Отправлено Дмитрий вторник, 25 июля 2006 - 09:57:

Неизвестных и талантливых авторов необходимо всячески поддерживать и, естественно, публиковать, чтоб люди, любящие настоящую литературу, знали и читали их. Периодическое интернет-издание Журнал «Колесо» : http://koleco.boom.ru ; эл.почта – koleco@inbox.ru.

Отправлено Андрей вторник, 31 октября 2006 - 05:00:

Мятежник
Мой муравейник располагался почти на вершине крутой сопки, посреди густых зарослей всевозможных растений и булыжников. Я всегда любил после трудной работы в конце дня, когда все прочие мои собратья начинали закрывать выходы, на несколько мгновений остановиться у входа и посмотреть наверх, в небо, которое ( это мое личное наблюдение ) в эти мгновения всегда меняло свою окраску; другие этого не замечали, потому как, видимо, были слишком заняты заделыванием ходов, а я заметил это почти в первый же мой рабочий день: цвет неба становился вдруг совсем не таким, каким он обычно бывает днем, светло – синим, а каким – то более ярким, красно – желтым, и меня всегда привлекал этот вид. Однажды я заметил об этом моем наблюдении одному моему приятелю, который в тот день вместе со мной занимался собирательством ( в тот день мы принесли вместе с ним в муравейник большого жука, за что оба были очень горды ), я показал ему вверх и сказал, что небо изменилось и стало красивее, но он ответил мне, что смотреть в небо у нас нет времени и что нужно скорее заволочь жука внутрь, а затем помочь остальным заделать выходы.
Однажды я после трудового дня заделывал один из главных ходов, и вдруг почему-то, сам не знаю отчего, мой взгляд обратился вверх, на небо, которое в это мгновение уже перекрасилось в этот удивительный цвет; я стал смотреть на него, смотрел долго, до тех пор, пока мне не напомнили другие муравьи, что я уже слишком долго так стою и что уже давно пора бы было мне заделать вход. Я на это предложил им тоже посмотреть наверх, но они мне сказали, чтоб я не занимался больше ерундой и чтоб шел в муравейник сейчас же ( вход они заделают сами), что со мной хочет поговорить главный в отряде.
Когда я подошел к главному по группе, он сказал мне: « Что ты делаешь? Для чего ты смотришь вверх, когда тебе следует заделывать ходы? Для чего ты предлагаешь заниматься этой ерундой другим муравьям? Ты что, хочешь их развратить, чтобы они стали, как ты, никудышными работниками?» Он был, как я заметил, очень злым, но я все же ответил ему, что я смотрю на небо потому, что этот вид нельзя увидеть днем, что небо меняет ( это мое личное наблюдение ) свой цвет к концу дня с синего на оранжевый и что он сам может в этом убедиться, если сейчас выйдет наружу, что меня не стоит ругать, так как этот вид действительно очень красив. На это он ответил мне, что он не должен быть красивым для рабочего муравья, что он просто не может даже быть красивым для муравья, что он может быть красивым для какого – нибудь другого существа, живущего вне организованного общества, добывающего себе пищу как раз в то время, когда мы заканчиваем наши работы ( он, конечно, имел в виду тех громадных зверюг, о которых так мало ведомо нашим исследователям ), а под конец он сказал мне, что я больше не должен в своих же интересах смотреть не небо и что я должен продолжать, как все прочие муравьи, работать, а если мне так уж хочется наблюдать за небом, то я могу любоваться тем небом, которое бывает днем, да и то не в ущерб работе. Он закончил и ушел. Я же постарался учесть совет старосты и больше почти никогда не смотрел вверх под конец рабочего дня. Но с этого момента ко мне внутрь вкрались тревога и сомнение. Я продолжал, как и все прочие муравьи, добывать пищу в начале дня и заделывать входы под конец, но стал слишком мучиться тем, что у меня нет времени, кроме того, которое я посвящаю работе и заделыванию входов; я стал размышлять о том, нельзя ли устроить всю работу колонии так, чтобы всегда оставалось время под конец дня на что – нибудь личное, на то, что хочется мне, например, смотреть на оранжевое небо… Я поделился этой мыслью с одним моим приятелем, но он, как мне показалось, меня не понял, иначе ведь его не могла оставить равнодушным моя идея, ведь я, в конце концов, не один, кому нравится смотреть на небо под конец дня?.. Затем я спросил об этом другого знакомого муравья, но он вообще посмеялся надо мной… Тогда я попробовал поделиться моей мыслью со старостой. Его, как мне показалось, заинтересовала моя идея, но он сказал мне, что, хотя он и понимает мою идею о том, что если у каждого будет дополнительное время, то мы все вместе сможем его использовать, чтобы совершать ежедневно больше работ, но, несмотря на это, есть определенный график, которому должно следовать, а менять ничего просто нельзя. Сначала я попробовал объяснить ему, что это дополнительное время каждый будет использовать так, как ему это хочется, но он меня тоже не понял.
