Отправлено Ун-Ма понедельник, 21 апреля 2003 - 00:16:

Будучи идиотом
(рассказ)
«Я обладал любимой женщиной» Из А. Мюссе
Из армии Злобин вернулся раньше их всех. Их часть базировалась рядом с аэродромом, в степном поселке за Волгой, на краю Саратовской области. Вдруг у него стала подниматься каждый вечер температура, стала шелушиться кожа, он сильно похудел. Это образовалось, наверное, оттого, что в том поселке, как выяснил он через много лет, был крупнейший в мире склад боевых отравляющих веществ. Короче, его как-то подлечили тогда в госпитале, и, хотя он почувствовал себя совершенно здоровым, неожиданно комиссовали. Приехав в Питер, Злобин восстановился в институте, взялся за учебу, ну, и встречался часто со своими бывшими одноклассниками, так как другой компании у него не было. Большинство училось в институтах, а Овцын и Васильев должны были вернуться из армии через полгода. Ему очень нравилась всегда Лена Струйская, красивая и умная девушка, но, как все знали, она ждала Антона Васильева из армии, так как она была его девушкой. Злобину показалось, что она стала совсем взрослой, чужой, и исчезла куда-то ее смешная наивность, довольно странная для ее интеллектуальных данных. Только голос остался таким же, завораживающим, и в то же время каким-то вредным, капризным. Да что там скрывать, Злобин всегда был слегка влюблен в Струйскую, с первого класса, а она всегда как-то опережала его, как-то так давала понять, что если бы не Антон, невысокий, но очень красивый, волевой и умный мальчик, то тогда да, конечно, только Андрей Злобин, и никто другой. Хотя… Потому что Злобин умный, просто такой умный, что пожалуй даже лишнее, и, что она лично почти уверена – такой ум добра принести не может, и, что хотя она сама, только еще за километр увидев умного парня, уже совсем перестает что-нибудь соображать от избытка чувств, но вот безжалостный интеллект именно Злобина ее как-то останавливает, настраивает на осторожность, то есть настораживает.
Вскоре у Злобина обнаружилась быстро растущая опухоль щитовидной железы, и ему назначили операцию. Как он понял, врачи почти не сомневались, что это рак, но, видимо, у Злобина уже тогда что-то стало с мозгами, потому что он совсем не боялся, и даже не думал, и все смотрели на него, как на героя. Его прооперировал в первом медицинском очень хороший хирург, и выяснилось, что опухоль, все-таки, доброкачественная. Злобина поздравляли, а он не понимал почему. Просто у него тогда же образовалась очень сильная недостаточность функции щитовидки, что очень сильно, радикально влияет на умственные способности не в лучшую сторону. Но участковый врач после выписки Злобина из больницы почему-то не направила его к эндокринологу, и никто не назначил ему никаких таких соответствующих таблеток. Поэтому он и превратился, в сущности, в идиота. Даже разговаривал Злобин теперь с трудом, не очень и понимая, а о чем собственно нужно, и можно разговаривать. В институте ему ставили тройки только потому, что жалели, и потом, два раза из одного и того же заведения не выгоняют.
Потом был Новый год в компании однокашников. Обычно остроумный, Злобин сидел в каком-то дурацком ядовито-голубом бонлоне, но зато закрывающем изуродованное горло, и тупо молчал. Иногда, впрочем, он выдавливал из себя ответ на чей-нибудь вопрос, и не понимал, почему окружающие как-то странно переглядываются. Злобину было хорошо. И он совсем не понимал, насколько другим человеком сделался он после операции. Ему казалось теперь, что и всегда он не мог связать двух слов. И что всегда всю его душу наполняло чувство сладкой и болезненной тоски, потому что по сравнению с этой тоской, та, прошлая какая-нибудь тоска, могла показаться вполне здоровой. Или как раз наоборот, потому что та, прошлая тоска была следствием утраты смысла, а эта неотвязно напоминала о присутствии в его жизни сначала неясного, тревожного смысла, а потом, когда он вновь увидел Струйскую, и тоска, сделав прыжок через голову, превратилась в счастье, он понял, что это не тоска, а счастье и есть, а счастье бессмысленно и бесцельно, у счастья нет будущего или прошлого, потому что оно вот эта странная тоска и есть. И даже, когда Лена рядом. Вернее, ничего этого он тогда не понял, а только понял, что смертельно любит эту женщину. Это он понял!
Но он не понял, почему так произошло в ту новогоднюю ночь. Лена взяла ключи у своей подружки Столыпиной, которая жила с бабушкой, а бабушка уехала на праздник к сестре. Лена попросила Злобина проводить ее до квартиры Столыпиной, а потом втащила его в эту квартиру, бросила его на кухне, а сама пошла в комнату спать. Злобин в недоумении курил на незнакомой, чужой кухне, когда она вошла в одном белье, невероятно прекрасная, явно смущенная, но решительная и смелая. Она целовала еще не заживший шрам на его шее, а он лежал рядом вытянувшись, не смея прикоснуться к ней руками, и не умея сказать и слова, и в голове у него не было ни единой мысли, и тем более уж мысли об Антоне Васильеве. Тогда-то он впервые и поцеловал ее губы, у которых был такой же благоуханный и сжимающий сердце аромат, как и у его тоски-счастья. В последующие многие месяцы Злобин более ничем другим существенным не занимался. Да и что могло бы считаться существенным по сравнению с поцелуями с собственной тоской, и не символическими каким-нибудь, а настоящими, от которых болят губы?!

(Да, вот такого рассказа возник вдруг сентиментальный замысел. Об идиоте once more. Идиот, жизнь с идиотом, будучи идиотом. И о том как мы жили тогда, в семидесятых, когда у большинства людей, все-таки, отсутствовало бытие, так как не было никакого проецирования сакрального, символического, метафизического, или идеального, вовнутрь. Ну никакой репы, если хотите. У очень немногих было, а у большинства не было. И захотелось написать о человеке, у которого этого не было и в силу отсутствия достаточного мыслительного вещества. И показалось, что у такого человека, идиота, как раз идеализация процесса жизни может достигать совершенно святотатственной степени. В общем, я только начал, но написав про физические поцелуи с тоской, задумался, а стоит ли продолжать. Ну, для себя, конечно, прежде всего, так как настоящего писательского дара нет. Даже для себя. Не знаю.)

Отправлено Ун-Ма вторник, 22 апреля 2003 - 00:01:

