Отправлено читатель пятница, 20 июня 2003 - 19:43:

Ун-Ма в первую очередь писатель. На морде Топоса около полутора десятков его публикаций, да и в Русском журнале до фига. Это не ваши два стихотворенья. Ун-Ма он очень талантливый, но скромный.

Ун-Ме:
Извините что так пишу. Не для разоблачения, а в знак восхищения Вашими талантами. Все, что Вы пишете, читаю всегда с удовольствием.

Отправлено чк пятница, 20 июня 2003 - 19:58:

Ун-Ма скромный, это видно. Ун-Ма талантливый, это тоже видно. Мне нравится читать Ун-Ма.

Отправлено чк суббота, 21 июня 2003 - 07:23:

Читателю спасибо за наводку. Впервые увидела Ун-Ма. Он выглядит так, как я себе и представляла. Надеюсь, я ему тоже понра.

Отправлено Ун-Ма суббота, 21 июня 2003 - 09:54:

Привет, чк! Привет, читатель! Привет всем!
Спасибо за добрые слова. чк, и Вы,и стихи Ваши мне нравитесь.
Информация такая. Откровенно скажу, типа нечего тут наводить тень. С завтрешнего дня, я в отпуске на две недели, дома компьютер накрылся. Буду мыть потолок, и попробую что-нибудь написать. Думаю, что-нибудь веселенькое, так как настроение крайне мрачное. По погоде.

Отправлено чк суббота, 21 июня 2003 - 10:28:

Ун-Ма, лучше плюйте в потолок, чем мыть. Спасибо за спасибо, с нетерпением жду Вашего возвращения. Пароль тот же. Жду.

Отправлено Анна суббота, 21 июня 2003 - 10:41:

Ун-Ма! Как только решу все свои проблемы, необходимые решить за время прибывания в Питере - позвоню. Даст Бог, посидим, кофейку попьем!
Чмок!

Отправлено Ун-Ма понедельник, 07 июля 2003 - 16:02:

Репка
Висконти
Интерьер старинного итальянского палаццо. Роскошный. Безупречный вкус. Всюду старинные полотна, мрамор, бронза, мозаика. Камера долго изучает интерьер под напряженно-драматико-трагическую музыку. Малер и Крофт. Камера впивается в благородное лицо человека во фраке, в лицо человека, только что обнаружившего, что у жизни есть глубокий смысл, и закуривающего сигару. Это князь. Он долго, потрясающе красиво обрезает кончик огромной сигары, курит сигару под музыку, камера медленно скользит, следуя за его взглядом, по мрамору, бронзе и мозаике, и надолго останавливается на старинном полотне работы Мазаччо с изображением Репы. Князь небрежно, но потрясающе красиво бросает недокуренную сигару на старинный ковер, и, не отрывая взгляда от изображения Репы, наливает себе в большой хрустальный стакан Мартини. Очертания репы расплываются, вместо репы на экране сквозь импрессионистическую дымку набежавшей слезы и крокелюры появляется потрясающей, но порочной красоты, обнаженный белокурый юноша явно нетрадиционной сексуальной ориентации. Тем не менее, под роскошным кустом дымно цветущей жимолости он утопает в объятиях женщины средних лет потрясающей красоты. Неожиданно кадр приобретает розоватый оттенок. Перед зрителем снова лицо князя, необычайное, прекрасно-бледное. Он стоит прижавшись спиной к картине Мазаччо «Репа», в руке его револьвер, на левой стороне груди большая дырка. Он медленно, очень медленно, сползает вниз, оставляя кровавый след на полотне с тоже продырявленной теперь уже, гениальной Репой Мазаччо. Камера медленно наезжает на дымящийся от непотушенной сигары старинный ковер. Звучит малоизвестная, потрясающе красивая музыка Монтеверди.