После этого разговора я понял, что что – то устроено не так, хотя посвященные в таинства колонии, с которыми мне тоже удалось поговорить, сказали мне, что все устроено как раз так, как и должно быть устроено. Но суть в том, что и староста, и посвященные, и все прочие муравьи, с которыми я говорил, всегда говорили мне, что так должно быть, не говоря ни слова о том, для чего все так должно быть. Когда я говорил мудрецам о том, что возможно, должно быть по - другому, а если не должно, то ведь возможно устроить все так, как не должно, но как будет лучше, то они называли меня глупцом и говорили, что я говорю противоречащие природе муравья слова, что я предлагаю нечто противоестественное. То же самое мне сказали и другие старосты, с которыми я тоже говорил об этом, даже более того, они сказали мне, что устроить все так, как предлагаю я, не только не должно, не нужно, но и просто невозможно…
И я продолжал жить и работать, хотя спокойствия я уже не мог обрести… Я просыпался рано утром, уходил далеко от муравейника, но я уже не мог работать так, как это бывало раньше, как все остальные муравьи, потому что я уже не был обычным муравьем; я уже не пытался поговорить с кем – нибудь о моей идее и оставил свои мечты осуществить её ( да и какой смысл пытаться воплотить в жизнь то, что никому не нужно, что никто не понимает? ), я наблюдал, как рождаются другие муравьи, как с наших самок после оплодотворения отлетают крылья и как они теряют всякую красоту, как мои собратья каждый день таскают различную добычу в муравейник, как ведутся стройки дополнительных ходов, как после разрушения муравейника капающей с небес водой приходится отстраивать его заново.… И я, что самое интересное, все больше убеждался, что так действительно должно быть.…Но не для меня… - для них, а с ними я быть уже не мог… Да, так должно быть, но кто сказал, что это правильно? В конце концов я пришел к простому правилу: либо все, либо ничего… И я стал проповедовать мою идею среди новых муравьев, и, кажется, некоторые немногие меня понимали…
Как- то раз я возвращался один из утреннего похода за пищей; и как только я вышел из близлежащих зарослей, я увидел, как ко мне навстречу шли два муравья. Я подумал, что это одни из моих последователей, которых хоть и было мало по сравнению со всей нашей колонией, но все – таки их число уже достигало примерно дюжины; поэтому я спокойно продолжал идти им навстречу. Но как только я приблизился к ним на два шага, то они тут же набросились на меня и стали кусать меня за туловище. Я смог вырваться из лап одного, но другой набросился на меня со спины и впился со всей злобой мне в бок; не знаю, от боли ли, или от страха, но я смог, пока один мой враг рвал мне плоть в боку, укусить второго сбоку от головы, он от этого повалился замертво, вырвавшись тогда из лап второго, я убил и его… Смутно понимая, что сейчас произошло ( ведь я не мог не замечать за все то время, как я начал проповедовать мои идеи, как злобно смотрят на меня наши старосты и посвященные; кстати, меня не раз предупреждали, чтоб я прекратил развращать молодежь, но я, конечно, этого делать не собирался, так как это противоречило бы тогда моему правилу: все или ничего…), я направился к муравейнику, хотя ясно понимал, что там меня ждет погибель…
Придя туда, я узнал, что всех моих последователей съели и что я также сейчас буду съеден, если не уйду навсегда из муравейника. И тогда я ушел из муравейника, так как мне уже нечего было там делать. Я был изгнан… Я шел долго в поисках других муравьем, так как я не собирался сдаваться, ни за что! Я и сейчас не сдаюсь, когда лежу полумертвый в пустыне, где мне, вероятно, придется погибнуть… Меня радует лишь то, что в последние часы моей жизни я смогу полюбоваться целый вечер ярко-оранжевым небом…
А.Ю.Коробов ФилФак 2006.