А потом Злобин практически поселился у Струйских. Вообще-то, раньше он жил с мамой в двух больших комнатах в коммуналке у Витебского вокзала, но потом мама вышла замуж за некоего положительного пролетария, и переехала жить к мужу. А у Злобина поселилась его тетка, очень хорошая, старая дева, еще, впрочем, довольно молодая, у которой была собственная однокомнатная квартира, но надо же было «завершать воспитание молодого человека», что и выражалось, обычно, в приготовлении какого-нибудь ежедневно нового блюда из поваренной книги, и в чтении порой вслух бесконечного романа Юрия Германа «Дорогой мой человек», при котором в чувствительных местах у тетки дрожал голос. Уже потом, много позже, тетка и умерла от своего энтузиазма по поводу веры в человека, и в то, что добродетель не наказывается, а, наоборот, поощряется. Вернее, умерла она от рака груди, лечение которого доверила исключительно какой-то знахарше, скорее всего, положившей глаз на теткину квартиру. Знахарша, вкупе со справедливым сознанием теткой своей чистоты перед неопределенной высшей справедливостью, и убили ее, медленно, мучительно, и неумолимо.
И Злобин, считай, поселился у Струйских. Лена училась на архитектора, на вечернем, в строительном институте, потому что две попытки поступить в Академию художеств закончились неудачей. Там же, в институте она и работала оператором на вычислительном центре, что было очень удобно, так как даже когда приходилось работать в вечернюю смену, ей удавалось бегать и на какие-то лекции. Так, или иначе, Злобин с одиннадцати вечера до полпервого ночи сидел у Струйских на ленкином диване, или на кухне. А когда Лена работала в вечер, то с утра он уже был у нее, и часов до двенадцати они валялись под одеялом, а потом она час-два красилась перед выходом из дома. Злобин обыкновенно почти ничего не говорил никогда, а только послеживал за часами вопреки мнению о ненаблюдении часов соответствующими гражданами. Нет, нет, он как раз ревниво следил за временем, как примерно следит алкоголик за процентом заполнения бутылки столь важным для него эликсиром. В своем институте он бывать перестал совершенно.
У Струйских как-то очень быстро привыкли к Злобину, благо в их четырехкомнатной квартире все пространство-время было строго поделено между обитателями. Одну комнату занимали родители, еще совсем нестарые, мамаша-искусствовед и папаша-полковник и доктор каких-то военных наук. В следующей комнате жила старшая сестра Лены с мужем и трехлетним сыном. Марина, ее муж, и даже их ребенок, все они были математиками. Комната номер три была отдана папаше под склад автомобильных запчастей, всяких колес, шин и бамперов. Последняя, четвертая, в которой, собственно, и стоял ленкин диван, была общей, гостиной, и проходной комнатой. При этом все, кроме Лены, исчезали из дома в восемь, и возвращались не раньше пяти. И опять же, все население, кроме младшей дочери, ровно в одиннадцать регулярно отходило ко сну, во всяком случае, гасило свет на своих территориях, и, по крайней мере, делало вид, что спит.
Елена считала, что ее положение, а вернее проходное положение ее дивана, в доме никак не соответствует правильному статусу солидной девятнадцатилетней девицы, к тому же, девицы только чисто формально, в русле старой традиции, и в духе отживающих предрассудков. Вот это-то свое принципиальное несогласие с положением дивана, Елена и выразила однажды в виде довольно смелой фронды, а именно, поселила на своем диване Злобина, натурального, но скромного идиота. Потому что Злобин все же очень стеснялся своего положения диванного приживалы. Он очень боялся военного папы (которому на самом деле все это было сильно до лампочки, и который, как позже решил Злобин, не мог считаться настоящим полковником, ибо его дочь не бегала на танцульки в военные училища), а всех прочих просто стеснялся. Но странно, все довольно быстро привыкли к нему, как и было сказано выше, хотя и не подавали особенного вида. Они не разговаривали со Злобиным, особенно, в первые месяцы, потому, наверное, что проходило слишком долгое время, прежде чем в ответ на какую-нибудь шутку, то начинал мычать нечто нечленораздельное. Впрочем, когда сестра Лены, чрезвычайно симпатичная черноглазая толстушка, проходя мимо дивана, как обычно, бросала весело: «Все сидишь?!», то Злобин в ответ всегда же быстро и уверенно отвечал: «Сижу!». Ему было невдомек, что Марина была так всегда весела с ним, потому что боялась Лены, по крайней мере, иногда. Попробуй только Марина намекнуть хотя бы на неуместность торчания на проходном диване чужого человека, да еще и дебила! Ленкин язычок был широко известен в семье, то есть, в смысле, все они любили все-таки ее, и как неудачного ребенка любят порой, тоже.
Хуже бывало, когда в гости к Лене приходила ее подруга Салтыкова. Салтыковой очень нравился Антон Васильев, и не будучи в силах простить себя за предоставленную однажды в своднических целях свою квартиру, она приходила теперь с одной целью – стыдить Елену, и изгонять бессовестного инвалида, как она выражалась. Похожая чем-то на боярыню Морозову с картины Сурикова, Салтыкова почему-то сравнивала Злобина с Раскольниковым. Странно, но в присутствии Салтыковой Злобин как-то даже обретал некий дар речи. «Нет! – сказал он однажды Салтыковой – На твоем месте я бы сравнил меня со Смердяковым, хотя я, разумеется, не похож на Смердякова». «Не люблю Достоевского!» - сказала Елена. Еще она не любила Ленинград.

Отправлено В.Ш. вторник, 22 апреля 2003 - 00:58:

Ун-Ме
"Будучи идиотом" получается здорово.

Отправлено Ун-Ма вторник, 22 апреля 2003 - 02:01:

Надо сказать, что в такие моменты у Злобина появлялось не то, чтобы чувство протеста, так как в случае с Леной ни о каком протесте и речи быть не могло, равно как и ревности, или дурацкого вопроса, а любит ли она его?! Нет, не то, чтобы чувство протеста, а все-таки, недоумения. Как это можно не любить Достоевского, и тем более не любить Ленинград?! И тем более, что Лена собиралась стать архитектором! Да вся она была обложена этажами альбомов по архитектуре с видами всех, совершенно всех, сколько-нибудь значительных архитектурных шедевров мира. Злобин же мало понимал в архитектуре, а значит, ничего не понимал. Нет, он, конечно, слышал разные такие слова, барокко там, ампир, модерн, классицизм, готика, и даже мог отличить, в натуре, один стиль от другого. Единственное, чего он никогда не мог понять, чем один стиль лучше другого, и почему такой стиль, а не иной какой-нибудь. Все эти ужасающие коробки окраин, якобы лишенные стиля, как представлял себе Злобин, ничего бы не выиграли, если бы их фасады, причем каждый индивидуально, выполнили бы в стиле, скажем, северного модерна, или позднего барокко, что, конечно, было возможно. Наоборот, это было бы ужасно, и столь же ужасно было бы, например, придание какому-нибудь универсаму облика в стиле романском. Будучи идиотом, Злобин начинал в своем воображении перестраивать знаменитые здания старого Петербурга на современный лад, в порядке эксперимента. Зимний дворец из стекла и бетона, Исаакий в стиле сталинских высоток, Адмиралтейство из белого силикатного кирпича, выкрашенного охрой. Петропавловка из нержавеющей стали, и Биржа, разукрашенная мозаикой на советские темы в обрамлении двух водонапорных башен, обитых оцинкованным железом. Получалась потрясающая панорама.
Они много гуляли, по морозу, или в легкую метель, когда он встречал ее после института часов в десять вечера, и они шли пешком до ее дома. По набережным и каналам, мимо сфинксов и львов. «Неужели тебе все это не нравится? – спрашивал Злобин – Медный всадник, Певческий мост, Мойка, или Пряжка?» «Нет! Честно! – отвечала Елена – но это, возможно потому, что колготки к коленям примерзают. Не понимаю, что такого хорошего в этом медном всаднике, и какой идиот решил построить город в таком месте?!» «А что же тогда тебе нравится?» - спрашивал Злобин. «Собор Санта Мария дель Фйоре. Площадь Сан Марко…» - начинала перечислять Елена, упоминая неслыханные Злобиным какие-то апсиды и базилики, нефы, контрфорсы и купола, и все в городах южной Европы. «Ха! – парировал Злобин – тогда уж, конечно, и Парфенон, и Одесский оперный театр. В Одессе тоже, гораздо теплее, знаешь ли!» «Крещатик!» - подхватывала Лена, но кроме вокзала в Сочи Злобин уже ничего вспомнить не мог.
Когда однажды они проходили по улице Зодчего Росси, Злобин рассказал, как в детстве мама привела его сюда, и объяснила, что эта улица является самой красивой улицей в мире. «Гадость» - сказала Лена. Еще Лена не любила: балерин, борцов, ананасы и апельсины, пьяных и просто, которые пристают, любопытных старух, телевизор, и многое другое. Эта, и другая информация о себе, сообщаемая ему Еленой, сначала удивляла Злобина, потом приводила в крайнее изумление-восхищение, затем ввергала священный трепет. Много позже, он обнаружил, что очень часто и многие родители воспринимают примерно также все, что говорят и думают их полувзрослые сыновья и дочери. И это было странно, а, может быть, и не совсем.

