Отправлено Дручинский (Дручинский) суббота, 03 сентября 2005 - 08:53:

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ ПОКОЙНОГО СЁМЫ ШТАПСКОГО

Дамы и господа! Перед вами – собрание «постов» выдающегося критика и литературоведа Самуила Борисовича (СЁМЫ) Штапского, референта ЮНЕСКО по русской литературе, недавно скоропостижно покинувшего этот мир. Эти заметки были любовно и скрупулезно собраны мною на тех литературных сайтах, где Сёма Штапский подвизался и которые внушали ему меньше отвращения, чем прочие...


1. «Разговоры с Богом»! Эко Геннадий Русаков размахнулся! И как их много! Гавриле Державину для бессмертия одного «монолога» хватило. Но Бог с ними, с разговорами. А вот почему никто не видит, что Русаков – просто дурной поэт? На уровне вкуса, на уровне поэтического письма, строфы, строки. For example:

Когда придёт мне время умирать,
я вам скажу: — Да будьте вы трикляты!

Или вот, стихотворение целиком:

Бог судит не за явное — за тайное:
мы в явном утомительно пресны.
Он судит наши помыслы летальные
и наши богохульственные сны.
Вот он до петухов, до голошения,
поблескивая дужками очков,
заносит в книгу наши прегрешения
и сбоку помечает: «Русаков».
Потом сидит, похрустывая кедами.
Потом бумагу комкает в горсти.
И тихо плачет над моими бедами,
которых и ему не отвести.

Бог, который «сидит, похрустывая кедами» и «поблескивает дужками (!) очков – не правда ли, очаровательно? Никакой рядовой графоман такого не выдумает. Отменны также «богохульственные сны» вместо богохульных... Впрочем, сны не бывают ни богохульственными, ни богохульными – в дорусаковской поэзии хулили уста, в крайнем случае – губы. И такие натужные, скверные образы у Русакова встречаются сплошь и рядом.
Имею честь кланяться. Сёма Штапский, референт.

2. Вот у Русакова Бог – «поблескивает дужками очков», почтеннейший г-н Таёжник. Это, разумеется, «сильная и богатая поэзия», осмелюсь Вас процитировать. Жаль, что я лишен возможности представить Вас воочию. На Вас, вероятно, тоже очки, особые, почти божественные, с не менее волшебным блеском дужек (а вовсе не стекол – как написал бы поэт, наделенный заурядным художественным зрением), сквозь которые стихи Русакова видятся так неправдоподобно, так чудесно! Искренне Ваш Сёма Штапский.

3. Настоящая поэзия не «считывается оптом», как кажется Вам, г-н Хазаров. Она всегда – «в розницу». Слово – не воробей, а слова – не воробьиная стая. «Оптом» еще был возможен Ломоносов, сложнее – с Державиным, но им простительно, они творили в ситуации неразвитого языка и к тому же сами его развивали. Но уж после Пушкина... Скажу Вам по секрету: все недостатки даже крупных поэтов – от той или иной доли «опта» в их поэзии. У Русакова же избыток «опта», да и товар-то, на мой вкус, лежалый… И потом, дорогой г-н Хазаров, «поскрипывание кед» вместо «похрустывания» дела не меняет. Плевать, скрипят они или хрустят. Суть моей критики Вы не уловили. Изъян тут не на уровне точного – неточного слова, а на уровне самого образа, точнее, на уровне его допустимости – недопустимости. Можно сказать, на уровне хорошего – дурного вкуса. Вознесенского, ежели помните, когда-то ругали за то, что он сравнил чайку с «плавками Бога». Но то Вознесенский – какой с него, прости Господи, спрос? Русаков проделывает фактически то же самое, только на его Боге вместо плавок – кеды.
Имею честь кланяться. Сёма Штапский, референт.

4. Шуты вообще надоели, милейший г-н Хазаров. Вы же видите, сколько их развелось. У Русакова нет шутовства сознательного, тут Вы не правы. Тут, на мой взгляд, совсем противоположные притязания, и потому они особенно раздражают. У него в прошлом, кажется, были какие-то удачи, не зря же его хвалил Тарковский. Но он, как мне думается, не сумел воспротивиться искушению поамикошонствать с высшими сферами, свести, так сказать, небо на землю, и тут как поэт пропал. Касаться этих сфер должно чрезвычайно осторожно, целомудренно, как сказал Гумилев, а уж слагать километровые «разговоры» с Богом – это нужно быть либо царем Давидом, либо на худой конец – Нарекаци. Русаков, естественно, не тянет, и получается именно что шутовство – и весьма унылое, и далеко не «шекспировское».
Ваш Сёма Штапский.

5. Уважаемый г-н Хазаров! Говорите-то вы как будто убедительно. Но видите ли ясно предмет разговора, не знаю. Посмотрел восхитившие Вас русаковские «Стихи к Татьяне» в одном из номеров «Знамени». Ах, как ужасно! Какая нелюбовь к слову, как всё топорно! Бог знает, на какой языковой помойке (однако не в смысле ахматовского «из какого сора») находит он свои словеса! Цитирую наудачу первое попавшееся:

Слышишь, боров спросонья захаркал в навозном закуте,
на промятой соломе смещая нагуленный вес?

Или вот, не угодно ли еще о «борове»:

И двадцать первый век, отяжелелый боров,
над выпревшим ведром хруптит мою хулу.

А как Вам нравится это:

Из птицы голос выйдет верещать (…)?

«Верещащая птица»! Надо же иметь такой изысканный слух!.. И всё-то у него «хруптит», «харкает», «выпревает», «верещит» – тошнотворно, невыносимо. А Вы пишете, что Вам бывает «нехорошо» от воздушнейшего, кружевного Блока...
Вы иронизируете: известно ли мне, кого Тарковский не хвалил? Тарковский, правда, хвалил как будто многих. Но этих «многих» на деле не так много. Он был человеком старой закалки и не умел, не считал возможным от ищущего его внимания стихотворца отбояриваться на манер, скажем, Окуджавы. Он помогал всем по-разному, избирательно. Кому-то писал рекомендацию в Литинститут, кому-то пробивал подборку в журнал, а кому-то, бывало, и книгу. Называл же вслух всегда несколько имен. Между прочим, и Русакова. А случаи, когда не хвалил, уверяю Вас, известны. Говорю честно, сам был свидетелем, и речь шла не о рекомендации в Литинститут, все было гораздо серьёзней. Но это уже другая история.
Мое почтение. Сёма Штапский.

6. Моя дорогая анонимная госпожа, выражайтесь, пожалуйста, точнее и ответственнее. Иначе у нас получится провинциальный семинарий. Блок ни на что «руки не поднимал», он – не Маяковский и тем паче не Демьян Бедный. У него было всё сложнее и потому – страшнее. Корни его «богоисканий» – в ложных чаяниях Владимира Соловьева, из гениальных ошибок которого родился практически весь символизм. А лучший из символистов – Блок – в конце концов, на них и сгорел. Проще говоря, он хотел видеть Христа там, где Его не было. Поэтому и в «Двенадцати» Христос померещился ему впереди красноармейцев. Но он хотел видеть именно Христа (его Прекрасная Дама и лиловые миры – это своеобразные синонимы чаемого Благовестия – на языке Соловьева и в терминах символизма), и не то что «руки не поднимал», но и соратников призывал к духовному трезвению. И все же – от этих аберраций – у Блока и возникало то чрезмерно «уверенное отношение к недоступным для нас вещам», на которое совершенно справедливо указывает наш друг и оппонент г-н Хазаров.
Ваш Сёма Штапский, референт.

7. Да какой там Рабле, г-н Хазаров... Какой там «мастер стиха»... Воспитание на европейской культуре, переводческая деятельность – всё это не страхует от срывов в графоманию. Графомания – болезнь ведь не только бездарных юношей, но также и исписавшихся стариков (Евтушенко, Ахмадулина и прочие).
Я вот что еще подумал. Что портит, к примеру, прозу Солженицына? Маниакальное стремление втиснуть в нее весь словарь Даля. Поэтому ее часто просто невозможно читать. Но у Солженицына – это всё-таки проза, там помимо языка есть еще идеи, сюжеты, характеры и проч. В поэзии же словесная ткань – это почти всё, порою одно слово способно испортить целое стихотворение. У Русакова все эти «хруптения» и «выпревания», весь этот назойливый «словарь Даля» губит на корню все благие намерения. Ему, как и Солженицыну, хочется быть «художником слова», иметь «богатую языковую палитру» и т.п. Но ведь можно быть превосходным «сочным» изобразителем, вроде Бунина, не закапываясь в этот лингвистический шлак. Помните, как Константин Леонтьев нападал – и на кого! – на Льва Толстого за его неэстетичные звукоподражания типа: «гм», «тпру», «брысь» и не помню уж что еще... И Рабле тут совсем ни при чем, мой дорогой г-н Хазаров.
Ну, а уж Ваши в прямом смысле детские фантазии об уходе, ускользании Христа от красноармейцев (кстати, кто-то уже, кажется, высказывал подобную мысль) не выдерживают никакой критики. Вы же верно говорите, что «Блок ответил жизнью» – но за что? Он страшно мучился именно из-за «Двенадцати», когда понял, впереди кого поставил Христа. Это переживалось им как несмываемый, как смертный грех (что для всех, кто мало-мальски занимался Блоком, несомненно). Иначе за что было ему «отвечать» жизнью? Других таких преступлений ни перед поэзией, ни перед собой, ни перед людьми он, насколько мне известно, не совершал. Только «Двенадцать» и некоторые статьи. («Скифы» – ерунда во всех отношениях).
Ваш Сёма Штапский.