Отправлено Андрей вторник, 31 октября 2006 - 05:01:

Эссе о чувстве любви и о женской метафизике.

Пускай зовут: «Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты».
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой:
Уюта нет, покоя - нет…
А.А.Блок
Но никто никуда не позовет мятежника, он лишний, ненужный, посторонний, непонятный. А как же ему нужно, чтобы кто- нибудь позвал его! И, казалось бы, стоит ему только услышать этот зов, как он тут же бросится навстречу к ней, - но увы! – он не знает любви, как и она его. Вернее, он – то знает её слишком хорошо, отчего она ему уже постыла, надоела. Слишком рано он её пережил в мыслях, слишком рано он был готов любить.…
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов пришлец осиротелый,
И час их красоту – его паденья час!
С другой стороны, если даже сейчас она окликнет его, позовет, даже встанет перед ним на колени и будет молить, - нет! даже тогда он не пойдет за ней… Но почему? – будет он спрашивать потом сам себя. Почему нет? Ведь он был готов, он думал об этом, мечтал, надеялся и боялся.… Боялся! Да!
Чего? – спросят. Потери. Своей, потери себя. Потери свободы. Какой? Действительно, какой? Их три: физическая, интеллектуальная и моральная. Моральной нет, поэтому нет смысла бояться её потерять. Он боится за две последние свободы.
Петрарка говорил: тот, кто ищет спокойствия, должен избегать женщину, этого вечного источника бед и волнений. Согласен.
А еще у Ницше:
У ней и ум теперь, но где ж его нашла?
Её супруг с рассудком вмиг расстался,
Хоть прежде голова его изрядною была –
К чертям весь ум – он бабе той достался!
Действительно, стоит только месяц, неделю, день пожить в обществе женщины, как тут же – прощай, спокойствие мое!
Но ведь она нужна ему! Все равно нужна! Так зачем же отказываться от этого?
Так и продолжается рассуждение до тех пор, пока он не столкнется с ней лицо к лицу. Он готов признаться, открыться, вынести её на суд свои переживания, свои чувства, самого себя, свою душу, чтобы она разобрала её, потому что он уже не в силах разбираться в ней. Такой взрыв происходит обычно после долгого стоического подавления страстей и чувств. Но он ни к чему не приводит. Никто не рискнет разбираться с его душой, хоть все и готовы её судить, и даже она – она! Она оказывается первой, кто бросает в него камень.
А он был готов не все для нее, готов был жертвовать, терять спокойствие, готов убивать, страдать, отдавать, умирать
И целый мир на битву звать,
Чтобы твою младую руку-
Безумец! – лишний раз пожать.
Не та, говорит он себе снова и снова, - не та…А как же хочется протянуть руку и кончиками пальцев коснуться её руки, прочувствовать, как в твою холодную и безжизненную плоть вливается её теплота, как от нежности её кожи по руке пробегают мурашки и приводят в дрожь все остальное, уже почти мертвое, тело.…
Но пора мне взять себя в руки и прекратить эту ницшеанскую истерику, я ведь, в конце концов, собирался писать не стихи в прозе, а некоторое описание или, если удастся, объяснения такого феномена, как чувство любви.
