зозуля для меня - открытие. Никогда не читал его. Бесспорный и яркий талант. Он - зорок, чуток, не только остроумен, но умён по-настоящему, с превосходной памятью. Но ...

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.73).

1. Он умён, потому что умеет всюду открывать и ставить насущные вопросы... У него чрезвычайно интенсивно чувство проблемы. Немецкая поговорка о дураке, способном больше спросить, чем десять мудрецов могут ответить (стиль!) - вздор. Дураки не любят спрашивать и редко спрашивают; они торопятся отвечать...

Но Зозуля для ответов мал, его не хватает. И он и тут достаточно умён, чтоб не пытаться ответить ни на один вопрос... Много нужно Зозуль для ответа...

2. В дешёвом, рекламном, фальшивом предисловии, развязном и дурного вкуса, на всё, что он пишет (одесский журналист?) Кольцов, присяжный «правдист», всячески натягивает Зозулю на левого революционного попутчика. Может быть так и есть. Но «попутничество» всякое и есть величайшее несчастье для зозулиного творчества... Он двоится, сидит разом на многих стульях... Если бы он имел мужество и вкус быть по ту или другую сторону баррикад - одни бы его убивали, другие - славословили, но у Зозули было бы «я». А какое теперь «я» у Зозули? Бесспорное литературное мастерство, занимательность... и всё...

Великолепные – «Душа полотна», «Подвиг гр. Колсуцкого»... Двусмысленны – «Рассказ об Аке» и  «Студия любви к человеку»... Все рассказы - хороши. Его портрет - наглая, самодовольная, весьма противная рожа.

24/VIII – 1929 года. Среди книг, присланных благодетельной Шурочкой - Кони. На жизненном пути. Т. V.

Какой местами нетерпимый пошляк! Какой пустой, многоречивый либеральный шаблон! Какие штампы!

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.74).

Его мазня о Достоевском - невыносима - патентованный член похоронного бюро, для которого все гробы одинаковы. Но как невыносимо присутствовать при его либеральных испражнениях на могилах!

25/8 – 1929 года. С годами память вытворяет самые замысловатые штуки и особенно с фамилиями - вдруг они исчезают, проваливаются в какую-то бездонную пропасть. Всё вспоминается в человеке, мельчайшие детали - вид, одежда, [неразборч.], запах, окружение... Но фамилии нет и не найдёшь её... И теперь, когда я вздумал писать свою «Жизнь», это особенно чувствительно и скучно. Недавно не мог вспомнить фамилии одного крупного социалиста-революционера, специалиста по биологии. Вместе с которым  мы читали лекции в Парижском рабочем университете. У которого я бывал, и который, кажется с женой, бывал у меня.  Его жену, его столовую, его гостей, когда был у них, позицию самовара... всё помню. Но фамилия?

И вот я начал буравить память, подбираю всевозможные комбинации. Дня три я был, как малый, потерял сон. Как закрою глаза, так начинаю подбирать фамилию... Наконец, чувствую, что так можно заболеть. С четвертой ночи, я начиная думать, в конце концов, о несущественной для меня фамилии, но как о белом медведе, я не могу уже не думать о ней... Пойду к букинисту, я видел у него какую-то его книгу о

наследственности. По дороге продолжаю вертеть: Лазарев, Лазаркевич, Золотарёв, Золотаренко, Харламов... Нет, нет, чепуха! На десять шагов от лавки я вскрикиваю: Лункевич! Фамилия нашлась.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.75).

26/VIII – 1929 года. Прочёл «Речь на юбилее «Русских ведомостей» Бунина И.А., о которой слышал ранее ругательные отзывы от «символистов».

Действительно - безобразная, грубая, несправедливая, старчески-брюзжащая речь. Ничего не понял и не хотел понять, на каждом шагу близорукость, кляксы. И похвальный лист «Русским Ведомостям» за отсутствие «поделок».

Нужно ведь быть искреннее, осторожнее и умнее с молодой современностью. Надо старикам помнить, что и они начинали... Все ли их поняли в своё время...

Лихацкий тон авторитетов всегда обращается на их головы. Умные Михайловский и В. Соловьёв так таки в своё время не поняли - ни марксизма, ни ницшеанства, ни символизма... Мазать дёгтем чужие ворота, не бог весть какая заслуга... Ёрничество, не есть критика.

28/VIII – 1929 года. О. Мандельштам. Шум времени. 1925.

Нечто вроде дневника. Сделано хорошо, многое очень умно. Но, слишком много развязности и литературщины. О многом, чего он вовсе не знал, он говорит, по-видимому, по позднейшим впечатлениям.

2/IX – 1929 года. У меня теперь какое-то особенное обилие пёстрых и ярких снов. Самые сны - банальные. Может быть потому, что я - совершенно один, всплывает, не заслонённое шумом, все затаенное в мыслях и чувствах?…

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.76).

Сейчас я видел, что я как-то безумно, истерически ласкал странно подросшего Алекс. [Возможно - речь идёт о брате - Александре, который умер как раз в те годы, когда Боровой находился в вятской ссылке]. И вдруг, по какой-то необъяснимой ассоциации,  представились мне застенки царской России, в которых гибла молодёжь, Сибирь. И представилось мне, что я мать..., я бегу по деревянным мостам, как в Вятке, и - рыдаю без конца, в ужасной тоске, в ужасной боли по Алекс. ... Он исчез. И сердце моё так надрывалось, что я не выдержал и проснулся...

5/IX – 1929 года. Когда после долгой разлуки возвращаешься к кому-нибудь или к чему-нибудь – не мудрено сделать открытие.

Таким открытием был для меня Диккенс. Я его не люблю давно - уже лет 30. В детстве отдельные сцены «Оливера Твиста», «Домби и сына» очень увлекали меня. Но, потом все это улеглось, успокоилось.  Интереса к Диккенсу я уже  не чувствовал. Отдельные попытки его перечитать или вновь прочесть что-нибудь были неудачны. И разоблачения Чуковского по поводу его ранних переводчиков ничего не могли изменить в моих настроениях. И вот теперь, в вятском уединении, в поисках за корнями Достоевского, я решил переломить себя и взял «Тайну Эдв. Друда» и три книжечки «Нашего общего друга».

Великолепно! Огромное мастерство! Юмор – тяжёлый, нарочитый, выпирающий, но сочный, живой, могущественный. Мелодрамы, прописи.

(РГАЛИ, ф. 1023, оп.1, д.173, л.77).

Наивные добродетели, стопроцентные злодеи, мещанские идеалы, но, сквозь всю шелуху, крепкое, здоровое человеколюбие. Самобытное, беззастенчивое «оправдание Добра», идиллическое участие природы во всех его эманациях... Злодейство – в грозе и буре, добро – в золотом свете солнца... Хорошо! Несложно, но цепляет самое сложное человеческое сердце!

(Продолжение следует)