8. За «детские фантазии» извините, г-н Хазаров, я понял из Вашей фразы («мне сразу же привиделось...»), что образ ускользавшего от красноармейцев Христа сложился у Вас после первого прочтения, стало быть, в нежном возрасте. Насчет Есенина солидарен с Вами: он, конечно, занимает в русской поэзии неподобающее ему место, это, как и Маяковский, – грандиозный миф. Ну, и у Русакова, особенно в наши мутные времена, тоже может образоваться свое местечко. И на здоровье, и чудесно, если кому-то не абракадабра Лёвы Рубинштейна, а русаковские «разговоры» придутся по сердцу. Я ведь, если помните, начал свою «критику», назвав его дурным поэтом на уровне языка, строфы, строки. Вы же то и дело переводите стрелку на побудительные мотивы, добрые намерения, то бишь – подбираетесь к смыслу. Тут я ему не судья, хотя писать километровые «разговоры с Богом» (повторяю еще раз) с моей точки зрения и претенциозно, и нецеломудренно, и отдает дурным вкусом при всем возможном благочестии или неблагочестии автора. Да вдумайтесь, наконец, в само это многократно растиражированное название: Разговоры с Богом! Разговоры! И с Богом! Не больше не меньше! Вас не коробит? Я бы поостерегся так прямо, без обиняков. Уверен, что и Вы тоже. Хотя, в конце концов, почти вся настоящая поэзия, начиная с псалмов – разговоры с Богом, однако это не афишируется вот так – «в лоб», а подразумевается как-то подспудно, само собой. А тут все равно что человек, раздевается у всех на виду и говорит, что идет совершать омовение.
Мое глубочайшее почтение. Сёма Штапский.

9. Милая моя анонимная госпожа! Вы все-таки судите Блока с позиций нашего времени, а не изнутри того... Еще раз подчеркну, что для Блока и символистов проповедь Соловьева была обещанием новой земли и нового неба. Ложным, конечно, но – благовестием. Что ложным – уже знаете Вы, но еще не знали они. Они верили в свои «зори» всем сердцем, я имею в виду, главным образом, Блока и Белого. Или другой пример. В «Интеллигенции и революции» Блок пишет о «жирных попах, которые, икая, брали взятки и торговали водкой». Негативное отношение к «попам» было, увы, характерно для тогдашней секулярной интеллигенции. Интеллигенция в ту пору шла в одну сторону – от Бога, сейчас вроде бы идет в противоположную, к Богу, хотя и тогда, и теперь большинством движет мода («как все, так и я») и перемена духовного климата в обществе. И потом, никто ведь не предполагал, что грядет 17-ый год и «попов» будут уничтожать как класс, а религию искоренять, как опиум. Синод был Властью, мрачной и давящей. Вспомните из того же Блока: обер-прокурор Синода «Победоносцев над Россией простер совиные крыла...». И ведь «простирал». И многие достойные люди Победоносцева ненавидели. Был Иоанн Кронштадтский, но были и пьяные икающие попы. От них во все времена никуда не деться. Это не должно бросать тени ни на Церковь, ни на дело Христа, однако бросает и по сей день. Ужасно то, что Блок оскорбил этих попов при большевиках. Это действительно преступление (хотя и невольное), ибо тогда уже начинался террор. А в пореформенное время при последних Александрах и Николае презрение к попам, насмешка над ними были в порядке вещей. Всевозможные «очерки бурсы» ведь своё дело делали. Робеспьеру обычно предшествует Вольтер. И не забывайте, что Блок был дворянин. А для дворян, даже весьма благочестивых, духовенство всегда было сословием низшим. Вспомните знаменитый ответ Пушкина Чаадаеву 1836 года, где поэт разбирает знаменитое «Философическое письмо». Пушкин рассуждает примерно так: отчего духовенство у нас не принадлежит к хорошему обществу? «Оно носит бороду, вот и всё». Умри, Денис, лучше не скажешь! В Европе отравленная эгалитарными идеями аристократия к чистеньким выбритым пасторам уже относилась как к «своим». Наши же попы жили (да и живут) словно в допетровскую эпоху – с бородами, животами и с церковнославянским богослужением. Ни меня, ни Вас сие, разумеется, не смущает, но в «вольтерьянский» период это не могло не казаться «ретроградным» либеральной интеллигенции и теряющему традиционную веру дворянству. Блок, к несчастью, принадлежал и к тем, и к этим, хотя либералом по существу не был, а лишь поневоле вращался в их среде и какие-то радикальные идеи с ними разделял. В нем было слишком много перемешано: «соловьевски» окрашенная религиозность, интеллигентность, мирочувствие «кающегося дворянина», аполлон-григорьевская разгульная цыганщина, своеобразное ницшеанство (см. в его дневнике – кошмарный восторг по поводу гибели «Титаника»). Он не мог себя окончательно идентифицировать (болезнь эпохи, полной всяческих «искательств»), вот и пришел под конец к большевизму (сначала – к эсерам). И всё это при великом, но шатком уме, при поэтическом гении, при кровоточащей совести, при феноменальной честности перед собой и другими. Так что здесь всё настолько сложно, что возможны лишь одни осторожные определения, а не оценки.
Имею честь кланяться. Ваш Сёма Штапский.

10. Дорогой г-н Хазаров! Вы, мне кажется, немножко хитрите. Русаков всё-таки живет в тысячелетней христианской культуре, а Вы делаете из него язычника, поклоняющегося какому-то «божку». А его бог с маленькой буквы... Что ж, это лишний раз доказывает всю несерьезность его «разговоров». Вы протестуете против «физиологически» изображенных ангелов в стихах Арабова. Но и с «заведомо не настоящим» Богом Русакова (если для него это действительно так, в чем Вы меня многократно и настойчиво убеждаете) дело обстоит ничуть не отрадней. Будь Бог для него «настоящим» – возможно, были бы настоящими и стихи.
Как бы ни относиться к Бродскому (я сам люблю у него три-четыре стихотворения), уравнивать его с Кушнером (давно уже пишущего, как выражаетесь Вы, «оптом»), а тем более с бездарным Рейном, я бы не стал. У Вас нет чувства масштаба. Ведь Маяковского, при всех к нему претензиях и даже агрессивном неприятии еще никто – по уровню дарования – не ставил в один ряд с Асеевым, Безыменским, Уткиным и т. п. Так же и с весьма проблематичным Бродским, которого – с другой-то стороны – уже расположили возле Пушкина: тот, мол, совершенство и этот – совершенство (цитирую не кого-нибудь, а Ахмадулину, совсем спятившую, прости Господи!). Синельникова знаю плохо. Что читал и слушал с эстрады – показалось никаким. Лариса Миллер талантлива, но пишет страшно много, размениваясь на пустяки и усыхая с каждой книгой.
Моё почтение. Сёма Штапский.

11. Дорогой г-н Хазаров! Процитированные Вами «гнилые звезды» Русакова – это почти знаменитая футуристическая «дохлая луна». Забавное и неожиданное сходство. И Вам спасибо за беседу.
Искренне Ваш Сёма Штапский.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Отправлено Дручинский (Дручинский) суббота, 03 сентября 2005 - 08:57:

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ ПОКОЙНОГО СЁМЫ ШТАПСКОГО

ПРОДОЛЖЕНИЕ

12. Дорогая госпожа Орти! Прочел Ваш «Библейский цикл». Должен заметить, что Ваши неблагосклонные оппоненты обращают внимание вовсе не на тот род недостатков, на который следовало бы. Наиболее уязвимая сторона Ваша – так сказать, исполнительская, словесная. Вот лишь два примера. Вы пишете в одном месте: «...покуда вьется мирозданья нить». Мирозданье – оно, если не ошибаюсь, от зданья. Здание строят, нитью прядут или шьют. «Нить мирозданья» – это в некотором роде шоколадная редиска. Вы возразите, что тут у Вас метафора и т.п. Но даже самая абстрактная метафора не должна быть абсурдна в буквальном прочтении. Вам наверняка известен термин «реализация метафоры», когда ее буквальное прочтение обнаруживает комический смысл, автором не предусмотренный. Прошу прощения за азбучные истины: просто я хочу быть правильно понят. Другой пример: «Подари мне щемящую тяжесть, мороку, знобящего зноя ладони, подари задыхание в томных тисках…». «Щемящая тяжесть», «знобящий зной», извините меня, уж очень затасканно. А «задыхание в томных тисках» – простите еще раз, весьма удручающая безвкусица. И притом, какой перебор в передаче нагнетаемой страсти: «задыхание», «тиски», да тиски эти еще и «томные»... За этими метафорами нет ничего – ни реального, ни воображаемого. Нельзя представить, что это за «тиски», какие такие «задыхания». Вы, безусловно, хотели что-то выразить, но воспользовались первыми попавшимися пустыми словами. С искренним уважением – Ваш Сёма Штапский.

13. Уважаемый г-н Саканский! Высоко ценя Ваш незаурядный критический талант, удивляюсь отсутствию у Вас чувства масштаба. Вы уверены, что перечисленные Вами поэты – Есенин, Рубцов, Кузнецов (Юрий, естественно?) – великие, как изволите их титуловать? Я ни одного из них таковым признать не могу. У Есенина, конечно, больше шансов остаться великим в отечественной словесности. Да и то потому, что отменно мифологизированные достоинства его поэзии хорошо защищены от развенчания и нашим девственным массовым вкусом, и нашим страхом «посягнуть на святыни», даже если давно ясно, что эти святыни – призрачны. (А когда, простите за любопытство, Вы Есенина перечитывали в последний раз? Я недавно взялся за Маяковского, причем, раннего – «Облако в штанах» и т. п. – и, сознаюсь, решительно не мог осилить и двух страниц). С Рубцовым и Кузнецовым всё значительно проще. Очень одаренные поэты, особенно первый, но ведь не более того. А последний, к сожалению, хорош только ранний – так сказать, «сюрреалистического» периода, да и то местами, под конец же совершенно исписался. И заметьте, я вовсе не увязываю это с его зоологическим антисемитизмом, который пугал даже дремучих студентов его литинститутского семинара.
Уважающий Вас Сёма Штапский, референт.