Итак, любовь. Любовь человеческая приобретается по мере того, насколько низко мы ставим свои требования от головы и сердца другого, как говорит Шопенгауэр. Соглашусь с этим, тем более что редко кто из благородных людей не проявлял интереса к так называемой «падшей» женщине (вспомнить хотя бы Соню Мармеладову – кто не испытал к ней симпатии? а еще, у того же Достоевского, признание Раскольникова о его отношениях с той больной дочерью кухарки, он говорил примерно так: любил её, больную и слабую, а была бы она еще больней и слабей, так любил бы её еще больше). Это явление не редкость для человека благородного пошиба, - пусть каждый сам вспомнит и проанализирует свои чувства, и я уверен, что он обязательно найдет что – нибудь подобное. Но интерес к падшей и стоящей ниже тебя в моральном отношении женщине еще не предел, - тонкая чувственность требует звериных страстей… Требование жертвы, её необходимость, без которой уже не можешь (как это у Лермонтова), насилия, убийства… И с каждым разом все больше и больше… Выбор склоняется не в сторону Прекрасной дамы Блока, а в сторону лермонтовской цыганки или кавказки. Вот формула любви мятежника:
В толпе друг друга мы узнали,
Сошлись и разойдемся вновь.
Была без радости любовь,
Разлука будет без печали.
Разлука необходима, так как природа иначе будет требовать жертвы, боли и страдания, её боли и страдания. А она не игрушка, и понимание этого заставляет удалиться, уйти, оставить все как есть, чтобы избежать преступления, которое неизбежно будет требовать природа. Печорин наслаждается болью до определенной грани, далее которой он старается не идти, чтобы не зайти слишком далеко. В этом его гуманность. Чего нельзя сказать о Бельтове у Герцена. Тот рассуждает так: если мое счастье принадлежит другому по случайности, то почему я не могу взять его себе? Почему кто – то должен быть счастлив моим счастьем, счастлив вместо меня? В этом смысле Онегин еще гуманнее, нежели Печорин, чужому страданию он предпочитает свое, правда, в конце он все – таки начинает рассуждать так же, как Бельтов в начале. И если Онегина останавливают моральные препятствия со стороны другого (а именно Татьяны, ведь, покорись она ему тогда, в конце романа, разве не бросился ли он с ней вместе на край света?), то Бельтова заставляют остановиться препятствия со своей стороны, но уже поздно: чужое счастье разрушено, своя жажда страстей удалена в меру, следовательно, пора удалиться.
Вообще же любовь можно назвать женской метафизикой, подобно тому как есть народная метафизика (а именно религия) или светская метафизика (например, картезианская метафизика или метафизика Спинозы). Итак, женская метафизика, или любовь, строится на явлении сублимации звериных чувств. Но сублимация это протекает несколько иным путем, нежели сублимация гнева и рождение из него бунта против бога. Происходит так называемое забвение из-за средств цели. Шопенгауэр показал, что для женщины единственной и главной честью является половая честь, естественно поэтому, что эта последняя обретает форму чего – то высокого и невероятно ценного, между тем как внутри есть только отличие женщины от мужчины в моральном (неспособность женщины к бунту), интеллектуальном (женщина в этом смысле стоит ниже мужчины, хотя интеллект юноша наследует как раз от матери, а характер от отца, как показывает опыт) и физическом (способность рожать детей, которая является едва ли не единственным видовым достоинством женщины в отношении мужчины) отношениях. При этом следует заметить, что половая честь не обладает никакой ценностью, которая простиралась бы за рамки этой жизни (это отмечает и Шопенгауэр). Следует мне, однако, дабы не обидеть в данном месте женский пол (хотя нет смысла обижаться на истину, но, увы, такова общая тенденция: что претерплю я, то претерпит и она вместе со мной; так как люди редко воспринимают правду как она есть, им нужно лицо, так, например, Спинозу винили за «Богословско-политический трактат», и Гоббса за «Левиафана»), так вот, чтобы никак мне не обидеть женский пол, добавлю, что существует еще гражданская честь, которая всеобща для всех и которую каждый делит друг с другом, и женщина с мужчиной, и мужчина с женщиной.