Отправлено Ун-Ма вторник, 22 апреля 2003 - 15:57:

Годами потом Злобина мучили запах, опьянявший его в ту холодную зиму. Смесь ее духов, ее дыхания, мороза и снега. И они целовались прямо сквозь снег метели, на пустынной набережной канала, на пороге полночи, а потом Лена неизменно заталкивала его к себе, в свой спящий дом, на кухню, готовила ему бутерброды и чай, и он чувствовал: она ждет, что он обнимет ее, и он обнимал. «Что подумает мама! Что скажет папа!» - делая удивленные глаза, шептала она, как бы удивляясь самой себе. И у нее даже была некая теория, объясняющая системную правильность объятий именно на кухне. Дело в том, что в комнате, где стоял ленкин диван, нельзя было делать ремонт без согласия какой-то специальной конторы, потому что на потолке этой комнаты кто-то когда-то изобразил многочисленных, чрезвычайно упитанных амуров с крыльями и заряженными луками, являющихся, очевидно, достоянием мировой культуры. Лена утверждала, что эти амуры, целящиеся из луков в диван и в горку с хрусталем, очень напоминают ее трехлетнего племянника, даже целую команду племянников, играющих в индейцев. Зачем смущать детей.
Между тем, зима подходила к концу, что вроде бы вдохновляло теплолюбивую Лену, и тревожило Злобина. В мае должен был вернуться Антон, но дело было даже не в этом. Они словно были затеряны, спрятаны с Леной в толще Зимы, когда время словно замерзло, но это заканчивалось. Злобин теперь совсем перестал встречаться с друзьями-одноклассниками, например, для ночной игры в преферанс. Его вообще теперь абсолютно не волновали всякие мизера в темную, распасы, да и вообще, с удивлением он вспоминал, как переживал насчет результатов, скажем, футбольных матчей, и тому подобное. Но он перестал видеться с их общими с Леной знакомыми, и потому, что сам себе казался, да так оно и было, какой-то ходячей сплетней о Лене.
Однажды, в конце марта, как-то так получилось, что Злобин оказался наедине с матерью Лены, Ольгой Михайловной. Почему-то она днем осталась дома, а Ленке срочно понадобилось в магазин. «Послушайте, Андрюша! – сказала Ольга Михайловна – Хотите, я скажу вам одну вещь?!» Как он мог не хотеть! «Вы знаете, что вы мне напоминаете, вы и моя дочь? Вы мне напоминаете, когда Лена была маленькой, и к ней приходили другие дети, поиграть и пообщаться. Только вы не в куклы играете, и даже не в любовь, а я вот никак не могу понять - во что?!» Она сказала это очень мягко, безо всякого морализма. «В чем ваша, Андрей, идея Лены, я не могу понять». «Какая идея?» - удивился Злобин. «Ну, во всем должна быть идея, ясность, особенно в отношениях. Например, почему Лена и Антон немного разошлись (так она сказала) в последнее время? Да потому, что Антон стал мужчиной, и Лена отчасти стала идеей его жизни, взрослой такой доминантой, что ли. Но в жизни много идей, жизнь большая, и она не может совпадать на все сто со своей символической записью, а Лена осталась ребенком еще, и обиделась. Но это не долго будет продолжаться, вы поверьте, Андрей, и мне кажется, вы мне нравитесь, вам надо взглянуть на жизнь шире. Тогда…» «Я люблю ее!» - перебил Андрей. Ольга Михайловна только вздохнула, и больше ничего не сказала.
Весна в Питере долго запрягает, но быстро потом едет, быстро и недолго. Как не готовились Злобин и Лена к этой весне, и как не уговаривала Лена Злобина, что весна это совсем другое дело, и что когда приедет Антон, то все изменится, и она сразу предупредила об этом Злобина, в ту самую новогоднюю ночь, или на старый Новый год, она не помнит… Но весна ударила неожиданно, предательски, в спину. Антон приезжал восьмого мая, а седьмого Злобин и Лена договорились, что не будут встречаться какое-то время. Ей надо разобраться, и вообще, она устала, очень устала. «Отчего?» - спросил Злобин. «Может быть, от этого» - сказала Лена, и показала толстую пачку писем от Антона. В тот день, утром, Злобин, как будто празднуя начало новой жизни, сходил в парикмахерскую, и коротко состриг свои длинные, почти до плеч, хиповые волосы. «Как здорово! Тебе идет! - одобрила Лена – И знаешь что, я так давно хотела поцеловать тебя в шею…» Лена поцеловала его в шею, и он ушел, унося на этой своей дурацкой шее какой-то слишком влажный след, чтобы это было от поцелуя, только от поцелуя. «Хм, декапитация!» - как-то неожиданно зло ухмыльнулся про себя Злобин, и сам удивился, что вспомнил такое мудреное слово. Но тут пошел невероятно сильный дождь, ливень, первый, и очень теплый, и Злобин шел сквозь стену воды, и вдыхал с отвращением одуряющую вонь лезущих отовсюду первых, знаменитых, клейких весенних листочков. В голове у него словно прорвало, какие-то неожиданно сложные умозаключения обо все сразу сами собой складывались в мозгу. «Дура!» - вдруг подумал он это слово. Потом «Подумаешь!». Потом «Жрать хочется!» Дождь кончился. «Да – согласился он вдруг – должна быть идея, иначе все ускользает как вода дождя. Все ускользает… Все ускользает…Все остается… Все остается…» «Что остается? - словно очнулся он - Идея?!» И Злобин расхохотался.
Целые сутки затем Злобин совсем не вспоминал о Лене, потому что у него вдруг снова появилась способность думать вообще, о разных вещах, о чем угодно. Он перезванивался с ребятами, смотрел футбол, вечером пил вино и играл в преферанс, а ночью даже читал что-то, Битова читал, Олби и Уильямса, почти до самого утра.
Он проснулся поздним жарким утром, почти днем, и со страхом понял, что его вчерашняя независимость и беспечалье испарились. Но это и не была его привычная идиотская тоска, которую словно растопило палящим солнцем. Злобин понял, что не выдержит, и позвонил Лене. «Ее нет!» - ответила ее сестра Марина. «А где она?» «Не знаю».
Злобина переполняли умные слова, которые он обязательно, пока не поздно, должен сказать Лене, все ей объяснить, она поймет, и слова эти не переставая роились в его душе, чтобы заглушить противное и малознакомое чувство ревности. Сам не зная куда, он вышел из дома, и пошел. Сначала он зачем-то поехал в Автово, потом вернулся к Нарвской, и пешком прошел по Старопетергофскому и Рижскому до Фонтанки, а оттуда по набережной до Измайловского, вышел к ленкиному институту, потом на Московский, Загородный, и снова очутился около Витебского вокзала, рядом со своим домом, замкнув первый круг. В нем была какая-то сумасшедшая неутомимость, и Злобин пошел дальше, вглядываясь в лица прохожих, к Владимирской площади, пересек Невский, прошел Литейный, и свернул на Пестеля не направо, как часто он это делал до армии, к Собору, а налево, к Чесменской стене, и только потом направо, на Фурманова. Пройдя мимо Ленкиного дома, На Чайковского он постоял немного возле огромного здания бывших казарм Павловского полка, напротив Чайковских бань, раздумывая, а не зайти ли к Альтшуллеру? Его метания казались бессмысленными. Злобин же начинал очень уставать, и он даже вошел в подъезд, стал подниматься по лестнице, но вдруг сбежал вниз, и вскоре уже шагал по праздничному Марсову полю, к Кировскому мосту. Он перешел мост, не обращая внимания на ослепительную панораму Невы, а только вглядываясь напряженно в лица проходящих мимо молодых женщин. С Кировского проспекта Злобин свернул налево, на Кронверкский, прошагал всю его дугу вдоль парка, мимо театра и рынка, и поравнявшись с зоопарком, свернул на Съезжинскую. Здесь когда-то Свидригайлов покончил с собой – вспомнил он, приближаясь к огромному серому дому с большими окнами. В этот момент из единственного подъезда этого дома вышла высокая стройная девушка, и как-то очень знакомо, слегка наклонив голову вниз, пошла в направлении Пушкарской. Сердце у Злобина словно рвануло, и он, забыв усталость, со всех ног побежал вслед за ней. Да, это была Лена. Когда он поравнялся с ней, Лена почему-то совсем не удивилась, а не замедляя шага, повернула к нему лицо, и устало усмехнулась. «Аааа… Ты..»
Лена молчала, а у Злобина все слова вылетели из головы, и он просто шагал рядом, тоже молча, и заранее просчитывал время, которое еще он пробудет рядом с ней. Время и расстояния. Ему и в голову не пришло спросить, что она делала в огромном доме, а только было странно видеть ее такой чужой и далекой. Но Лена сказала сама про серый дом. «В этом доме, на пятом этаже, две дореволюционных старушки проживают при огромной частной коллекции авангардистов, охраняются государством. Старушки знакомы с мамой, и разрешили посмотреть». И Злобин ощутил прилив ревности и к проклятым старушкам, к и к авангардистам, и к Свидригайлову, покончившему с собой на этой улице. Но тут Лена сказала еще, что Овцын тоже вернулся. Она ничего не сказала про Антона, а про Овцына сказала. Овцын был первый поэт у них в классе, и Злобину вспомнилась одна его строчка. Он произнес ее вслух: «Среди цветов на выцветших обоях нет места для танцующих коней».
Они вышли к троллейбусной остановке, и когда троллейбус подъехал, Лена сказала: «Не провожай. Мы же договорились».
Больше они не виделись. Попросту ни разу. Так получилось. Может быть, после попытки самоубийства он пересилил себя?! Ведь рассказать об этом он ей не мог, это было невозможно, это было бы себя и ее предательством, потому что ей все равно. И только через много лет Злобин понял, что никогда бы не встретил Лену в тот день, как бы случайно, если бы и она, точно так же, как он, с таким же отчаянием, не жаждала этой встречи. О, если бы он не был таки идиотом, если бы догадался тогда. Все было бы иначе. Так он думал. Ошибаясь. Как всегда.