14. «Марина, вы очень красивая! Если вы и в жизни такая, как на этой фотографии, я бы влюбился в вас без памяти. Сообщите мне ваш электронный адрес. Мы затеем с вами пылкую переписку. А потом встретимся и пойдем в кино. И когда погаснет свет, я вас неуклюже поцелую в нежную щеку. А вы сделаете вид, что ничего не заметили...»
Так начинается сетевой (скорее всего, фантастический) роман Кима Толстопальцева «Судьба Марины», и начало это поистине прекрасно. Считается, что первая строка прозаического произведения должна быть непременно ударной. Как в знаменитой «Зависти» Олеши: «Он поет по утрам в клозете». Или: «В пятом классе Ларису Константинопольскую изнасиловал пьяный отчим» (начало нашумевшей в свое время повести моего друга Артура Дручинского «Неженская доля »). Или: «Блажен, кто вовремя созрел, – сказал Миша, уничтожая прыщ на своей физиономии» (рассказ «Бедный Миша» того же автора). Однако сегодня никто из уважающих себя ценителей изящной словесности дальше первой фразы читать такое не станет. Потому что клозетов стало слишком много. Как и пьяных отчимов, насилующих своих Ларис. И эти отчимы вместе с клозетами увеличиваются в геометрической прогрессии. А если уж какой-нибудь прыщавый Миша и сидит с Мариной в кино, то вовсе не к щеке ее тянется...
Прозу Толстопальцева я еще не дочитал, и боюсь, что делать этого не стану, но надеюсь, что роман героя с Мариной будет и впредь складываться столь же увлекательно. В благородной осанке первой фразы («Марина, вы очень красивая!») – залог того, что герой непременно осуществит все свои невинные желания. Буду мысленно болеть за него! Тем более что я давно не пою по утрам в клозете – я плачу.
Мое почтение читающей публике. Сёма Штапский, референт.

15. Милейший г-н Гайтаров! Вы чудные умные ребята, но из вашего взаимного общения на форуме не постичь, ясно ли видны вам «концы и начала». Когда-то в пору моей активной приязни к Набокову мне попалась статья о нем Георгия Иванова. Статья резко уничижительная. Как-то даже чересчур, с явным, нарочитым перехлестом. Она была написана в «сиринский» период В.Н., кажется, еще берлинский. В ней сказано что-то насчет пошлой журналистской ловкости Сирина, употреблены по отношению к нему слова: «смерд», «черная кость». С одной стороны, все как будто понятно: творческое соперничество, борьба за эмигрантский «престол» и т. п. Тем более что Сирина выдвигал на роль наследного принца литературный недруг Иванова – Ходасевич. К тому же Иванов – старше В.Н. на пять лет, а тут «выскочил мальчишка и всех нас застрелил» – этот отклик Бунина на первые вещи В.Н. я до сих пор нигде не нашел, хотя фразу приписывают именно ему. Повторяю, все житейски понятно, да вот… Сейчас я думаю, что Иванов был прав, но не тогда, когда писал свою статью, а так сказать, «наперед», провидчески. Проза Сирина – это все еще та же классическая традиция (то, что Иванов обвиняет его в перелицовке французских сюжетов – ерунда, с таким же успехом Пушкина можно попрекнуть Вальтер Скоттом). Да, традиция еще классическая, но уже с эстетским «смотрением слов в зеркало», как заметил один современный критик. Это переложение центра тяжести на слово, на стиль с идеи, психологии, сюжета и проч. уже началось у Бунина, и притом дореволюционного. Ничего подобного еще не видим ни у Толстого, ни у Чехова – у них все «соразмерно и сообразно», если воспользоваться определением Пушкина (резонерские отступления в «Войне и мире» ничего не портят). У Достоевского наоборот: слово в небрежении, а идея, психология и сюжет господствуют. Хорошо известно, что за «дурной стиль» Достоевского терпеть не мог тот же Бунин, да и В.Н. не отставал: чуяли антипода. Лесков вроде бы тоже «стилист», но несколько в ином роде (сказ и т.п.), и все необходимые пропорции соблюдены. Ну-с, так вот, традиция еще не разрушалась, но, повторяю, смещался центр тяжести, нарушалась гармония. Размывался художественный идеал, достигнутый в «Капитанской дочке», в «Тамани» (замените, если угодно, эти произведения другими – на Ваш вкус) и даже в «Старосветских помещиках» (хотя Гоголь – явление особое, чрезвычайное). Расшатывался канон, на который равнялись все «лучшие» – от Гончарова и Тургенева до того же В.Н. Этот идеал или канон – ясно ли виделся или брезжил – никогда не мерк, не релятивизировался, не «постмодернизировался», так сказать.
Проза Сирина – еще в каноне, хотя он же и начинает подтачивать канон изнутри. Между прочим, наши горячо любимые Платоновы и Бабели уже резко выпадают из канона. Пожалуй, ранний Булгаков в «Записках юного врача» – его самый верный хранитель в пору всевозможных серапионовых братьев и сестер. Не хочу в кого-либо швырять персональный булыжник, но надо ведь понимать, что сегодняшние зловонные викторы ерофеевы и сорокины в близком или отдаленном прошлом были какими-то замечательными сочинителями «заложены» и подготовлены. И зеленый свет для них невольно зажег и В.Н. в том числе. В «Лолите» В.Н. как раз таки – «черная кость». И совсем не из-за сюжета – Вы понимаете, но это надобно подчеркнуть для болванов. «Лолита» – ведь не просто произведение чужой литературы. Хотя и переведенная на русский самим В.Н., она – все-таки явление другого духа. Не того, что «Защита Лужина», например. И дело не только в переходе В.Н. в иную культурную среду, в другую литературу и проч. Задолго до Америки в сочинениях Сирина центр тяжести сместился настолько, что полетели все скрепы и традиция начала разрываться. Она уже трещит по швам в «Приглашении на казнь». Канон (или художественный идеал) был сокрушен и, повторяю, не одним В.Н., и не у него одного (советская литература, где добровольные «разгромы» и «разломы» порою трудно отличимы от подневольных – разговор отдельный). И отсюда – как следствие – эта самая духовная мутация. В прозе Сирина темное художественным способом еще изображалось как темное, а светлое – как светлое. Это до определенной степени заботило творца Годунова-Чердынцева и Цинцинната Ц., но было уже совершенно не важно для создателя Гумберта Гумберта. Такое безразличие обусловлено не внезапной беспринципностью автора, не характером героя, а тем, что Набоков окончательно выпал из традиции, в которой стиль для писателя – не единственная ценность. А В.Н. постоянно – к месту и ни к месту – твердил обратное. Этим убеждением он, по-видимому, еще с отрочества был обязан нашей доморощенной «оскаруайльдовщине». Нужно также ясно осознавать, г-н Гайтаров, что и плевелы подчас растут долго, а то ведь у некоторых получается так: «пришел гадкий Сорокин и все опошлил…». Поэтому и г-жа Улицкая совершенно не повинна в том, какого сорта ее проза, если взглянуть на г-жу Улицкую как на наследницу весьма неоднозначного наследия. Имеющий глаза да увидит. Но надо иметь хорошие глаза, г-н Гайтаров.
Уважающий Вас Сёма Штапский, референт.

16. Да полно вам, господа, никакого высокомерия с моей стороны, клянусь четой и нечетой. А вывод простой: мы давно живем в ситуации утраченных ценностей, и это крайне прискорбно. Но еще прискорбнее об этом не знать или, зная, делать вид, что все прекрасно. Еще вывод (специально для Вас, добрейший Илья): мир Максима Максимыча и князя Мышкина, с одной стороны, и мир Гумберта Гумберта, с другой – миры разные, несовместные. Попытки их совмещения (эстетическая толерантность) неощутимо приводят к тому самому Сорокину, творения которого – Вы явно по диагонали смотрели мои заметки – я не меньше вашего почитаю «гнилой соломой». «Оргвыводов», требуемых вами, то есть – спасительных рецептов у меня нет, иначе я обитал бы в Дельфах и именовался Пифией. Вы многого хотите от Сёмы Штапского, всего-навсего бедного референта.
Мое почтение, господа.

17. Отличный, доложу я Вам, рифмоплет Михаил Айзенберг! Упоительный! И есть ведь у него некоторое имя в литературе. А слуха нет! Чувства слова нет ни малейшего! Или он уже себе позволяет всё и попросту плюет на читателя? Не исключено. Во всяком случае, раскроем журнал «Знамя» (¹ 6, 2005). Ну, скажите на милость, можно ли так писать интеллигентному московскому поэту:

В такт звенели бубенцы.
Пели доски половые.

Вспоминается старый армейский анекдот. Взвод выстроили в наспех сколоченном бараке. Входит старшина-молдаванин и гаркает: «Взвод, смирно! Равнение вдоль половой щели!»…
Или вот, его же стихотворение, целиком:

И кричит на людей кощей:
почему вода не становится горячей?
и нельзя согреться тёплых среди вещей?
Тёплые вещи становятся холодней,
дни короче, ночи длинней, длинней.
С этим нельзя смириться.
Ближние клетки сознанья стоят пусты.
Только шакалы воют, поджав хвосты,
в дальних углах умственного зверинца.

Какая дивная инверсия: «теплых среди вещей»! А ведь попадись произведение с эдакой строкой какому-нибудь среднему литконсультанту лет еще пятнадцать назад – пошло бы в корзину недочитанным. Но г-же Ермолаевой, заведующей «знаменским» отделом поэзии, низкий поклон: чего только не приходится ей терпеливо читать и печатать! Коллеги, кто из вас знаком с г-ном Айзенбергом? Настоятельно посоветуйте ему вычистить и ближние, и «дальние углы» своего «умственного зверинца», изгнать оттуда «воющих шакалов» и потом уже садиться сочинять стихи.
С уважением – Сёма Штапский, референт.

18. А вот из того же номера «Знамени». Известнейший наш сценарист, первоклассный специалист и по фюреру, и по Ильичу – Юрий Арабов – автор не менее превосходных стихов, for example:

Нам Бродский показался мал,
он тряс картавой головой.
Один из нас был здоровеннейший амбал,
он был не Бродский, он — другой…

«Картавая голова», несомненно, посильнее «Фауста» Гете. Тут двух мнений быть не может. Друзья и приятели г-на Арабова! Подарите ему от меня несколько скромных, изобретенных в его вкусе словосочетаний с надеждою встретить их в его новой подборке в журнале «Знамя». Итак: лысая гортань, косноязычные глаза, подслеповатая прядь, прыщавое дыханье... Достаточно? Стихи ведь писать еще проще, чем сценарии. Мели, Емеля! Ты ведь – не Бродский, ты – другой. А с «другого» какой спрос? Тем паче, если он – «здоровеннейший амбал»: боязно как-то...
Ваш Сёма Штапский, референт.

19. О нет, товарищ Аноним, вы лукавите, ой как лукавите. «Картавая» голова» – это совсем не то, что «пустая» голова. Что означает «пустая» голова, ясно младенцу, а что такое «картавая» – знает только г-н Арабов. И даже приведенная Вами дикая метафора Есенина о «голове, машущей ушами, как крыльями – птица» – всего лишь дурной имажинизм. Но это все-таки худо-бедно представимо, а не запредельно, как у Арабова.
Имею честь кланяться. Сёма Штапский.