Отправлено Ун-Ма понедельник, 07 июля 2003 - 17:51:

Из историю коллективизации нечерноземья

По осени бабка вбежала в избу. Дед сидел за печкой, чинил снасти, ночью опять собирался идти браконьерничать. «Сидиишь, снаасти починяешь, мудило стаарый! – запричитала бабка – А того не знаааешь!» «Чаво не знаю! – встрял дед – Я старый! Мне не знать не положено!» «Раскулачивать нас идуть, вот чаво!» – сказала бабка упавшим голосом и села на пол. Дед засуетился, бросил сеть, достал мелко дрожащими руками из комода бамагу, нацепил было георгия, потом плюнул, отодрал крест, сорвал с подоконника куст герани, сунул в фуразю заместо гвоздики красной. «Да какой я кулак, какой кулак! Я в гражданскую прятал товарища Дыбенку от жены его Колонтайкиной, когда та по пьяному делу с атаманом гайдамаков гражданином Гольдманисом сделала временную измену красному делу родного товарища Троцкого!» «Ой, дууурень, дуурень! – убивалась старуха – Велела ж я тебе утопить приблудную собакчу в болотине?! Кака она тобе жукча! Срам один! Нет, ты скажи, велела?!» «Велела» - обреченно признался дед, чуя свою погибель теперь.
Тут послышался треск ломаемых дверей, и звон выбиваемых стекол. И в двери, которые выломали, хотя они были и открыты, и в окна посыпались в горницу активисты ГеПеУ, повалили дедку с бабкой лицом в пыльные половики, заломили руки за спину, надавали сапогами по бокам тела и лица. «Оружие и наркотики есть, суки кулацкие и подкулацкие?!» – зычно спросил деловой ментяра деревенский и местный детектив Поросятинков, больно дергая деда за жидкую бороденку. Но тут в избу вошла сама начальница губернской ЧеКи, гроза и слава пролетарского семени, знаменитая Дунька Обрез, вся в скрипучей коже, с двумями обрезами вместо перстней, и брюхатая от самого уполномоченного из центра, на шестом месяце. «Встаааать! – страшно заорал Поросятников – Когда с вами товарищ секретарь ЧеКи гутарить желают на предмет вашего беспощадного приговору!» И поднял с полу дрожащих деда и бабку, которые с ужасом узнали в Дуньке Обрез свою родную внучку. «Дууууня! – рванулась бабка к улыбающейся развратно внучке – Что ж ты, блядь, без венца-то!» И схватила ЧеКу за волосы. Бабку отогнали прикладами. «Кулаки! – сказал Поросятников – белогвардейские олигархи! Репу отрастили поперек себя шире, легше церковь будет взорвать, чем эту проклятую репу! Стадо у них опять же кулацкое. Мыша дрессированная, кошка там, ну и рояль конин, значит, собака мясной породы, английский догус». «А в расходик – улыбаясь, незлобно сказала Дунька Обрез – а стадо - на колхозное гумно».
Бабку шлепнули первой, чтобы не пищала много, возле отхожнего места, а дед все совал и совал бамагу с собственноручной благодарностью товарища Ленина за спасение жизни героя гражданской войны товарища Дыбенки в 1918 с половиной году. «А с репой чаво делать будем? – спросил Поросятников у Дуньки, стрельнув кулацкому деду в затылок с нагана – Предлагаю прогрессивно облить ее серной кислотой, а кислоту выписать для ентой цели в Америке, сначала взяв кредит золотом в ипотечном банке!»
Дунька Обрез задумчиво обошла вокруг огромную репку. «А ведь ты, Поросятников, враг пролетарскому семени!» – убежденно сказала она. Огромная репа выроса неровно, и как две капли воды представляла из себя сейчас вылитый бюст товарища СТАЛИНА, только естественного для вождя, желтого цвета. «Сволочь ты, Поросятников! – продолжала наезжать на Поросятникова Дунька – Ты кого ликвиднул?! Ты ликвиднул моего революционного, горячо любимого дедушку, и мою незабвенную бабушку, которая была не кулачка, а чистая Вера Инбер, женщина-коммисар! Тебе бамагу товарища Ленина показывали?!» И она стрельнула прямо в лоб Поросятникову из обоих обрезов.
После этого Евдокия Евлампиевна Обрезова много лет работала директором вышеописанного Репки-музея, и была уже репрессирована, то есть, исключена из партии и снята со всех постов только в 1953 году, после смерти Сталина, так как вследствие естественного дальнейшего роста, репа превратилась из бюста Сталина в бюст Берия, что, впрочем, было уже неважно. Впоследствии реабилитирована посмертно, так как репа, по заключению комиссии, в сущности, оказалась фотографически точным портретом Джоржа Буша младшего.

Отправлено чк понедельник, 07 июля 2003 - 19:15:

Ун-Ма, с возвращением! Каков будет третий рассказ про репу? Бандитский?