Отправлено Ун-Ма вторник, 22 апреля 2003 - 19:07:

Прошло много лет, и состояние Злобина улучшилось, хотя случались и рецидивы. Он кое-как наладил свою жизнь, и даже стал писателем, опубликовав несколько сентиментальных и вторичных повестей, а также переводов. Иногда он годами пребывал в убеждении, что с Ленкиной тоской, как он это называл, покончено навсегда. Но… это «тоска останется навсегда» сказал один известный маргинал, и он был прав. Временами наваждение возвращалось с такой силой, что Злобину снова хотелось или немедленно впиться в губы этой тоски, или опять перерезать себе вены, на этот раз по настоящему, много выше старого шрама, и глубже, доставая артерию, а то и просто полоснуть себя поперек горла.
И шрам от операции на шее, который когда-то, еще не заживший, поцеловала она, казался ему предисловием.
И тогда он пошел на преступление, которое, как он полагал, никогда не будет раскрыто, потому что это было преступление для себя одного, и ни для кого больше. Он написал роман, написал в стол, разумеется, потому что в те времена, даже если бы он в приступе безумия и попробовал такое опубликовать, то ничего кроме верного дурдома, его бы не ожидало. Роман был попросту порнографическим, напичканным грязью и клеветой, роман, в котором, якобы, излагалась подлинная история тех четырех месяцев, проведенных им с его обожаемой Тоской.
Ему казалось, что если он разрисует ее как фантастическую (хотя, чего уж в этом фантастического!) блядь, то, наконец, забудет то прошлое равенство его жизни своей символической записи. Только надо было писать убедительно, чтобы поверить самому во весь этот бред идиота. Ему казалось. Но когда он закончил этот свой подпольный роман, то, ну прямо как Гоголь, сжег его в печке, на даче, и после этого он умер.

Отправлено Ун-Ма среда, 23 апреля 2003 - 10:04:

Да, ну, не получилось! Вот, что значит выдумывать, а не брать жизненные случаи! К тому же, из чуждых областей. Любовь, это нам не сантехника. И конец фальшивый, так как не может, по моему, такой человек, как Лена, быдь так называемой блядью. Этого-то ведь нельзя не заметить, надеюсь?!

Отправлено Ун-Ма четверг, 24 апреля 2003 - 10:53:

Окончание банкета
«Что же ты, Димочка, нас обманывать вздумал?» - ласково пропел Крепдышинов. В комнате было полно братков, Крепдышинов, почему-то в комбинезоне каком-то синеворотничковом, по кошачьи расхаживал из угла в угол, а во главе синклита, за столом, по-королевски восседал Губошлеп, один из главных бандитов Усть-Мухосранска, и он же генеральный спонсор нескольких местных телепрограмм, координатор проекта содействия ГУВД по борьбе с бандитизмом, помощник депутата Госдумы Жидкого, смотрящий отелей, газет и пароходов, молодой человек интеллигентного вида, бывший сутенер. Губошлепа я видел в первый раз, как и он меня, собственно.
«Ну, ребята! – говорил я – Я задержал выплату процентов всего на неделю, но ведь и вы не без греха! Вспомните, я два месяца назад написал расписку на двести тысяч, и как только она оказалась у вас в руках, вы мне объявляете, что, так как сто штук слезно просит человечек из мэрии, то вы мне даете сейчас только сто, а оставшиеся сто через два дня, так? Так! Но вы мне оставшиеся сто отдали только через месяц, чем вообще почти сделали бессмысленным этот кредит. Моя сделка оказалась на грани срыва…» Про себя же я подумал, что до сих пор не понимаю, почему вы отдали мне эти сто тысяч баксов вообще, а не кинули сразу, требуя полного возврата всей суммы по расписке плюс проценты?! Видимо решили, что смогут срубить побольше с лоха.
«Потому мы и просим с тебя не шестнадцать тысяч в месяц пока, а по среднему, двенадцать, Димочка, было бы, если бы ты рассчитался в срок, а теперь, разумеется, не шестнадцать даже, а двадцать две» - ласково продолжает петь Крепдышинов, благообразный, похожий на филолога мужчина лет сорока пяти, с бородкой, человек с двумя высшими образованиями, тонкий человек, убивец, и кидала с дореволюционным, типа доперестроечным стажем.
Да, подумал я, с хорошими людьми свел меня Кубик-Рубик, мой зам.
«Послушайте, - сказал я – вы ж понимаете, - задержки платежей, беда просто, через три дня все окей будет…»
«Неа – вмешался Губошлеп – Я, конечно, извиняюсь за нескромность, но, тешу себя надеждой, что не ошибаюсь, считая себя клевым физиогномистом. Так вот, как физиогномист, я ясно вижу, что у Димочки никогда не было, нет, и никогда не будет денег, и представления не имею, где он возьмет через месяц двести с лихуем штук для полного и окончательного расчета».
«Накаркает, сволочь!» - подумал я, и расстроился. Я до ужаса, как верил в силу печатного, и непечатного слова. А так, слова Губошлепа меня не удивили нисколько, да что там, еще и Чумаченко, балерина такая усть-мухасранская, гений, пьяница, и умный человек, говаривала: «А ведь, глядя на тебя, Дмитрий Иванович, не скажешь, ох, ни хуя не скажешь…» И тут она замолкала, так что посторонний человек не мог догадаться, а что, собственно . не скажешь. Что я могу сделать тридцать два фуэте?
Но сейчас дело было даже не в этом, а в том, что как я понял, меня сейчас возьмут в заложники. «Вы одни не ездите!» - сказал мне утром Кубик-Рубик, и теперь я понял, что был он прав. А я был не прав, не взяв с собой своих пацанов, Устина и Тяпу, скромных и честных бандюков, работящих таких, с душой и мозгами отморозков, для которых не существовало авторитетов типа АльКапоне, Губошлепа, да хоть бы и самого Пабло Эскобара. Впрочем, правильно я их не взял! Все же у ребят семьи, жены, дети, огороды, собаки и рыбки. Я приехал с Палибиным и Суриком, которые и ждали меня теперь в машине, да плюс шофер мой, бывший одноклассник и директор мясного магазина. И те лишние!
«Вооот, знакомься – пропел Крепдышинов, подводя ко мне мужичка лет тридцати в футболочке и бейсболочке – это Витек, ученый человечек, боксер. С ним поедешь, Димочка. Насобираешь к вечеру денежки - хорошо, а не насобираешь – плохо. Ты не бойся, мы тебе плохого не сделаем, наоборот, охранять будем, чтобы и волос не упал, так сказать, что бы и волос!»
«Да вы что! – возмутился я – где я вам такие деньги теперь вытащу?! Вы что, меня толкаете с объекта сумму забрать? С Цурюпинского завода?! Так это тогда точно, денег не будет!»
«Это твои проблемы!» - сказали мне, и мы вышли на залитую жарким июльским солнцем улицу. «Уезжайте! Я потом позвоню!» - сказал я Палибину и шоферу, а сам сел рядом с Витьком в его шестерку, и мы поехали. «Заедем сначала в одно место» - сказал Витек.