20. Нет-нет, господа-товарищи дорогие, метафора – она для глаз, а не для мозгов. Даже у Хлебникова, даже у Хармса. А уж ранний Заболоцкий... Вы имеете в виду: «прямые лысые мужья сидят, как выстрел из ружья...»? Но разве это зрительно не представимо, разве в каком-то «шестом» чувственном измерении – это не удивительно точно и очаровательно, хотя и лишено, как вы утверждаете, реальной логики? Это чудесно и по фантазии, и по звуку (рифме), и Арабов, как модно говорить нынче, рядом с этим абсолютно «не канает»... «Облако в штанах» – на мой скромный вкус, образ скверный, но всё же не «картавая голова» и не рыдающие уши. Впрочем, маленькая оговорка. «Картавая голова» – таки действительно возможна. В еврейской перелицовке «Руслана и Людмилы» (надеюсь, Сёму Штапского вы не заподозрите в антисемитизме?). Уже с «Ночью перед Рождеством» – сложнее, потому что у Гоголя Голова – он, то бишь мужского полу, и должен быть, по крайней мере, картавый. К тому же на хуторе близ Диканьки картавого Голову можно представить исключительно теоретически. Вот какого-нибудь шинкаря – пожалуйста, без проблем.
Уверяю вас в совершеннейшем моем почтении. Сёма Штапский, референт.

21. Я не умею «рассказывать», почему стихотворение нравится, коллега Аноним. Это невозможно. Как – стану и я на минутку поэтом – невозможно «рассказать» запах цветка. И потом, я, по-моему, уже писал, что «нравится – не нравится» – не уровень серьезного разговора. Учитесь, учитесь, дорогой Аноним, и не кичитесь своим дилетантизмом. Как сказал, кажется, Константин Симонов, профессионалами не рождаются. И, пожалуйста, убедительно прошу Вас, не пользуйтесь терминами «зацепило» и «вставило» – в эстетическом смысле. Зацепляют груздь на вилку. А вставляют... сами, небось, знаете, что и куда. Простите, если покажется, что желаю оскорбить Вас. У меня не было и не может быть подобных намерений.
Уважающий Вас Сёма Штапский.

22. Многоуважаемый г-н Тутишка! Воденникову перестать бы болтать и оскорблять своим неподражаемым слогом память выдающегося поэта: «ХХ век подложил такую жестокую, трагическую свинью Мандельштаму, что он сгнил в бараке». Конец цитаты. «Жестокая, трагическая свинья!» Он хоть слышит, что пишет? Если же Воденников в самом деле думает, как Вы, что Мандельштам «получил, то, что он получил» – дело и вовсе безнадежно.
А что за гениальные стихи, любезнейший г-н Тутишка, вы обнаружили у Воденникова? Гениальные стихи писал Мандельштам. Воденников пишет «современные» стихи, чаще всего неумелые, иногда – со смутным проблеском одаренности. Но Вы (или такие, как Вы) «подложили ему свинью», объявив его «гением», и, боюсь, что этот проблеск в нем стремительно угасает. Все мы слабые люди и охотно видим в себе то, что лепят из нас другие, если это для нас лестно. На своем сайте Воденников изображен с короной на голове. Это весьма дурной вкус. И весьма дурной знак для него, даже если это так называемый «стёб».
И перестаньте, в конце концов, бросаться словами: «гений», «гениальный». Их настолько затрепали (еще с Серебряного века), что они напрочь утратили свою «харизму». И уж совсем нестерпимы они применительно к живым и особенно – молодым поэтам. У нас теперь каждая литературная шайка-лейка строгает своих гениев. Шайка-лейка, которая «покруче» вашей (не просто шайка-лейка, а мафия – с грантами, премиями, долларами), сделала гениями Кибирова, Веру Павлову и проч., и проч. А сочинениями большинства наших «гениев» лет еще 15-20 назад побрезговала бы корзина приемной комиссии Литинститута. Говорю ответственно, у меня большой опыт референта по литературе.
Искренне Ваш Сёма Штапский.

23. Что же вы мне предлагаете «всерьез разобрать», милостивый государь мой dns? Вот это, что ли:

Так вот поэзия – не гейзер,
не газировка и не нож,
но если ты ее откроешь
(а фигли ты ее откроешь),
то ты сперва ее уронишь,
потом и сам туда утонешь,
потом, как в мерсе, поплывешь.

Но прежде ответьте, «куда» Воденников собирается утонуть? Можно ли утонуть «куда-либо»? Я думаю, прежде чем становиться гением, надо элементарно владеть языком. Не только для наклеивания марок, как пошутил один пожилой сатирик. И не убеждайте меня, что здесь у Воденникова такой особый художественный прием. Этой демагогии не терплю.
Примите мои уверения в совершеннейшем к Вам почтении. Сёма Штапский.

24. Очень остроумно Вы меня отбрили, г-н «тайный эротоман». Меня, правда, немного смущает то, что Вы – «тайный» (и нет ли здесь аналогии с «тайным советником», например?). По этому поводу нельзя не привести еще одной цитаты из нашего общего любимца Воденникова – из его книги «Мужчины тоже могут имитировать оргазм» (sic!). Для Вас это должно быть крайне занимательное и, возможно, даже полезное чтение.

Всё обостряется – в период катастроф,
и вот теперь – средь клеветы и трусов:
будь, будь готов – да я всегда готов –
к твоим, о Господи, ударам и укусам.

Как Вы полагаете, к кому эти строки обращены, добрейший сеньор эротоман? К Господу? А если «О Господи» – здесь, так сказать, междометие, и стихи адресованы какой-нибудь – выразимся аккуратно – даме? Ведь «укусы» явно не по части Господа. Он же не змея. Не комар, наконец. Только не толкуйте мне про «углубление образа». Вроде того, что тонуть «туда» вместо «там» лучше передает ощущение омута. (Неужели сами не чувствуете, что это псевдофилологические заморочки? Полно же корчить из себя Романов Якобсонов, Михаилов Эпштейнов…) Итак, совершенно очевидно, что объект стихотворения – дама, дерущаяся и кусающаяся в припадке любовной страсти. Ежели моя трактовка неверна, и поэт все же обращается к Господу – то не находите ли вы, мистер эротоман, что «укусы Господа» – если не кощунство, то безвкусица ужасающая? Ну, согласитесь же, господа. Впрочем, можете не соглашаться: имеющий глаза – увидит, имеющий уши – услышит, но вам ведь лучше оставаться слепыми и глухими – ради неприкосновенности сотворенного вами «гения». Отмечу уж заодно, что и с рифмами наш баловень не в ладах: «трусов» и «укусам» – созвучие скверноватое. Надо бы: «трусов» – «укусов». Но ведь гению всё можно! На этой мажорной ноте позвольте закончить и откланяться.
Уважающий вас Сёма Штапский, референт.

25. Дорогой г-н Е.! «Читательский выбор – 2004» еще не так удручающ, как мог бы оказаться. Стихи Марии Галиной в общем неплохи. (Эти слова адресую также докучливому Анониму, требующему от меня «положительных оценок стихов».) Они были бы еще лучше, если бы до нее не существовало поэта по фамилии Бродский. Этот поэт своими сочинениями невольно уничтожил три четверти всей современной поэзии (и, среди прочих, если вспомнить героев нашего недавнего разговора, «убил» г-на Арабова и сильно «покалечил» г-на Айзенберга). Когда-то Арсений Тарковский назвал Мандельштама и Пастернака «тиранами» молодых поэтов, Бродский же в сравнении с ними – «палач». Из его широко распахнутых, но удушающих объятий нынешним стихотворцам выскользнуть очень трудно, а многим, даже весьма одаренным, просто невозможно. Но, чтобы не быть голословным, крошечная цитата из М. Галиной:

…Когда воздух горит с четырех сторон
Синим, что твой купорос...

Эта стилистическая фигура («что твой...»), скорее всего, неосознанно позаимствованная у И. Б., – почти фирменный знак покойного поэта. Кроме того, от Бродского не только стилистика галинских стихов, а вся их, так сказать, просодия, до боли различимая натренированным ухом, однако этого уже нельзя процитировать.
Имею честь кланяться. Сёма Штапский.

26. Какой перенос-шмеренос «по слогам», мой дорогой Аноним? Это называется анжабеман, и «переносятся» не слоги (слоги – очень редко), а слова. То есть, выражаясь научно, синтаксическое членение фразы не совпадает со стиховой единицей, как это совпадало у Пушкина, скажем. Что же до Цветаевой – верно, Бродский ей многим обязан, и большим, чем думал он сам, но поэт он, разумеется, самостоятельный, и его с той же Цветаевой никак не спутаешь. Да и ни с кем иным. И это, как Вы говорите, нормально, это в самом деле нормально. У Марии Галиной – сужу исключительно по прочитанной подборке – таковой самостоятельности нет (будем надеяться, что еще нет), ее поэзия пока, так сказать, эмбрион, и этот эмбрион – простите мне невинную гинекологическую метафору – почти полностью пребывает в творческом лоне Бродского. И таковыми бродскообразными эмбрионами (или выкидышами), повторяю, новейшая русская поэзия кишмя кишит. Эти «эмбриональные» сочинители бывают и талантливы (вот г-жа Галина, к примеру), но и этой своей «талантливостью» часто обязаны мэтру и хорошо усвоенным у него техническим навыкам. А это уже, дорогой мой г-н Аноним, не нормально, совсем не нормально. Потому что 99% этих стихотворцев никогда настоящими поэтами не станут. И их произведения – вовсе не «отзвуки чужой поэзии», как изволите полагать, а прямое иждивенчество, существование за ее счет. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
Мое почтение. Сёма Штапский.