Отправлено Ун-Ма понедельник, 07 июля 2003 - 20:17:

Спасибо! Это меня понесло что-то от корвалола! Начальник сегодня сказал мне, что вид у меня тяжелый. Прямо Шинель какая-то. Скоро уже будут требовать легкости необыкновенной во всем существе, а иначе депремировать. Третий рассказ про репу я не планировал, потому что совестно. Но, ничего нельзя гарантировать. Наверное это будет про начальство, в духе Шинели. Выдали чуваку репу, о которой он всю жизнь и мечтал только, а на Калинкином мосту менты остановили для проверки документов, и, мол вил у вас, гражданин, тяжелый какой-то, не положено. Документ отдали, а репы хвать-похвать - нету. Ну, он, конечно, отдайте репу, ироды, а те: какая тебке репа, да ты пьян, собака, не было никакой репы, а только в заднем кармане у тебя лимонку нашли. Короче, начальство сжалилось над бедным бюджетником, и выдало ему вторую репу, поменьше, а он уже типа сумасшедшенький, купил в кредит гроб, лег в него и требует, чтобы его живьем, как Гоголя похоронили.
Все, домой я почапал. Пока.

Отправлено чк понедельник, 07 июля 2003 - 22:33:

Ничего себе фантазии...

Отправлено В.Ш. вторник, 08 июля 2003 - 00:25:

А что? Гроб - нормально это. Я вот у своей бабушки спала, значит, на сундуке, когда навещала, а между сундуком и стеной большой кусок фанеры. Возмущаюсь я этой шершавой фанерой, а она меня, как ушатом холодной воды, огорошила: "Это крышка моего гроба". "Что это за крышка - такая тонкая фанерка, как от почтового ящика? Тебя что по почте будут пересылать и по весу принимать на том свете?" "Именно, что по весу", - отвечает. - Когда все мёртвые восстанут из гробов, каково мне будет восставать, если будет тяжёлая крышка? И крест заготовила, на шифоньере лежит." Забралась на сундук - действительно, лежит маленький крест, высотой сантиметров 50, сделанный доморощенно как будто из частей старой железной кровати и покрашенный синей оконной краской. "Это же такой немыслимо убогий крест, что я таких даже и не видела ни на одном кладбище!" - возмутилась я. "Какая разница - лишь бы я смогла в руки его взять и идти с ним. Каково будет тяжёлый чугунный крест из земли вытащить и идти с ним не знамо сколько, ты подумала?" А у неё сильная уже сердечная недостаточность была, и она через несколько месяцев после этого эпизода умерла. Так и похоронили её, как завещала: в "почтовом ящике" и с этим "сининьким крестиком".

Отправлено чк вторник, 08 июля 2003 - 09:54:

В.Ш.

Предусмотрительная была бабушка. Боялась ли она смерти? Из Вашего рассказа не понятно. Я на днях прочитала популярную книжечку питерского психиатра Вида, он пишет, что старики боятся смерти, и у них из-за этого депрессия, хотя их близкие, да и далекие, склонны считать, что старые люди примирились с мыслью о смерти, привыкли.

Отправлено Ун-Ма вторник, 08 июля 2003 - 10:24:

Привет!
У меня прадед умер в сто один год. Бабушкина сестра заранее заготовила ему смертное это облачение, рубаху там чистую, еще что-то, все такое. Старик обнаружил и сжег. Несколько раз сжигал. Сама эта бабушкина сестра, маленькая горбоносая горбунья, девственница, добрейший человек и неимоверная трудяга всю жизнь, с килой от непосильной тяжести какой-то колхозной (потом пенсию получала двадцать пять рублей), умерла, кажется, в 99 лет. Последний год плачем просила Бога (свято верующая) о смерти, устала жить без всяких метафор.

Отправлено чк вторник, 08 июля 2003 - 11:32:

У меня была подруга старше на 72 года, умерла в 94. За три года до смерти мы с ней разговаривали, она сказала, что умирать не хочет, хотя и жить тяжело. Она уже ослепла к тому времени, почти не слышала, не могла ходить и обслужить себя. Ничего не помнила, кроме имен соседей и Пушкина. Онегина читала наизусть, про себя. Целые дни напролет читала Пушкина.

Отправлено о вторник, 08 июля 2003 - 11:45:

А мой прадед по-простому умер. Моряком был на "Петропавловске" в русско-японскую.