Отправлено Ун-Ма пятница, 25 апреля 2003 - 03:02:

Вскоре я понял, что мы едем в поселок Грусти. Так называется один из усть-мухосранских спальных районов, и с ним у меня были связаны весьма трогательные воспоминания молодости. Впрочем, самые трогательные воспоминания молодости у меня были связаны со всеми спальными районами нашего полустоличного города, а теперь я зарабатывал себе на весьма проблематичную старость воспоминания, как я догадывался, не столь трогательные. Минут через сорок Витек остановился у одного из блочных домов на Дружеском проспекте. «Посиди пока, - сказал он – А я схожу тут, типа тебе люкс надо оформить в нашей пятизвездке на недельку-другую…» Сигарета почему-то выпала у меня изо рта прямо на двухсотдолларовую сорочку и прожгла в ней приличную дыру. «Маслом вниз! – сказал Витек – Но ты это того, Дима! Держи себя в руках, а то еще подумает кто, что тебя уже типа пытали, ха-ха. Всему свое время. Шутка». И он вышел, оставив меня в машине. Я мог, вероятно, уйти, или позвонить по мобильнику Устину и Тяпе, но я ничего этого не делал, и возможно, это было правильно.
Витек вышел через полчаса. «Ладно, - сказал он, заводя тачку – поездим пока. Куда ехать-то?» «На улицу Катехизиса Революционеров!» «А где это?» «Как где! Возле Осеннего Замка!» На улице Катехизиса Революционеров находилась одна инвестиционная шарага против владельцев которой все братские авторитеты города Усть-Мухосранска не могли иметь никакого неуважения. Это был их уровень, если не круче. В этой конторе консультантом по инвестициям и работал один мой приятель. Официально контора называлась почему-то «Центральная лаборатория стандартизации пресервов», и на самого Витька, когда мы подъехали, явно не могла произвести впечатления. Но я знал, что Витек сейчас же отзвонится своим хозяевам, которые не смогут не оценить класс моих связей. «Ну, я пойду» - сказал я. «Ну, иди, - сказал Витек – я жду».
Да, блядь, думал я, сидя в комнате для переговоров, и ожидая своего приятеля. Да, блядь! Как же я дошел до жизни такой, что оказался в руках вот таких вот, настоящихбандитов?! Когда все началось? Не тогда ли, когда очередь из ста – ста пятидесяти девок выстроилась перед кабинетом Кука – Весла? Ну, эти типа акулы капитализма выбирали себе секретаршу номер три очередную! И тут вошла она, у которой даже не попка была, а пламя попки! Да, пламя попки! И было это пламя не для меня, хоть у меня и было пятнадцать процентов прибыли, и не для Забуги даже, хоть у него и было десять плюс товарисч, преседатель Менатепа в прикупе! А было это пламя для Кука с Веслом, ибо у них было семьдесят пять процентов этой попки на двоих. И если учесть, что в смысле попки я свои пятнацать процентов на хую вертел, ибо сыздетства всегда ымел на закорках очередную беременную жену (а по моему, так трахаться с беременными и есть истинно безопасный секс), то у Кука с Веслом было на двоих девяносто процентов этого пламени попки, но на двоих. Вот в чем дело! Это, блядь, на двоих, и сгноило всю тусовку.
Тут я должен, кажется, объяснить. Ну дык! У меня, сидючи в комнате для переговоров, за спиной было три аборта, и за каждый я заплатил типа пятьюдесятью годами жизни! Учитывая, что мне отпущено всего двести, оставалось мне ни одного аборта уже на •••, да?! И разве можно при таком раскладе доверять презервативу, я вас, блядь, спрашиваю? Да ни хуя нельзя!
Еще я думал, сидя в комнате для переговоров, что теперь, видима, моей профессией становится собирание денег. А всякое собирание денег неизбежно ведет к аферизму! И, думал я, у меня на этом пути аферизма чрезвычайно большие перспективы, ибо морда у меня уж очень простецкая, честная такая мордень, бляда! И глупая, к тому же, а это, вообще, пиздец котятам!
И я уже заранее представлял, что будет в дальнейшем с тем же Губошлепом, с Крепдешиновым, с Витьком, со всей этой командой крутой бандитов, владеющих Усть-Мухосранском. С командой, бренд которой связан с одним городом на Юге, с Тамговном каким-то, что ли, хер их знает, да точно, с Тамговнов на Донце. Все они будут на донце, это точно! Не знаю почему, но тако всегда ж было. Ну, и я буду в дерьме весь! Ибо у папаши моего покойного главное – справедливость. Что ж! Ему решать! Сироте!
«Привет! – сказал Сашок, старший инвестор этой страшноватой конторы на улице Катехизиса Революционеров – Какая проблема?»
Вообще-то, Сашок был моим кузеном, если по честному, типа сыном единственного в семье сына, и брата пяти дочерей, одной из которых была моя мамаша, блокадная такая бессмертная тварь, робот, машина выживания, которой в сорок первом, в момент начала блокады Усть-Мухосранска, было двенадцать, а папаше этого Сашка примерно типа года три. И представляете, Ё, этот Ваня выжил!
«Проблема такая, - сказал я – бабки нужны перевертеться!»
«И в каком количестве?» - спросил Сашок.
Я быстро прикинул, сколько можно стрясти с Сашка, и, как всегда ошибаясь, решил, что не больше десятки. О, если бы я допер тогда же, что Сашок мог запросто спустить мне в тот день да хоть пол лимона зеленых! Да ж я б отдал ему при таком сценарии потом эти бабки, все бы отдал. А он мог! Он и сейчас может! Но тогда у меня была репутация богатого чувака, а теперь, может и к лучшему, нету!
Сашок через пять минут принес с этажа в одной руке десять тысяч долларов, а в другой бутылку Реми Мартена. «Выпьем?» - предложил Сашок. «Дык я ж уже лет пять не пью?! - сказал я, и спросил – А куда ты, Саш, дел деньги от продажи теткиной квартиры?» Это был мой обычный переход, обычный! Вместо благодарности – под дых! Мол, ты, Сашок, мог повлиять на тетку, больную раком, чтобы она не у кидал «лечилась», а у моего дядьки отрезала бы все ж себе больную грудь! Но ты этого не сделал, не помог мне, а когда тетка померла, то квартиру ее ты продал, и купил себе тачку, престижу для!
Сашок меня понял, и больше мы с ним никогда не виделись после того дня, когда я отдал ему одолженные деньги. И я думаю теперь, что я был не прав, потому что… Да вы сами понимаете!