27. Вы снова о читательских пристрастиях, мсье Е.! Поэты, о да, они хотят быть любимы. Весьма и весьма! Тут Вам не возразишь. Читатели? Хорошо, что они выбрали на сей раз М. Галину. А если бы какого-нибудь Вишневского? Или Кузьмина, который с мягким знаком в середине? Бонифация-Лукомникова, прости Господи!? Шиша Брянского, не к ночи будет помянут!? Вот в рейтинге на сайте небезызвестного г-на Курицына несколько лет назад сто критиков (не читателей, о нет!), называя десятку лучших поэтов, продемонстрировали такой безукоризненный вкус, отдали предпочтение таким неподражаемым господам (среди критиков, открою Вам секрет, была и наша г-жа Галина), что экрану компьютера впору было бы покраснеть от стыда. Впрочем – одно слава Богу! – не все критики к этому драгоценному проекту были допущены. А Вы говорите – «читателям нравится». Конечно, мсье Е., а как же? Еще Салтыков-Щедрин справедливо рассудил, что кому-то нравится офицер, а кому-то свиной хрящик. Боюсь, что в литературе нашей «свиной хрящик» победил, и если не окончательно, то уж надолго.
Ваш Сёма Штапский.

28. Благодарю вас, господа, благодарю. Пропагандисту творчества г-жи Галиной – земной поклон за сравнение меня с Кларой Новиковой. Тронут, и весьма. Г-ну Полю Гнедых (я знавал одного Жюля Вороного, не родственник Ваш?) – спасибо за комплимент о стенгазете филфака, мне лестно. Что же до предложенных мне прозаических заметок
М. Галиной: не взыщите, я ожидал большего. Заурядная рецензия о литературном альманахе ее родной Одессы. Альманахе, как я понял, тоже зауряднейшем – и это еще в похвалу ему говорю. Если бы мы о нем вообще ничего не узнали, не случилось бы, уверяю вас, никакой беды. И совсем уж неясно, зачем Галина так увлеченно цитирует всех этих господ графоманов – Морданя, Рейдермана et cetera? Увы, по этим цитатам видно лишь, что традиции великих одесситов давно и прочно прервались. Да и реализовали себя те знаменитые одесситы, как справедливо замечает рецензентка, уже переехамши в Москву.
Так что мое почтение. Сёма Штапский, референт.

29. Да-с, и потом это пресловутое величие знаменитых одесситов... Не сильно ли это величие преувеличено? Я полагаю, что таки – да. Во всяком случае, в последнее время оно чрезвычайно потускнело. Бабеля я, например, больше читать не могу. Отвращают его хохмы, замешанные на крови, и дикие метафоры, поражающие воображение неразвитых юношей да еще, пожалуй, Бенедикта Сарнова. В этих метафорах немало дурного вкуса (например, какие-то гигантские женские груди, похожие на собак, сидящих в мешке или что-то вроде того). Ильф и Петров, если задуматься, бездуховнее тети Эси, торгующей черешнями на Молдаванке. Они остались лишь в цитатах, на которые их разобрали. В чем их несомненное достоинство, но до Грибоедова им далеко: большинство этих цитат, боюсь, забудется со временем. Люция Францевна Пферд – смешно, но уровень журнала «Крокодил». Или: «не стучите лысиной по паркету» – фраза, достойная их земляка и поскребыша Жванецкого. А как вам оклеветанные ими «отцы Федоры», которых и без того уже гноили в Соловках? Паниковский и Бендер хороши... но больше в исполнении Гердта и Юрского, чем в книжном варианте. Вообще кино по их романам талантливее самих романов.
Катаев? Но он состоялся только как детский писатель. Контрабандистская экзотика Багрицкого, как и бандитская – Бабеля, тоже осталась разве лишь «мальчикам в забаву». Его Ставраки и папы Сатыросы выигрышно смотрелись исключительно на фоне блевотины о партбилетах и советских паспортах. Впрочем, и у самого Багрицкого полно мерзостей в «Смерти пионерки»: об отбрасываемом Валечкой крестильном крестике, о каких-то красноармейцах-вурдалаках, которые «открывали глаза незрячие» и которых «бросала молодость на кронштадтский лед… Лучше всех, я думаю, Олеша. Но и его назойливые метафоры, сидящие друг на дружке, как сельди в бочке, в большом количестве непереносимы. В его прозе почти нет воздуха, это – чересчур литература. Вообще, слабость к метафорам – характернейшая черта всех без исключения «одесситов». Вспомните, какое отечески восхищенное определение нашел для молодого Вознесенского скупой на похвалы Катаев: «депо метафор»! Если я кажусь вам желчным (на что кое-кто из вас сетует), извините меня великодушно. Есть многое на свете, чего не сформулировать посредством учтивого сюсюканья.
Примите мои уверения в совершеннейшем к вам почтении. Сёма Штапский.

30. Мой дорогой г-н DD, милостивый государь «настоящий еврей»! Ваша полемика некорректна. Не взыщите же и с меня. Вы полагаете, что я «не владею материалом», называете меня «невежественным» и т. п. Вы убеждены, будто я не знаю, что такое «мовизм» и находите «смешным», что я признаю за Катаевым заслуги детского писателя. Вы бы меня вернее поняли, если бы я разжевал свою мысль до уровня законченных кретинов: «Катаев состоялся исключительно как детский писатель («Белеет парус одинокий» и др.). А соцреалистическая ранняя (напр., «Время, вперед!»), равно как и эстетская старческая его проза (напр., «Уже написан Вертер…») – на мой взгляд, довольно скверная литература». Тогда бы Вам, наверное, не показалось, что я не читал ничего, кроме «Хуторка в степи», и Вы не решились бы обвинять меня в невежестве. Но я не преподаю уроки глупцам, мне претит заниматься такого рода «мовизмом». Вы утверждаете, что я – «голый человек на голой земле», однако демонстрируете лишь собственную наготу. Кто Вы такой в Сети и что Вы делаете в ней восемь лет – меня совершенно не интересует. Однако мне ясно, что Вы – из породы тех, кто с удовольствием с.ёт на чужую (отнюдь не «голую») землю и торопливо уходит в кусты, дабы подумали на другого. Надеюсь, в Бостоне Вами еще не забыты крепкие русские выражения. С трудом уважающий Вас Сёма Штапский.

31. Мой дорогой г-н DD, я не говорил: «едва сдерживаюсь», я сказал: «с трудом уважающий». Хотя, согласен, это почти одно и то же. Прошу пардону, Вы – лучше, чем я было подумал. Да, нервишки ни к черту, Вы правы… Но, скажите на милость, зачем же Вы восемь лет ведете такую тяжелую, исполненную «железобетонного терпения», жизнь в Сети? Ради чего, собственно? Вы же не зарплату за это получаете? Или так, из интересу? (Впрочем, мои вопросы, по-видимому, наивны.)
Все эти форумы – в основном ведь помойки. Причем, с идиотским уровнем мышления или с таким первобытным косноязычием, что хочется взвыть от измывательства над языком (оцените, например, речевую пластику г-на Гнедых или Чалых, бес его разберет). Нет, нет, я ухожу. Ибо нужна гигиена. Иначе вовек не отмыться. Есть такой выдающийся поэт Бунимович, слыхали? (Он еще по совместительству и депутат Московской Думы. Впрочем, в Вашем Бостоне это скорей всего никого не волнует.) Я к тому, что ему принадлежат удивительные во всех отношениях строки: «Каждое утро я мою лицо и яйца…». Вот это, я понимаю, гигиена…
Честь имею кланяться. Искренне Ваш Сёма Штапский, референт.

________________________________
_________________________________________________________
______________________________________________________________________


ДОБАВЛЕНИЯ ОТ АРТУРА ДРУЧИНСКОГО, ДРУГА И СОРАТНИКА СЁМЫ ШТАПСКОГО
1. Мадам, мсье! Хочу предложить вашему благосклонному вниманию несколько лирических миниатюр моего покойного друга Сёмы Штапского. Сёма написал их на заре туманной юности. Помню, как в ресторане ЦДЛ, сгибаясь пополам от хохота, слушал их Михаил Светлов (нынешним недоразвитым юнцам этот великий поэт известен скорее как пароход из пошловатого гайдаевского фильма, где «цыгель-цыгель ай лю-лю...» и всё такое прочее). Иосиф Бродский перевел некоторые Сёмины миниатюры на английский. Обратно на русский они были переведены два года назад Александром Сумеркиным (см. нью-йоркский журнал «Слово/ Word»), приятелем и переводчиком Бродского, нашедшим их в архиве нобелевского лауреата. Сумеркин не знал, что русский оригинал давно существует и принял их за английские опусы самого Бродского. Вся эта курьезная история подробно описана в книге Бенедикта Сарнова «Павел, где твой брат Савл?..» (М., «Гамбринус», 1998), направленной против мирового антисемитизма. Но я отвлекся. Вот бессмертные творения Сёмы – в подлиннике:

ОСЕНЬ

Цыплята превратились в кур.
Дымы валят поверх заборов.
И торжествует винокур.
И ждет ножа холеный боров.


ФАШИСТСКИЙ ФОЛЬКЛОР

На лужайке пас Остап овец. Подошел к нему гестаповец: – Дай овцу! Моя, Остап, овца! Но Остап убил гестаповца.


МОНОЛОГ СЕЛЯНИНА ИЗ ДРАМЫ «ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА»
(отрывок)

...Все бараны наши с овцами
были сожраны махновцами!..


ЭРОТИЧЕСКОЕ

Прозевал, ушами хлопая,
удивительную попу я.


БЮРОКРАТИЧЕСКОЕ

Головой качая лысою,
документы я в столы сую.


КЛУБНОЕ

К нам приходят маразматики
Толковать о нумизматике.