Метафизика философская направлена на познание (пусть даже ложное, ведь другого метафизика дать не может, так как она, по словам Нагарджуны, есть только вешанье ярлыков на пустоту и оперирование этими ярлыками), то есть на мир природы и общих её закономерностей, женская же метафизика – на мир человека, да и то не на познание этого мира, а на жизнь в нем, на получение выгоды и собственного блага, каковым является, по Шопенгауэру, особый вид капитуляции, - женитьба. Поэтому чувство любви можно только условно называть метафизикой, из – за того что другого слова для её обозначения еще не придумали.
Еще важный момент в различии мужской (философской) и женской метафизики, - это отношение к богу. Женщина ищет защиты у бога, покровительства (я лично никогда не встречал девушку, которая бы действительно не верила в бога из каких – нибудь философских или бунтарских соображений), мужчина же восстает против него (я здесь имею в виду, конечно же, философа, мятежника, а не обычного обывателя); женщина интуитивно чувствует потребность в боге, в защите, естественно поэтому, что никаким образом она не может отказаться от этой защиты, не может отказаться от бога; девушке не нужно становиться святой, если она нашла покровителя в лице бога (будь то еврейский божок Яхве или его потомок – «всемогущий» Господь Бог), да в этом и нет необходимости: она уже святая, святая по-женски, как существо, творящее жизнь и владеющее тайной её появления. Мятежника же не волнует возможность вознестись на небеса с ореолом святости, которая достигается подчинением, ничем не оправданным и глупым, его интересует другое – возможность стать святым без Бога….
В этом смысле особенный образ создал Куприн в рассказе «Алеся». Алеся не сама отказалась от бога (девушка, как мы уже выяснили, не способна на это ввиду своей природы), но бог сам отказался от нее, вернее, она так считает, что делает её образ особенно привлекательным: она любит бога, но боится его из-за своей так называемой «греховности» перед ним; она остается совершенно беспомощной, беззащитной.
Я полагаю, что читатели уже поняли, - я говорю не о любви вообще, что было бы слишком просто (об этом и так уже довольно – таки много говорили), а о любви мятежника. Этот аспект еще мало изведан и является поэтому наиболее для нас интересным, нежели любовь простого человека, формулу которой дал Камю во всей возможной абстрактной чистоте и ясности: вожделение, нежность и разум, который приковывает меня именно к этому существу. Невероятно просто и ясно, добавить нечего.
Для возможности любви мятежник ставит три достаточно четких (как и во всем прочем) условия: 1) чтобы иметь возможность любить, нужно либо быть человеком ограниченным, потому как только ограниченному человеку будет легко принести в жертву свою свободу; 2) либо нужно познать все вокруг, обретя тем самым спокойствие, иными словами, нужно отказаться от абсурда, а это сделать невозможно; 3) либо же нужно сознательно быть готовым на жертву. Первое условие не удовлетворяет его по понятным всем причинам. Выполнение второго невозможно также по вполне объективным причинам: бунтарю не под силу уничтожить Абсурд. Третье же условие чаще всего выполняется, но нужно иметь в виду, что оно очень тесно сопряжено с первым. Дело в том, что семейная жизнь, идиллия, возможна только благодаря значительному ограничению мира двух связавших свои судьбы людей (вспомнить хотя бы у Толстого в «Анне Карениной» описание жизни Левина с Кити, а еще то, как эта их жизнь изменилась, как только к Левину приехал его друг Волконский: идиллия сразу же нарушилась, как только в ней появился чуждый элемент из другого мира; Шопенгауэр также замечает, что жанр идиллии всегда изображается в сфере ограниченной). Но бунтарь не может долго терпеть эту жертву; так и Толстой писал после: хорошо жить в честном браке, но еще лучше вообще не жениться, редкие люди могут сделать это, но хорошо тем, кто может. Идиллия, если только она достигнута, не может долго удовлетворять мятежника; его протест и отказ убивать не приемлет смирения и спокойствия, каковым отчасти является семейная жизнь (хотя и с этим тоже можно поспорить, вспомнить хотя бы совет Андрея Болконского: никогда не жениться, пока не умрет вся любовь и привязанность к любимой женщине, иначе все великое в тебе истратиться по мелочам). Но я не собираюсь рассматривать семейную жизнь и предоставлю её описание Художникам, - у меня же другая цель.