Отправлено Ун-Ма пятница, 25 апреля 2003 - 08:46:

«Держи типа!» - сказал я Витьку, усаживаясь поудобнее в его тачке. Витек деловито спрятал пачку зеленых в бардачке, как будто это была промасленная тряпка. «Куда теперь?» - спросил этот тамговновский центурион.
«Ну, - ответил я – воще то на Цурюповский завод, но сначала заедем ко мне типа домой. Адрес знаешь?»
«Знаю!» - сказал Витек, и дал газа.
Домой мы поднялись вдвоем, ибо херов центурион исполнял свой честный долг.
Вошли-то мы культурно, но потом получилась какое-то тропическое блядство, как говорили у нас в бригаде спецназа ГРУ генштаба СССР. Этому долбанному боксеру Витьку попалась под ноги наша кошка (больше-то не было никого, ибо все как есть проживали по случаю лета на даче, адрес которой был известен только моему водителю), приятная такая кошка, красивая такая, умная, стройная, обаятельная такая, и сексуальная кошка. И эта сволочь с размаху зачем-то ебнула эту обаятельную кошку под брюхо ногой! Я тута же представил себе, как бы отреагировала моя годовалая дочка на такое обращение с животным существом, как она всегда выражалась, и автоматически ебнул этого мастера, •••, спорта по боксу чисто конкретно, правда извините за правду, сзади, двумями полусогнутыми руками, то есть кулаками, которыми и заканчиваются обыкновенно руки, но по ушам. То есть, чуть выше. Как учили.
Разумеется, если бы он в тот момент стоял ко мне мордой, то я бы и не подумал пиздить профессионального боксера руками! Глухой номер! Тогда бы я чисто автоматически, очень незаметно, сначала вырубил бы ему голень, очень болезненное место, да и не привыкнумши эти боксеры к… ну, вы понимаете. Теоретически. Мда! Короче, сзади, оно всегда надежней! И даже где-то благородней! Вырубил – приступай к реанимации!
Я и приступил.
Надо отдать должное, Витек очухался быстро. И тут же вмазал мне в печень! Этто, ну очень больно! Потом он вмазал мне по ребрам, и это тоже больно! Потом он вмазал мне уже конкретно так! В челюсть!
Когда я очнулся, то Витек стоял надо мной, как… Да какая, на хер, разница – как! Стоял!
«Ну, ты это, мудила!- сказал Витек – Ты мне нравишься! Киллер, гы!»
«Ты мне тоже! - сказал я – Но за кошку… или я тебя… или..»
«Понял! - сказал Витек – Не дурак!» И я как раз понял, что этому Кенту все пофиг нафиг!
«Поехали, сволочь!» - сказал я, и вытащив из кучи грязного белья пятьсот баксов, передал их Витьку.
«Куда, сволочь?» - спросил он.
«Ты давно у них работаешь?» - спросил я, когда мы уже ехали к Цурюпинскому заводу.
«Две недели» - сказал Витек.

Отправлено Ун-Ма пятница, 25 апреля 2003 - 20:18:

«Воще-то, - сказал я, пока мы ехали к Цурюпинскому заводу – воще-то, я хочу завязать с бизнесом».
«Это правильно!» - сказал Витек.
«Хочу искусством, •••, заняться, - продолжал я – типа поэтом записаться, типа про любовь написать! Ну, когда вместо телки типа чернота такая. Типа трахаешь, •••, черноту такую!»
Витек молчал.
«Понимаешь? – продолжал разглагольствовать (клевый глагол) я – ты ж, •••, когда смотришь Висконти фильм, или там Бергмана, ты ж, •••, понимаешь, что они хотели, чтобы вот именно ты, сука, всплакнул чуток, •••!»
Витек молчал.
«Ну, я пошел!» - сказал я Витьку, когда мы подъехали к главной проходной Цурюпинского завода.
И я пошел. У Цурюпинского завода около так примерно десяти проходных, и по территории он равен Швейцарии плюс Сан-Марино. Соответственно, я мог выйти в любую из этих десяти проходных, и пойти, куда мне вздумается. Но сначала я пошел к главному инженеру Плугового завода, к этому ублюдку в золотых перстнях по фамилии Плотинов. Я был даже рад, что сичас же обнаружу свою харю, ненавидящую типа Плотинова.
Когда мы делили Цурюпинский, то Куку достался Сталепрокатный цех, Забуге достался Плуговый, Веслу достался пушко-лафетный, а мне, •••, ничего не досталося, окромя финансового отдела и его начальника по фамилии… Да, ну, на хуя вам еще и фамилию этого пидера знать!
Короче, Плотинов мне сказал, что он сильно удивлен, а почему же меня все еще не замочили на проходной?!
Вот и ремонтируй после этого всяким пидерам пдвесные потолки!
Короче, пришел я к этому пидеру по фамилии Карташельф, и сказал ему прямо: «Отдай временно штук сколько, из тех, что у тебя в сейфе должно лежать. Ну, штук десять».
«Завтрева, - сказал Карташельф – остальное. А сейчас только две». И посмотрел на меня, как на покойника.
«На тебе!» - сказал я, и отдал Витьку две тыщи. Витек выехал на проспект имени «Стенка-на-стенку» и стал отзваниваться своим хозяевам. «Ну, нормальный он мудак, нормальный!» - говорил Витек в трубу.
«Куда тебя везть то?» - спросил Витек после того, как отстоял меня от натуральной тамговновской тюряги.
«На Подружку» - назвал я имя своего макромикрорайона.
«На Подружку, так на Подружку!, - сказал Витек –Только завтра что б как часы!
«Лады!» - соврал я.

Отправлено Ун-Ма среда, 30 апреля 2003 - 01:43:

По священной луне
Скачет человек в презервативе
Какая пошлость, когда
Все, чем наслаждались поэты,
Это только Луна, Вьюга, Тоска и Портвейн
Маленький шаг человека
По пыльной луне
Огромный шаг назад
Долбанного человечества
Нету больше Луны
Остались только Вьюга, Тоска и Портвейн
Об утлой подруге забудь
Это калым и кумыс
И кислой юрты тепло
Когда вьюга утихла, ты, выйдя из юрты в ночь,
Луны не найдешь, как встарь,
Смерть – тело мечты,
Мечта – его душа,
Поэты ложились в могилу еще дыша,
Отправляясь к Луне,
Теперь
Лететь больше некуда

Да, чего-то я с матерщиной напутал тут, извиняюсь, да еще в пост. Господа, я уже наказан, я пребываю в процессе наказания, постоянно…

Отправлено Олегыч среда, 30 апреля 2003 - 08:25:

Ун-Ма а Вы в Анголе были? А то у меня один знакомый есть - так он был.

Отправлено В.Ш. среда, 30 апреля 2003 - 16:17:

Ун-Ме
Медгерменевты предлагали отправить на Луну чудотворную икону, обратив её ликом к Земле. Такой и впрямь медицинский проект.