ШВЕЯ

Утром в руки взяв иглу, пою
С рожей постною и глупою.
С уважением – Артур Дручинский, набоковед.
2. С чувством досады прочитал заметку некоего Иосифа Фурца-Беленького из Хайфы, набивающегося в друзья покойному Сёме Штапскому (это нынче стало престижно, именем Сёмы клянется всякий проходимец). Заметка опубликована в свежем выпуске русского тель-авивского альманаха «Цвей Эйр», вот она:
Хочу поделиться своим ощущением восторга от высокой оценки нашей еврейской русской поэзии! В Иерусалиме вышла книга знаменитого филолога, моего покойного друга и бывшего референта ЮНЕСКО по литературе Сёмы Штапского «Осип, где твой сын Иосиф?» (издательство «Цимес +», проект Зиновия Яечника). Сёма Штапский превозносит творчество современных израильских поэтов, особо выделяя Феликса Гойхмана, Павла Лукаша и Григория Марговского (последнего хвалит, впрочем, с большими оговорками). Злобному разносу подвергнуты почему-то сочинения одного лишь Игоря Бяльского, поэта и редактора журнала «Иерусалимский вестник».
Два слова о Штапском. На возделанной им ниве сегодня копошится какая-то мелюзга: немзеры, шмемзеры, кудреватые приговы, мудреватые шмиговы – кто их к черту разберет! А Сёма, доложу я вам, был из таких личностей, каких теперь ни с каким огнем не сыскать. Мне Олег Анофриев рассказывал, что Штапскому удалось однажды разыграть самого Михаила Светлова – дело совершенно невозможное, неслыханное! Сёма подошел к Светлову в ресторане ЦДЛ и тихо сказал: «Миша, на днях тебя перевели на испанский. Генералиссимус Франко прочитал твои стихи и велел землю Гренады крестьянам отдать. Такова сила поэтического слова». «Теперь там будут колхозы, – грустно прошептал Светлов, – ну не поц ли я был, Сёмочка?». И до рассвета пил с Сёмой коньяк, горестно восклицая: «Поц! Поц! Старый глупый поц!»
Так пишет г-н Фурц-Беленький. История со Светловым, рассказанная, правда, с чужих слов, правдоподобна, занимательна и поучительна. Но г-н Беленький напрасно восхищается своими компатриотами-версификаторами. Книга Сёмы, его дифирамбы в адрес израильских поэтов пронизаны тонкой, трудноуловимой для интеллекта г-на Фурца иронией. Феликса Гойхмана и Павла Лукаша он не раз при мне называл графоманами, о Марговском же, между прочим, отзывался с большей, хоть и презрительной сдержанностью, а вот поэзию Игоря Бяльского по-настоящему любил и в шутку говорил, что «желал бы переспать с его музой». С уважением – Артур Дручинский, набоковед.
_________________________________________________________________________
ДОБАВЛЕНИЕ ОТ ИОСИФА ФУРЦА-БЕЛЕНЬКОГО, ДРУГА И СОРАТНИКЕА СЁМЫ ШТАПСКОГО
Дамы и господа! Давно уже собирался написать вам, дабы вывести на чистую воду одного интригана, да всё откладывал в долгий ящик. Но лучше поздно, чем aut nihil, как говорили древние финикийцы. Мне сообщили, что на вашем сайте опубликованы заметки некоего Дручинского, выдающего себя за набоковеда и друга покойного Сёмы Штапского. (После смерти, как водится, Сёма обзавелся большим количеством неведомых ему прежде друзей.) Этот Дручинский хорошо известен в окололитературных кругах Кишинева, Одессы и Москвы (жаль, что не Магадана). Он такой же набоковед, как я – Белла Ахмадулина. Его набоковедение ограничивается знанием сюжета «Лолиты» в экранизации Кубрика. Что до «правдоподобной истории со Светловым», как наглец изволит выражаться, то история эта происходила не только при Олеге Анофриеве, но и при Юнне Мориц, описавшей ее – в более бонтонных выражениях – в книге «Босяк, приди к Светлову на обед!» (М., Марграф», 2004) Юнна, любимая ученица Светлова, четверть века дружила со Штапским – вплоть до их тяжелой размолвки в 1983 году. Разрыв был нечаянно спровоцирован самим Сёмой: он, глядя Юнне в глаза (был человеком редкостной прямоты и честности), заявил, что в ее последних стихах чувствуется упадок таланта. Мошенник Дручинский занимается тем, что подворовывает малоизвестные «истории» из жизни замечательных людей и продает их (часто – в буквальном смысле – за доллары, рубли, гривны и леи) как собственный «эксклюзив». И это знают все, даже гардеробщики ЦДЛа. Сёма ненавидел его и бегал от него как от чумы. Отзывам о еврейских поэтах – Гойхмане и прочих, вложенным этим жуликом в уста Сёмы, верить нельзя, хотя бы потому, что Дручинский – поляк и, стало быть, зоологический антисемит. Подлинность обнародованных им Сёминых поэтических произведений, однако, не подлежит сомнению. Нужно сказать, что они не предназначались автором для широкой огласки, но и при жизни Сёмы, и после его ухода в лучший мир распространялись в сети под различными, подчас совершенно дикими псевдонимами (например, Абрам Трембач-Дехтярь, Наполеон Давлеткулов и т.п.). И кому их только не приписывали: и покойному пародисту Александру Иванову, и Игорю Иртеньеву и даже какому-то Псою Короленко! Иосиф Бродский действительно выпросил у Сёмы несколько его вещиц «для личного пользования» и тайком перевел их на английский, о чем стало известно совсем недавно, после анекдотичного обратного перевода Александра Сумеркина. Во избежание подобных казусов покорнейшая просьба к вам, дамы и господа: по всем вопросам, связанным с творческим наследием Сёмы Штапского, обращайтесь исключительно ко мне или, на худой конец, к Дмитрию Быкову, объявившему Сёму своим первым духовным отцом (вторым, как известно, в этом списке значится Лев Аннинский). Других авторитетов наше молодое штапсковедение еще не нажило, и, обходя нас с Быковым, вы рискуете попасть в нечистые лапы дручинских. Всего наилучшего. Ваш Беленький-Фурц, доктор искусствоведения. Хайфа.
_____________________________________________________________________________

Отправлено Дручинский (Дручинский) понедельник, 05 сентября 2005 - 16:35:

ДОБАВЛЕНИЕ

ПИСЬМО ПОКОЙНОГО СЁМЫ ШТАПСКОГО ИОСИФУ ФУРЦУ-БЕЛЕНЬКОМУ

Дорогой Йося!
У нас страшная жара. Дора и мальчики уехали на дачу, а я, как гвоздь в сапоге, торчу в душной Москве. Вы просите меня написать об Окуджаве – небось опять затеваете литературную страничку в каком-нибудь «Вестнике Хайфы».
С Окуджавой мы общались немного и как-то всегда неудачно. Нас познакомил Дезик Самойлов году эдак в шестидесятом. Б.О. сразу почувствовал мое прохладное отношение к своим песням. Однажды, в пору моей бездомности, после развода с Милкой, я разоткровенничался с ним в ЦДЛ, и он, цинично усмехаясь, посоветовал мне найти себе «даму с квартирой». «Ваше Величество женщина!» – почему-то вспомнилось мне в этот миг, и я чуть не послал его по матери. В другой раз, в какой-то компании я, мертвецки пьяный, спросил у него, запирает ли он двери своей квартиры. Он, не подозревая подвоха, ответил, что, естественно, запирает. Тогда я спел ему: «Не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта…» и нагло осведомился, почему он в жизни не следует собственным наставлениям, преподанным нам с таким художественным блеском. Он злобно посмотрел на меня, встал и из-за стола, схватил гитару и вышел. Гитару в молодые годы он всегда носил с собой. Даже, кажется, в клозет с нею ходил. И при этом не во всякой компании соглашался петь. Вечно его уламывали, как барышню.
Лучшее определение Б.О. когда-то дала Ахматова: «шансонье» (см., если не ошибаюсь, воспоминания Чуковской). Оно прекрасно и вовсе не обидно, как может показаться какому-нибудь арбатскому идолопоклоннику. В этом определении – суть того, чем собственно Б.О. и являлся, и нет претензии на нечто большее, не имеющее к Б.О. отношения и не заслуженное им. Когда он умер, началась дикая вакханалия. Она началась, собственно, еще при его жизни. Мне как-то попалась специальная газета, целиком посвященная Б.О., изданная Ириной Ришиной вскоре после его смерти и наполненная безумными поминальными статьями (от академика Лихачева до какого-то Рисина). «Великий поэт», «гений», «символ интеллигенции» – эти слова лились, как вода из сорванного крана. Со смешанным чувством удивления и стыда я узнал, что он был «духовным наставником нации…» (Э. Рязанов), «ледоколом, пробивающим полярные льды…» (Ф. Искандер). «Его роль в судьбе России исключительна…» – открыл мне глаза Л. Жуховицкий. Да полноте, о ком это? О Достоевском? О Солженицыне, по крайней мере? Да нет, об авторе песенок о комсомольских богинях и слащавых куплетов о вере надежде и любви. «И в том, что среди нас встречаются достойные, честные, великодушные люди, несомненно, заслуга Булата» – это бредни всё того Рязанова. Получается, что общество состояло исключительно из мошенников и подонков, но пришел Булат, снял с плеча гитару, вразумил некоторых из нас своими песенками и сделал порядочными людьми. Покойного барда наделили почти божественными совершенствами. Песни его, оказываются, были «светлым пророчеством удивительной глубины», как примстилось Жуховицкому. Именитый батюшка Чистяков, утратив всякое чувство меры, на радость бесам заявил, будто Окуджава, хотя и будучи «язычником», «провел нас через ад и подвел почти к тому порогу, где ждет нас Христос». А Василий Аксенов вслед за упомянутым священником назвал стихи Б.О. псалмами. И это всё ничтоже сумняшеся говорилось о поэте, который в довольно зрелом возрасте слал «к черту сказки о богах» и писал: «бездарен бог – ему не можется…» (заменив, правда, на старости лет, «бездарен» на менее одиозное «бессилен», что само по себе еще не сделало из него псалмопевца). Дошло до анекдота: некто В. Рисин объявил ценителем поэзии Окуджавы самого Набокова, который в романе «Ада» превратил строки из «Сентиментального марша» Б.О. («Надежда, я вернусь, когда…) в «солдатскую частушку, сочиненную неповторимым гением» и перевел их на «английский» в виде жуткой макаронической абракадабры («Nadezda, I shall than be back / When the true batch outboys the riot…»). Надобно абсолютно не знать Набокова и его страсти к подобным пародиям, чтобы придти к выводу Рисина.
Вся эта либеральная писательская шайка (Аксенов, Войнович, Искандер, Приставкин и проч.), которая и при жизни возносила до небес скромного шансонье, поначалу ни на что особенно не претендовавшего, и после его смерти не отдавала себе отчета, насколько оскорбительны для его памяти их дифирамбы. Ведь каждый из них сам считает себя «властителем дум» и потому совершенно искренне морочит голову
среднестатистическому интеллигенту, и без того уже разучившемуся мыслить без подсказок академиков Лихачевых. Весьма досадно, что самому Б.О. было лестно чувствовать себя «гордостью нации». Возможно, поэтому его стихи последних лет постепенно утрачивали первоначальное песенное обаяние, всё больше становясь пустой риторикой: «Совесть, благородство и достоинство – вот оно святое наше воинство…». Эти строки могут быть превосходным эпиграфом к большинству поминальных речей по Б.О. в злосчастной газетёнке. Когда Ришина ему «пудрила мозги» в интервью, будто его стихи и песни «стали нравственной, духовной опорой для нескольких поколений», будто «без них непредставима наша жизнь», он без тени юмора ответил, что такое мнение о его работе для него – большая честь. Вообразите, что бы сделал Пушкин, если бы ему всерьез заявили, будто «Евгений Онегин» – духовная опора, без которой непредставима жизнь. Я думаю, спустил бы интервьюера с лестницы.
«Булат удивительно чувствовал слово и вообще был великий мастер» (снова Жуховицкий). Думаю, что и это утверждение шатковато. Я тут взял и припомнил несколько самых известных, как теперь говорят, «текстов» Б.О. – припомнил, а не перечитал, потому что они у всех на слуху. И убедился, что слово он чувствовал не так уж «удивительно». Вот две строчки из «Трех сестер»: «да пусты кошельки упадают с руки…» и «две руки виновато губами ловя…». В каждой из них какие-то проблемы с единичностью-множественностью: с одной руки что-то многовато «упадает» кошельков, а две руки затруднительно л о в и т ь (одними) губами. А вот знаменитая «Песенка об Арбате»: «От любови т в о е й вовсе не излечишься, / сорок тысяч других мостовых любя…» (разрядка моя – Сёма Штапский). Как же, в самом деле, возможно излечиться, если между этими «любовями» («твоей» – ко мне? – и «моей» к сорока тысячам мостовым) вообще нет связи, во всяком случае, грамматической? Еще пример: «Господи, дай же ты каждому, чего у него нет: / мудрому дай голову…» («Молитва»). Я никогда не мог понять, в каком смысле у мудрого н е т головы? Есть – и в прямом, и в переносном. Не хотел же Б.О., предположим, сказать: «мудрому дай красивую, хорошо подстриженную голову»?.. И еще пример: «Моцарт на старенькой скрипке играет…». А вслед за этим просьба или совет: «Не оставляйте стараний, маэстро, / не убирайте ладони со лба». Но в такой философской позе – с ладонями на лбу – возможно ли играть на скрипке? Или поэт рекомендует Моцарту не оставлять каких-то иных «стараний», например, сочинения опер? Но тогда зачем тут скрипка?.. Некоторая неувязочка таки чувствуется. И это еще только самые прославленные песни Б.О., так сказать, хиты. Вы скажете, дорогой Йося, что я придираюсь и прочее, – да, пожалуй, придираюсь. К другому бы не стал, но к «великому мастеру слова» – имею полное право.
Но что-то я заболтался, извините старика великодушно… Поклон Лизе и Сонечке. Искренне Ваш Сёма Штапский.