Итак, идиллия не удовлетворяет мятежника. Что же ему тогда нужно? И Юрия Живаго также долго не удовлетворяет идиллистическая любовь своей жены, поэтому ему нужно еще и нечто другое – Лара. Печорина больше не удовлетворяет любовь светской дамы, поэтому он также ищет другого, и, казалось бы, находит, - Беллу, - но нет: любовь дикарки ничем не отличается от любви светской дамы. Между Прекрасной дамой и цыганкой, которую клеймит презреньем толпа, ставится знак равенства. Привилегия не отдается ни Белле, ни княжне Мэри. Жертва приносится в обоих случаях. Принципиальной разницы нет. С этих позиций понятен смех Печорина после смерти Беллы.
Но, увы! – человек научается жить гораздо раньше, нежели мыслить, поэтому, что бы там не говорили рассуждения, природа несет нас вопреки многим выводам рассудка, - все равно мятежник стремиться сначала к Прекрасной Даме, затем к цыганке, и только лишь затем тот знак равенства, который был поставлен рассудком между Беллой и княжной Мери, подтверждается тем, который ставит чувство.
Я уже представляю себе это «Ах!», которое воскликнет женский пол, прочитав эти мои рассуждения, но, желая оправдаться каким – либо образом, я скажу следующее: во–первых, я в рассуждал здесь не о женщине как таковой, не о женщине вообще (об этом я предупредил в самом начале), а о той женщине, которая предстает в глазах мятежника, - для обычного обывателя дело, конечно же, будет обстоять несколько иначе. Однако все то, что я говорил о различиях между мужчиной и женщиной, я говорил не только от себя самого, но и от лица многих философов и Художников, опираясь на их рассуждения и добавляя то, что я имел добавить, поэтому естественно, что все сказанное об этих различиях я считаю истиной и ни в коем случае не откажусь от своих слов (не говоря уже о том, что в этих словах не было ничего, что могло бы быть оскорбительно для женщины).
В заключение же поделюсь своим давним замечанием. Я уже довольно – таки давно заметил, что человек, как только он попадает в новую для себя обстановку (будь это новый класс или место работы), ввиду своей натуры всегда находит себе предмет обожания, образ которого формируется у него, видимо, еще с раннего детства, поэтому ему уже практически с первой встречи не составляет труда определить для себя предмет своего обожания. Точно так же происходит с ненавистью. Человек почти сразу определяет себе врагов, причем врагов раньше, чем друзей. Не следует, я думаю, замечать здесь, что это первая оценка всегда бывает верной, хотя чаще всего именно верной, несмотря на то, что происходит она главным образом по внешнему виду, который, кстати, не так уж мало говорит о внутреннем виде человека, иногда плоть может сказать даже больше, нежели «душа», которая тоже не так уж далеко отстоит от плоти, тела, которое есть в первую очередь объективизация воли данного человека, а моё Я есть моя воля. Направление мысли также определяется чувством, которое является едва ли не единственной побуждающей силой в человеке. Но это уже другая тема, поэтому я заканчиваю свое рассуждение.
А.Ю.Коробов. ФилФак. 1 курс. 2006.