Отправлено Ун-Ма среда, 30 апреля 2003 - 18:44:

Окончание банкета (продолжение)
Мы договорились с Витьком, что назавтрева он подъедет на Подружку, к соответственному дому, типа, где я ночевал, ровно в десять. У бандитов, вы ж понимаете, нормальный рабочий день,
Это ж рабочий народ, пролетарии, типа с 10 до 23-х, и баста!
Но дело в том, что зайдя в хату, выпив колы, расслабившись, и поспав, я не имел права не сообщить о своих обстоятельствах своей крыше, Устину и Тяпе! Это была моя обязанность! Без вопросов! Которую я и исполнил ровно в девять тридцать утра, как только проснулся. «Так! – сказал Устин – Ты мудак!» Но в голосе его я не услышал особого озлобления. Это был классный бандит, и потом уже, много времени спустя, когда я стал работать консультантом в одной государственной конторе с юридическим уклоном, я понял, что Устин вполне мог бы быть ее руководителем. А тогда, я даже подумал сначала, что моя мудаковатость заключалась в слишком раннем против правил звонке. Но Устин меня быстро убедил, что не только в этом. «Так! – продолжил он – Быстро линяй, •••, на •••, в пизду, оттуда! Перезвони мне из автомата!! И это ещо! Не звони больше никому!»
Выйдя из дома в девять сорок, я не заметил никакого шестерочного Витька, и из автомата на углу перезвонил Палибину. «Ты жив?» – интеллигентно спросил Серега. Не ответив на риторический вопрос, я попросил Сержа напрячь Сурика на прикрытие. «Что? Где? Когда?» - спросил Серж, мой лучший друг, и бывший нахлебник спецназа ГРУ, как и я, но как переводчик с китайско-японского, в то время, как я был всего лишь инструктором по прыжкам с парашютом. Что касается Сурика… Сурик был примерно тоже оттуда. Он был старше нас лет на десять, дедулька, собственно, а иначе ему никогда бы не удалось замочить столь много граждан, да и гражданок. Потому, принцип у него был следующий. Убил кого? Так и иди себе куда хошь. Но первого встречного после этого тоже убей! Это мол, гарантирует дальнейшую нераскрываемость. Ну, сволочь, ясное дело! Однако, замочив человек шестьдесят, не считая «первых встречных» этот, ну, Сурик, лучше не скажешь, оставался вне всяких, смешно сказать, подозрений. Мы договорились, что я созвонюсь с Палибиным через пару дней. Насчет Сурика, и т.д. После этого я позвонил Бычку, типа водиле своему, и сказал, чтобы он ехал пока к себе на дачу, и не высовывался! Я надеялся, что тамговновские не успели взять его на прослушку, и не знают, где у Антона дача. Я ошибался!!
В самом конце я позвонил на трубу Устину, и договорился встретиться с ним и с Тяпой у Цурюпинского ДК. Мол, его БМВу я знаю. Все были уверенны, что труба Устина не прослушивается еще пока. Какая глупость!
Такие дела!

Олегыч! В Анголе я был! Я, можно сказать, все еще в Анголе!
В.Ш., кому за державу обидно, кому за Луну, а кому из а Луну, и за державу.

Кстати, радостный вам, друзья, привет! Типа, непечальный!

Отправлено Ун-Ма четверг, 01 мая 2003 - 02:37:

Далее, я позвонил, опять же, из автомата, моему приятелю-таксисту Васику. Васик был не просто так водила, а косил под потомка князя Львова, известного архитектора, и президента, кажется, архитектурных что-ли наук времен то ли Елизаветы, то ли Екатерины! Нет, действительно, не было в Усть-Мухосраснске человека, более этого Васика Львова ориентирующегося в городе. Да, блин! Он каждый дом в центре знал, кто типа архитектор, кто заказчик, кто пропил! Ну и еще одно обстоятельство. Поскольку мы с Васиком давно знакомы были, и я ему за каждый выезд, независимо от километража платил двести баксов, то Васька, смекнув, что за просто так такие бабки платить не будут, всегда возил под сиденьем два волына, и когда ему в иных ситуациях очень хотелось в сортир, один из волынов он всегда торжественно вручал мне. У меня, разумеется, был свой, но свой я никогда даже и в руки не брал! А закалка армейская сказывалась. Другое дело – чужое ружо! Да не стакан, а именно, блядь, волын! Вот так!!
Ну, поехали мы с Васиком к Цурюпе этой, а бабки карман тянут! По дороге купил я кепку с длинным козырьком, да очки темные, да, блин, еще зачем-то купил коробку сигар. Не гаванских, ну их на •••, а Винтерманс, недорогие, по тридцать всего баксов за штучку, но клевые. Дык ежели у тебя дома нет в заначке тысяч двух - то ты не бизнесмент типа, а если больше - то ты дурак!
Не, я, конечно, читал бредни Кости Андреева про бандитский Усть-Мухосранск, и понимал, что он работает на слив, прежде всего, бывших ментов, а ныне номинальных хозяев всяких там фондов поддержки, да и с этих же, •••, фондов, сосет вместе со своей жинкой, ведущей разных там телепрограмм. И все же я уважал этого Костю Андреева! Иногда он выдавал в своих дешевых романах информацию, понятную только для посвященных. Видимо, санкция была такая! Приструнить! И не больше!
Так, или иначе, но я отчетливо представлял себе, что какие бы ни были крутые Устин и Тяпа, но за ними не более сорока-пятидесяти бойцов, а в тени некий человечек в очечках, тихий выпускник физфака, •••! Да я и сам, •••, выпускник фака, и понимал, что эта команда покруче будет тамговновсих, которых почти три тысячи одних пацанов на город! Ну, а раз покруче, то и подороже, то есть типа придется заплатить им, своим же, прежде всего, да и те же триста тонн баков! Так я прикидывал, когда мы с Васиком подъезжали к Цурюпинскому ДК, и я увидел, что на углу 17-й линии Большого Мухосранского острова стоит 420-й мерс Крепдышинова. Как гора с плеч! Подвалили с Васиком к автомату, и ну звонить! Абраму стал я звонить, водителю моему прошлому. Ну, в начале то мы на тройке Абрама ездили, семьдесят третьего года выпуска! Да, •••, не было в моей жизни счастливее поры, КОГДА МЫ С ЭТИМ АБРАМОМ СТЕРЕНБЛОМОМ гоняли на его двадцатилетней тройке. Поэтому я и купил Абраму потом тройку тоже, но не жигуль, а БМВ, типа два с полтиной литра. Правда, каюсь, купил на свое имя, а Абраша ездил по доверенности.
Договорившись с Абрашей, я уже позвонил Устину. «Слушай, - сказал я – тебя слышат! Я чуть не сгорел!»
«Ну, и типа, плевал я!» - сказал Устин.
Да я его понял. Он какие-то нежности питал ко мне, а более того, к дочке моей малолетней. Как типа папа, или дедушка, ну, не знаю!
«Тогда пока!» - сказал я.
«Тогда не ссы! - сказал Устин – Встретимся, где надо!»
Это у нас договор был такой на всякий пожарный. Правда, против Ментов была вся конспирация! То есть, типа против тупых! А играть пришлось с острыми!.
Через час к району того же Цурюпинского завода подъехал Абрам на БМВ. Я отдал ему тыщу баков на неопределенный период, и уехал на БМВухе.
Убедившись, что за мной нет хвоста, я поехал на Пульнинскую, где проживал мой атипичный братан – уголовник по кличке Удав. Да се ля ви, •••! Одних беда делает замкнутыми, других – чрезвычайно общительными. При том, что надо бы наоборот.

Отправлено Анна Г. воскресенье, 04 мая 2003 - 00:28:

Дорогой Ун-Ма, уж не заболели ли Вы снова, что-то тревожно от Вашего длительного отсутствия, хотя праздники сейчас и Вы, возможно, уехали на дачу.
Возвращайтесь поскорей.

Отправлено Ун-Ма воскресенье, 04 мая 2003 - 02:28:

Здравствуйте, Анна!
Да как-то все, так вот, как-то, в общем. Держимся!
Вот написал зачем-то продолжение очередного опуса. Впрочем знаю, зачем. Чтобы "загладить" написанное ранее, а потом придется заглаживать это. Графомания, хотя, думаю, бросить курить намного труднее. Тут не курил трое суток даже, и странно, графоманство тоже проходит.
Спасибо за доброе слово, мне это очень нужно.