7.08.1998., Москва.

Отправлено Дручинский (Дручинский) вторник, 06 сентября 2005 - 20:10:

ДОБАВЛЕНИЕ

ПИСЬМО СЁМЫ ШТАПСКОГО АРТУРУ ДРУЧИНСКОМУ

Дорогой Артур! Дора и мальчики в Крыму, а я промерзаю в нашей богоспасаемой Москве, точно старый, забытый в холодильнике пельмень. Прочитал Вашу статью и почти со всем готов согласиться, за исключением оценки творений Ахмадулиной. «Уникальный певческий голос…» – пишите Вы о Вашей Белле. О как все рифмуется в этом бренном мире, мой милый! Совершенно такую же фразу о ней много лет назад в ресторане ВТО я услышал от Левитанского, на что имел наглость возразить: «Да ведь и канарейки тоже прекрасно поют, Юрочка…». Он ужасно обиделся, морщась, проглотил свою водку, пересел за столик к Слуцкому с Джигарханяном и три месяца со мной не разговаривал.
Да-с, все рифмуется, мой юный друг. Знаете, мне кажется и сама Ваша обожаемая Белла – просто скверная рифма к Марине Цветаевой. Она ведь всегда хотела быть на нее похожа, о чем заявляла и устно, и письменно. У Цветаевой, помните: «Вскрыла жилы: неостановимо, невосстановимо хлещет стих…» И у Б.А. тоже постоянно: «кровотеченье речи», «заговорю – и обагрю платок» и т.п. Только у Беллы это – знак очень дурного вкуса. Потому что никакой реальной кровью не обеспечено. Не подумайте ненароком, что я такой кровожадный, милый Артур: кровь употреблена здесь исключительно в смысле пастернаковской «почвы и судьбы». Не зря же Анна Андреевна, если верить воспоминаниям Чуковской, сказала о стихах юной Б.А.: «Ни во что не веришь, все выдумано». И это о тех стихах, которые еще дышали какой-то свежестью, что-то как будто обещали… Как бы то ни было, ахматовский диагноз был поставлен на десятилетия вперед и полностью себя оправдал. Даже слишком. Игорь Чериба, мой университетский приятель, когда-то придумал превосходный каламбур: «Русская поэзия – это сумма роков». Отменно, не правда ли? Искренне желаю Белле Ахатовне и в дальнейшем не подпадать под эту печальную категорию, не знать «сих страшных снов», как умолял Жуковский свою Светлану.
Не стану в сотый раз повторять, что ее поэзия жеманна. Именно это свойство чаще всего ставят в укор Б.А. неприятели ее музы. Жеманна – пожалуй, а, пожалуй, что и не совсем. Жеманство всё-таки в некотором роде притворство, у Беллы же то, что называют жеманством, давно стало второй натурой. Вы послушайте ее интервью – они ничем не отличаются от ее стихов: та же выспренность и почти те же выражения. Вы знаете, дорогой мой, что такое перифраз? Это, когда «льва» называют «царем зверей» – сей пример приведен во множестве энциклопедий. Так вот слог Вашей Б.А. – сплошной перифраз. Мне кажется даже, что дома, за завтраком или обедом, она не говорит: «Боря, налей мне чаю» или «налей мне вина, Борис», а произносит примерно следующее: «Мой дивный сотрапезник, соблаговоли утолить мою жажду чашкой (или – бокалом) сего благословенного напитка…». И вот этот прием взвинченного, экзальтированного перифраза доведен в ее поэзии до совершенства. Точнее сказать – до абсурда. Вот извольте послушать, как в ее стихотворении звонит будильник:

Восславив полночь дребезгами бреда,
часы впадают в бледность забытья.

«Не хило свиснуто», как говорил тот же Игорь Чериба. Стихи Б.А. последних лет – неуклонная деградация приема, отчаянно эксплуатируемого на протяжении долгого времени и давно уже отказывающегося ей служить. Нет, нет, дорогой Артур, никто – и я в том числе – никогда не отказывал Б.А. в таланте. И в «уникальном певческом голосе», пожалуй. Но меня не покидает ощущение, что все, написанное ею за последние лет двадцать – изощренная, Бог знает что возомнившая о себе графомания. А графомания, как заметил Георгий Иванов, вовсе не исключает таланта. Ею болеют как бездарные юноши, так и исписавшиеся старики – я уже не раз напоминал Вам об этом.
Кланяйтесь Барбаре и Еленочке. Искренне Ваш Сёма Штапский.

14.07. 2002

Отправлено Дручинский (Дручинский) четверг, 22 сентября 2005 - 17:20:

ПИСЬМО ПОКОЙНОГО СЁМЫ ШТАПСКОГО ИГОРЮ ЧЕРИБЕ

4. 09. 1999

Дорогой Игорек!
Московская погода совсем ошалела: я то обливаюсь потом, как ипподромный жеребец, то застываю, как Дорин холодец. Даже, как видите, нечаянно заговорил в рифму. Дора и мальчики тоже места себе не находят: то их целыми днями из дому не выгонишь и поэтому не можешь работать, то не дождешься из очередного вояжа и варишь себе отвратительные липкие сосиски.
Вы пишете, что хотите напечатать свою давнюю статью о И.Б. Не понимаю, к чему это Вам теперь, когда трескотня вокруг его имени и без того несусветная – хоть уши затыкай. Вы припасали ложку к обеду, но уже и к ужину не протолкаться. Права была Анна Андреевна: сделали-таки биографию нашему рыжему! Только не подумайте, будто я злобствую. Его дивное «Сретенье» я до сих пор люблю до умопомрачения, и еще несколько ранних вещиц. Особенно ту, где «ночной кораблик негасимый плывет в тоске необъяснимой…».
С И.Б. мы были знакомы еще до его ссылки, но основательно пообщались только однажды – в Питере, году, по-моему, в семидесятом. Были чьи-то именины. И.Б. явился с шумным губастым Рейном, который бросился уверять меня, что Андропов знает наизусть всего Ходасевича. Прижимистый, а может быть, предусмотрительный хозяин выставил как раз столько водки, что гости и потрепались всласть, и слова во ртах не застревали. Стихов И.Б. вопреки обыкновению читал мало. Зато раскрылся с совершенно неожиданной для меня в то время стороны. Речь его изобиловала какими-то высокомерными сентенциями, непререкаемыми афоризмами. Возможно, перед свежим собеседником решил порисоваться или алкоголь на него столь оригинально действовал. И то ли его образ так отчеканился в моем сознании, то ли бес разберет отчего, но с той поры и в прозе его, и – самое печальное – в стихах мне стал мерещиться какой-то эстетствующий Ларошфуко. Причем, его сногсшибательные метафоры вовсе не сглаживали этого ощущения, а даже, как ни странно, обостряли.
Не поймите меня превратно: и в статьях И.Б., и в его «разговорах» (с Соломоном Волковым, например) полным-полно рассуждений поразительно тонких, невероятно глубоких. «Ларошфуко» начинается тогда, когда ему хочется непременно выразиться красиво, парадоксально или – того хуже – произнести «истину в последней инстанции». Взять хотя бы его idée fix о том, что «не язык – инструмент поэта, а поэт – средство существования языка», что «язык диктует поэту следующую строчку» и т.д. Я уж не говорю о том, что подобная постановка вопроса оправдывает любые графоманские выкрутасы, снимает с автора всякую ответственность за его сочинение («не я, мол, писал, а язык меня использовал»…). И потом ведь «мысль изреченная есть ложь…». Вам, дорогой, не нужно объяснять, что в настоящей поэзии неизреченное существует на равных с высказанным, а порою даже имеет над ним преимущество. Если этого нет, остается один «язык», неважно в каком качестве – орудия или суфлера. Но, главное, теория И.Б. есть ложная метафизика: «диктант» если и производится, то совершенно из иных сфер – из тех, которые не дозволяется поминать всуе. Вы можете ответить: вот именно, – И.Б., безусловно, присутствие этих сфер учитывал и почтительно помалкивал о них, уважаемый Сёма. Но тогда скажите, как относиться к такой его максиме: «искусство вещь более древняя и универсальная, чем любая вера»? Чем это не Плеханов? В другом месте – не могу процитировать дословно – И.Б. утверждает, что на вопрошания человека о смерти единственный(!) адекватный(!) ответ дает искусство. Не кажется ли Вам, что И.Б., подобно невежественному атеисту, отождествляет бытие Божье с религиями, конфессиями и т.п.? Не потому ли и «диктант» ему слышится здесь, а не оттуда, как Пушкину («божественный глагол») или Ахматовой?
И полюбуйтесь, какие бесподобные перлы откалывает И.Б. в адрес своих предшественников, чем-либо ему не угодивших: «Тютчев имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал…», «Блок… человек и поэт во многих своих проявлениях чрезвычайно пошлый…». Меня в этих высказываниях восхищает, прежде всего, тон. Интонация, так сказать. Что же до сути, то, как любит говорить наш общий приятель, искусствовед Фурц-Беленький, «это уж ни в какие подворотни не лезет».
Помните, в «Войне и мире» есть такой персонаж – дипломат Билибин. Он то и дело распускает морщины на лбу и произносит mots. И.Б. мне почему-то сильно этого Билибина напоминает, особенно в стихах. Нет сомнений, что И.Б. – наш первый поэт-бонмотист (какой-нибудь Вяземский ему здесь в подметки не годится). Соответствующие цитаты из его собрания сочинений можно выгребать пригоршнями. Вот первые попавшиеся:

Нет для короны большего урона,
Чем с кем-нибудь случайно переспать…

Что губит все династии – число
Наследников при недостатке в тронах…

А вот вариант более тяжелый: «Ларошфуко», потерявший свою «соль», переродившийся в занудного схоласта:

Постоянство суть эволюция принципа помещенья
в сторону мысли. Продолженье квадрата или
параллелепипеда средствами, как сказал бы
тот же Клаузевиц, голоса или извилин.

(Вы, Игорек, превосходный филолог, и как-нибудь на досуге не поленитесь, расшифруйте для глупого старика вышеприведенную строфу, перескажите мне ее «человеческими» словами.)
Немало у И.Б.(в особенности – эмигрантского периода) подобного же свойства метафор, тоже как бы высосанных из мозга (точнее – из пальца):

…и подъезды, чье нёбо воспалено ангиной
лампочки, произносят «а»…

На мой взгляд – а как кажется Вам? – поздние творения И.Б., несмотря на «величие замысла», фатально распадаются на отдельные элементы (mots, метафоры и проч.). Гора то и дело рожает мышь. И когда Лев Лосев и Вайль упоенно талдычат о «запредельном уровне свободы, которого достиг Бродский», хочется спросить: о какой свободе идет речь, господа? Потому что в творческом плане «свобода» И.Б. фиктивна: большего рабства у своей же, себе когда-то навязанной формы, в русской поэзии не было. Он не уставал повторять, что «в поэзии подобием смерти является возможность соскользнуть в клише». Быть может, подсознательно И.Б. этими заклинаниями пытался изгнать собственных демонов? Стихи его, начиная с середины семидесятых, невозможно читать подряд: нет никакого продыху от громоздящихся друг на друга анжабеманов. Они привносят нестерпимую монотонность в кажущееся разнообразие его технических средств. Не потому ли сложная поэтика и уникальная просодия И.Б. были так легко освоены полчищами эпигонов и графоманов?
Однако письмо мое затянулось – пора и честь знать. Кланяйтесь Марусе и поцелуйте от меня Оксаночку. Искренне Ваш Сёма Штапский.

Отправлено Дручинский (Дручинский) пятница, 23 сентября 2005 - 19:57:

ИЗ АРХИВА ПОКОЙНОГО СЁМЫ ШТАПСКОГО

Почтеннейший г-н Гребцумахер! Вы пишите, что проза Гандлевского непристойна, что автор – эксгибиционист, что современная литература распоясалась донельзя и т.п. Пожалуй, Ваши замечания небезосновательны. Но зато как сочно и одновременно душещипательно Гандлевский демонстрирует срамные органы («две белые сестры склонились над моим крантиком…», «гениталии, твоя главная гордость и потеха, сжались в жалкий комок; задние конечности раскорячены и изредка взбрыкивают...»)! И заметьте, эти обнажения предшествуют трепанации черепа – органа, находящегося в еще более плачевном состоянии. Довольно тонкая художественная придумка. Большой мастер!
Искренне Ваш Сёма Штапский.

Отправлено Дручинский (Дручинский) понедельник, 26 сентября 2005 - 20:42:

ДОБАВЛЕНИЕ ОТ ИГОРЯ ЧЕРИБЫ, ДРУГА И СОРАТНИКА СЁМЫ ШТАПСКОГО

Уважаемая читающая публика! Настала пора развеять некоторые мифы. Тут о своей близости к покойному Сёме Штапскому разглагольствовали его мнимые друзья – г-н Дручинский и г-н Беленький. Между тем, поступки сих, с позволения сказать, «соратников» были столь неблаговидны по отношению к моему дорогому другу (и притом во времена, для него не слишком радужные), что этим субъектам лучше бы сделать вид, будто они не знали Штапского вовсе. Весною 1967 года, в Киеве, я защитил, наконец, свою многострадальную диссертацию «Национальный элемент в поэзии Тараса Шевченко». И в один прекрасный день получил из Москвы письмо от Сёмы. Вот его текст:

Мой милый Игорек! Я же писал Вам, что вовсе не являюсь поклонником Вашего гениального Кобзаря. А Вы всё тычете мне пальцем в его знаменитый «Заповит». Но сами-то хоть понимаете, о чем там речь, если отвлечься от риторики и сантиментов? А речь о том, что поэт не уверует в Бога, покуда Днепр не понесет в «синее море» вражескую кровь. Что же это были у него за враги, скажите на милость: дворяне? «москали»? «Москали» – какие никакие – все-таки выкупили Кобзаря из рабства. И дворяне среди них тоже наличествовали – Жуковский Василий Андреич, например. Вы скажете, что и у Пушкина была «Вольность» («твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу» и проч.). Но Пушкин сочинил свою оду семнадцатилетним мальчишкой, одержимым чисто литературной ненавистью к абстрактным тиранам, а кровожадный «Заповит» написал умирающий старик, сам немало пострадавший. Вместо того чтоб о душе подумать, он заявил Богу, что не хочет Его знать. Он, Тарас Григорьевич Шевченко – Господа Бога! Какой ужас!…
Вы утверждаете, что Ваш Кобзарь – украинский Шекспир, украинский Гете. Возможно, возможно. Но точно – не Байрон. Потому что Байрон пролил с о б с т в е н н у ю кровь за свободу ч у ж о г о народа. Не дожидаясь, пока Темза понесет кровь турок в Средиземное море.
Поздравляю с защитой. Ваш искренний друг Сёма Штапский.

Письмо, как и всю мою тогдашнюю корреспонденцию, перлюстрировало КГБ. Его копия через подставное лицо попала в западногерманский «Шпигель». Там оно было опубликовано почему-то за полным именем автора: Самуил Борисович Штапский, хотя сам Сёма так никогда не подписывался. Недавно отставной полковник Кузьковый, отдавший всю жизнь органам, а ныне – полуслепой пенсионер, обитающий со мной на одной лестничной площадке, поведал мне, какую цель преследовало КГБ, подбрасывая письмо на Запад. Старик объяснил, что и содержание письма, и полное имя автора (чтобы любой болван ощутил предельную ясность) должны были спровоцировать всплеск антисемитских настроений среди влиятельных кругов украинской эмиграции в Европе и Канаде накануне назревающего арабо-израильского конфликта. Тем бы дело скорей всего и закончилось. Но на Сёмину беду текст письма трижды передала «Немецкая волна» – я сам поймал ее как-то вечером. Властям необходимо было реагировать. Стоящего на краю гроба классика соцреализма Павла Тычину вызвал первый секретарь ЦК Украины Шелест. Тычина стал стряпать гневную отповедь врагам роднойой культуры. В Сёминой шутке насчет крови, текущей в Средиземное море, Тычина усмотрел намек на одобрение израильской агрессии. Маразматический классик требовал «убрать пархатые длани от бессмертного Кобзаря». «Пархатые длани» чрезвычайно глянулись Шелесту, но в последний момент их все-таки вычеркнули по указке Суслова.
Статья вышла по-украински в центральной киевской прессе, после чего стал немедленно готовиться перевод для «Правды». И кому, вы думаете, этот перевод поручили? Честнейшему Артуру Дручинскому! Артур не только образцово перевел статью, но еще и усилил яростный пафос Тычины. В те же дни в Институте мировой литературы (ИМЛИ), где в ту пору работал младший научный сотрудник Фурц-Беленький, тогда еще не помышлявший о Хайфе, состоялось собрание, где была заклеймена возмутительная клевета щелкопера Штапского и т.д. и т.п. А кто держал речь? Разумеется, благороднейший Фурц, еще не доктор, но уже кандидат искусствоведения. На следующий день я имел несчастье встретить его в метро, и он, хватая меня за рукав, заговорщически подмигнул и произнес: «Сёма мне друг, но табачок врозь». Я с отвращением отпихнул его пархатую длань…
Однако статья в «Правде» так и не вышла. Грянула шестидневная арабо-израильская война. Израильскую военщину, слишком успешно продвигающуюся вперед, необходимо было срочно остановить. Кузьковый рассказывал мне, что госсекретарь президента Джонсона лично поставил перед Громыко ряд условий, при которых перед израильтянами зажгут красный свет. И одним из условий – Кузьковый произнес это с каким-то брезгливым недоумением – было прекращение травли литератора Сёмы Штапского.
Так завершилась эта постыдная для некоторых господ история. На этом и я закончу. Уважающий Вас – Игорь Чериба, истинный друг и соратник Сёмы Штапского.
______________