Впрочем, никакой он мне не братан. А так, с детства вместе росли. И странно, однажды он решил закосить от армии, прикинувшись сумасшедшим. Это удалось, а странно то, что он действительно сошел с ума. Я думаю, что попросту в нем умер здоровый человек. Ведь, скажем, например, меня когда-то, лет до шестнадцати, до посинения волновали звуки гитары, эти три аккорда, а потом тот я умер. Потом умер я, которого волновали вальсы Шопена, и трехголосые инвенции, и Глен Гульд, и так далее. Вот и в Удаве умирали один за другим, вернее, Удавы умирали один за другим. И сумасшедший тоже умер. Но, оказывается, до бесконечности это продолжаться не может. В конце концов, умер последний Удав, и осталась только оболочка, говорящая, умная, полная эмоций и страстей, кукла. В конце концов, и про меня кто-то может сказать, что все я уже умерли. Не мне решать, и не имеет значения, что думаю, собственно, я. Потом уже, позже, я четко понял, что мой бывший брат Удав, будучи мертвым, мертвецом считал как раз меня. Он уже тогда не верил ни одному даже атому, живому во мне, раз и навсегда определив себе, что все, что я делаю, обусловлено только жадностью, хитростью, подлостью, слабостью, лживостью, и предательством. Потом, годы спустя, он яростно обвинял меня, что это я именно привез тем летом братву на дачу к родителям, то есть, конкретно, я. Что это я сидел в одном из джипов, в то время, как Крепдешинов с Пенсне ласково стращали мамашу с папашей, требуя от них, назвать адрес квартиры, где я прятался. Мол, такая комбинация у меня была хитрая, чтобы старики раскошелились. На самом деле, бандитов в лес привез тогда мой водитель, я это знал точно, потому что он сам мне об этом рассказал, водитель, извиняясь, да сделать было ничего нельзя.
Но разве так уж был неправ Удав? Ведь знал же я, что так и будет, что найдут они обязательно шофера моего, и так далее? Да все я знал, сидя в съемной квартирке, прячась в том страшноватом и жарком августе, и поэтому вывез жену и ребенка из леса. Но это не имело значения, потому что уже в тот день, когда я снял квартиру, я знал что Пенсне вычислит меня на этой квартире, максимум, недели через две, так как я сделал одну ошибку, договариваясь с Нервным, даже две. Я позвонил по мобильнику, это раз, и подъехал к его больнице, опять-таки, на своей машине, за рулем которой был мой шофер. Это два.
Да ерунда все это! Кто теперь докажет, что я случайно тогда завернул к Удаву, если через неделю после нашего разговора в лесу как бы случайно появился его дружок, Лапша, прозванный так за то, что в то время как все остальные бандиты жрали икру пополам с кокаином, Лапша потреблял исключительно макаронные изделия и плавленый сыр. Фишка состояла в том, что непьющий Лапша имел в результате железное объяснение происхождения своего несметного состояния. «Ешьте лапшу! – говорил Лапша – а не балуйте. Тогда, глядишь, лимон-другой гринков и образуется». Да, Лапша был солидный бандит, предсказуемый до определенного предела, и он тоже верил всегда только в то, во что считал полезным верить. Но случайно ли он объявился вдруг на участке тогда? Если я скажу, что нет, то не будет ли это означать, что и я верю только в то, во что считаю полезным верить? Или не верить?!
Так или иначе, именно после его как бы случайного визита к предкам, и возникла у всех идея продать ему половину леса, мою как бы половину, тем более, что папаша и давно мечтал отделить меня от себя, и от Удава. Бедный папаша, который, пока у меня не было денег, верил, что я дерьмо. Когда у меня появилась куча денег, верил, что я конфетка, а тогда, потом уже какое-то время не знал, а во что ему верить?!
Папаша с мамашей решили, что если вот сейчас продать половину леса, и отдать эти большие деньги тамговновским бандитам, то все пойдет по прежнему, и я снова стану спокойно зашибать несчитанные бабки, и подкидывать им на старость. А продать можно было только Лапше. Во первых, он был богат, и только он мог заплатить столько, и не кинуть, потому что Лапшу предки знали с семи лет. В общем, они верили. И Лапша верил, всегда, во что-нибудь.
Но я то уже тогда знал, что все это ужасно. Ужасно. Да, елы-палы! Если бы я тогда, то есть за два месяца до того, бросил бы к черту весь этот «бизнес», с шофером, замами, крышей, кредитами, заказами, реми мартенами, мобилами, долгами мне, и моими долгами! Да и долгов то моих тогда практически не было никаких, а захотелось словить генподряд на шестнадцать миллиардов, да и не захотелось, а просто врал себе, что ничего другого делать не умею, что это круто, что… Если бы просто тогда бросил все, забрал семью, и уехал! Ну да, в деревню! Да пошли все! Потому что внутри себя бросил ведь уже все как раз! Уже осточертело все, все шоферы, замы, деньги фирмы, и деньги свои, немереные расходы на взятки, и обжираловка по кабакам и бутикам, когда тратишь только потому, что знаешь – не потратишь, так выпросят, выманят, обманут, и все равно, работяги будут считать рубли до зарплаты. Осточертели ежедневные стокилометровые, и большей частью, пустые, разъезды по городу, и корча из себя своего в кругу таких же надутых, распухших от «заработанных» бабок уродов, которые, в огромном большинстве, как бы не старались, не могли скрыть мании величия, и сознания своего природного права решать, голодать, или не голодать сегодня на ночь глядя, детям тех, кого природа не оделила столь щедро талантом заботы о других.
Нет, серьезно, просто это было не для меня. Но что было для меня – я никогда не знал. И потому всегда занимался тем, чем Бог пошлет. Например, сидел на съемной, конспиративной квартире, вернее лежал в плавках из-за жары на чистых простынях, и читал Пелевина, Чапаева и Пустоту, и очень боялся, и не знал, чем все кончится, но что-то все же делал, как в дыму каком, или как в пьеске Пинтера, или еще кого. Да-да, играл роль в неизвестной мне пьеске неизвестного автора, но строго по тексту, и по чему-то мне казалось, что и я, и Губошлеп, и Лапша, и Крепдешинов, и Удав – это одно, одного мы поля ягоды. А моя мать, моя жена, мои сын и дочь, и даже папаша – это другое совсем. Они-то вот как раз и не имели ролей в пьеске-то, и в чем-то прав был Удав, прославившийся на весь Заречный проспект своим неистовым и бесконечнословным морализмом, ничуть, однако, не странным среди постоянных обитателей этого самого Заречного проспекта, не относящихся ни к каким иным категориям граждан, кроме как к категории профессиональных жуликов. Впрочем, Удав, по профессии и статусу был вполне респектабельным торговцем антиквариатом, дилером и экспертом от фирмы, партнером Сотби и Кристи, знатоком Амстердама и Лондона, Петрова-Водкина и Любови Поповой, короче, все-таки, махровым жуликом. И моралистом, несмотря на то, что сто процентов проданных им для фирмы полотен, имеющих заключения о подлинности, подписанные самыми уважаемыми экспертами в этой области, были, разумеется, подделками, как и семьдесят, или больше, процентов картин русских авангардистов, красующихся в галереях Мюнхена, или Нью-Йорка.

Отправлено Анна Г. воскресенье, 04 мая 2003 - 03:28:

Дорогой Ун-Ма!
Я так рада, что мои тревоги оказались пустыми, и Вы, как в сказке, вернулись, стоило только воскликнуть крибли-крабли-бумс.
Я бы не назвала ваши опусы графоманством, просто что-то получается здорово, а что-то не очень. "Будучи идиотом" очень неординарно. Но, Вы правы в том, что концовка немного смазана.
А по поводу бросания курить, я бросала один единственный раз, лет 20 назад и с тех пор бросила бросать. А года три назад мне попалась статья американских врачей, где они утверждают, что после 40 лет не стоит бросать курить, бо как никотиновая кислота не начинает вновь в организме выробатываться и организм начинает сыпаться. Так что мне уже, пожалуй, и поздно пробовать.

Отправлено Ун-Ма воскресенье, 04 мая 2003 - 04:24:

Согласен, Анна, что не стоит бросать, наверное.
Тем более, что не получится.
Ваши тревоги по поводу меня, они поддерживают. Пусть все Ваши тревоги будут, по возможности, пустыми.