Отправлено чк вторник, 08 июля 2003 - 12:14:

Интересно как, оказывается! Давайте продолжим. Один мой прадед умер после побоев, оставив жену с четырьмя детьми, которых признали врагами советской власти и не взяли в колхоз. Подробностей не знаю. Кто побил, почему, отчего назвали врагом... Про другого прадеда неизвестно ничего, как и про деда, поскольку дед давно развелся с бабушкой. Это с маминой стороны. Оба прадеда с папиной стороны расстреляны вместе с прабабушками и всеми остальными родственниками. Остались в живых после войны только папины родители и две его сестры, сейчас жива только одна сестра. Мамины дядья погибли на войне, у одного были жена и дочь - обе расстреляны в Бабьем Яру. У маминой тети нет детей, муж умер, мама - единственная дочь. Негусто родни, как видите. Зато те, которые остались - настоящие долгожители. Надеюсь.

Отправлено Ун-Ма вторник, 08 июля 2003 - 13:16:

По легенде, другой мой прадед, по отцовской линии, имел фамилию то ли Елисеев, то ли Вагнер, но в первую империалистическую он то ли дезертировал, то ли бежал из плена с чужим тугаментом, с моей теперешней фамилией, а именно Унмальих. Тяжелый случай. Мал, маль - это зло. Их - это "я". Ун - один. То ли - один против зла, то ли - одно зло. Нет, фамилия много значит. И лучше бы Унбонумих было мое фамилие. Подписывался бы Ун Бо. Без черточки.
А картины русско-японской войны, а именно Цусимского боя, у меня почему-то постоянно крутятся в голове, по описаниям. Хотя, Петропавловск, вроде бы не в этом бою погиб. Но Цусимский бой, эта Голгофа какая-то русская на воде, она должна потрясать воображение русского человека. Она и потрясает. Это не поражение было, а что-то другое, что-то малодоступное пониманию, запредельной глубины и авангарда событие. И странное что-то, прекрасное чудится мне в картине Цусимского боя, что-то от гениального искусства смерти, и бессмертия. Вот такой пафос. Мне кажется, в Цусиму, русские и японцы поменялись местами как бы, обменялись культурами что ли, менталитетами, формулами. Шимоза - европейская пошлость. Гибель русских броненосцев мгновенна, лаконична, непреклонна, и самоценна, как росчерк кисти гениального каллиграфа, двумя ударами оставившего в воздухе вечный иероглиф - Цусима.

Отправлено о вторник, 08 июля 2003 - 13:59:

Петропавловск вообще по-дурацки подзорвался, в одиночестве. Харакири какое-то.

Отправлено Анна вторник, 08 июля 2003 - 16:20:

А мой прадет(по отцу) умер во время блокады в 42 году. Знаю, что скончался в больнице. А вот кто была моя пробабка этого я не знаю, а теперь уже и не узнаю никогда, потому, что отец тоже ничего не знает. Зато сестра моего прадеда, прожила 90 лет. Умерла в Киеве. Оставив в наследство городу шикарную библиотеку. Прадет по материнкой линии (полу-руский, полу-цыган) вел полукочевой образ жизни. Зимой уедет в город на заработки, все прокутит, к лету голым возвращается. В войне 14 года принимал участие, но недолго. Про него до сих пор в деревне частушку поют " А у Ивана Жулина все давно прогулено..." Умер в 20 или 21 году от пьянки. С тех пор в роду все мужики пьют. не одного трезвенника не знаю, половина от пьянки умирает. Гены, однако.

Отправлено Ун-Ма вторник, 08 июля 2003 - 19:07:

ФОРМАЛЬНЫЙ ВЫЗОВ
(рассказ)
Когда в дверь позвонили, то я не сразу подошел. У меня не было такой привычки, подходить к двери, или снимать трубу, когда трезвонил телефон. Мало ли что! Это еще с бандитских разборок пошло шестилетней давности. Я ведь, знаете ли, до сих пор выплачиваю, и всем должен, годами выплачиваю, и все отдаю. Остальное пропиваю, ну, кроме алиментов. А остальное выигрываю в рулетку. Не отдаю только лучшим друзьям, которых у меня один, и тот бывший остался. Ну, чего ему отдавать какие-то двести баксов, ну, шестьсот, ведь не убьет же он меня! Хотя, может и убьет. От японца всего можно ожидать, а он японец. Самурай чисто конкретно, и звать его Мегасабуро Тайра. Его предки в Россию в семнадцатом веке переселились, когда проклятые Минамото перебили всех Тайра, одни только эти и спаслись. Вообще-то, по паспорту он Мефодий Таиров, а на самом деле Мегасабуро Тайра. Но я наврал! У меня много бывших друзей, и всем я им должен. Кому сто, кому семьсот, кому три тысячи у е. Подкорка, знаете ли, вытесняет, тем более, что есть и подруги такие же, тоже бывшие. Еще я должен налоговому ведомству за давно проданную машину, семьсот р. В общем, я сволочь, и не откликаюсь ни на какие звонки. А одной тетке я не только должен, но и жениться обещал, немного ее обрюхатив при этом. И при этом, будучи, разумеется, уже женат! Это, разумеется, ерунда, но она ведь татаро-монголка, из рода Батыя, а у них с этим проблемы, и теперь меня ищет весь Улан-Батор. Ведь у них, что б жениться, нужен калым, я и говорю своей Иссыккуль, слушай, говорю, займи мне на калым десять тысяч у е, до завтра типа, она и заняла. Я в тот же вечер случайно в казино «Фельдмаршал Паулюс» и просадил их по ошибке. Мне сон был, что б ставить непременно все время на черное – чёт, я и ставил, и пятнадцать раз выпадало то черно-чёт, то черное, то чет, поднялся до одиннадцати штук, и думаю, ну не может по теории вероятности так переть все время, ведь я же образованный чувило, ведь тут же все подстроено, ну, и поставил все на два нижних ряда. Выпало шесть, то есть черное, чёт, в верхнем ряду. Да потому что пьян уже был как бедняга Немиров, ну и система у рулетки такая: уставь фишками все сукно, и забудь только один номер, скажем шесть. И выпадет шесть. Но иногда прет, так прет, я вам скажу, и в таких случаях мой вам совет: приглядитесь, а не сидит ли рядом переодетый мент, сидит, и потихоньку проигрывает, потому что в доле он с крупье, и когда вы выйдете из притона с кучей денег, и в легком подпитии по случаю выигрыша, этот мент будет уже ждать вас при полной форме, в компании ментовских дружков, чтобы забрать деньги заведения, переданные вам как бы на хранение. Сотни две вам, конечно, оставят. Поэтому я и не пользуюсь автомобилями, мобильными телефонами, и общественными туалетами. Таковы правила конспирации.
А оно все звонит и звонит. Жена и дети в отпуске, маманя у родственников, я один и весь стол у меня заставлен бутылками с пивом, водкой, банками с джин-тоником, пол завален пустой посудой, в углу гудит компьютер, на нем грязные стаканы, и посередине Я, еще не в трясину пьяный, но до трезвости мне примерно пять дней под душем стоять! Звонит, сволочь! Ну, я и открыл.
На пороге стоял высокий, сухощавый господин лет сорока семи с небольшим, типа дипломат, чемоданчиком в руке, модно небритый, и одетый с иголочки. Со вкусом, я бы сказал. В темно-желтом фраке, черных брюках, и черных крокодильих ботинках, из крокодиловой кожи, в смысле, ну, и бабочка красного цвета, короче, в цвета германского флага прикинут чувак. Протягивает визитку, читаю: оберст Вагнер фон Манштайн. «Из тех?» - спрашиваю. Сдержанно кивает головой и протягивает узкий голубоватый, шикарный такой запечатанный конверт, наподобие тех, что Ананов – ювелир рассылает с приглашениями на свои рулеточные турниры, VIPам, разумеется, знаем, получали. «Нет! – говорю – Я не могу теперь этого, чтобы просаживать по сотне тонн уе, но вы, оберст, не тушуйтесь, проходите, я не смею отпустить вас, потомка автора прорыва в Арденнах, не выпив с вами на брудершафт!» Мужик в канареечном наряде, но суровый такой, прямо смех, нелепо замахал руками, я бы сказал, замахаль руки, эта немецкая образина. «Не извольте, - говорю – беспокоиться, герр фельдмаршал, шнапс натуральный, я уже три дни его дегустирую!» Под микитки его, и на кухню. Ну, выпили по стакану Финляндии, правда, не на брудершафт, а от закуски, от шмата сала с хреном он уже решительнейшим образом отказался. Решительнейшим! «Окосеешь ведь, Жако! – предупредил я его честно – И кстати, почему в штатском?!» Но он не окосел как-то странно.
«Я в отставке» – сказал он спокойно. «Аааа… понимаю-понимаю! – сказал я – Растрата полковой кассы, или что-то в этом роде, покер, гайки для баронессы фон Зюлофф!» «Перестаньте! – прервал он меня брезгливо – Я выпил с вами только потому, что рассматривал это ваше предложение выпить, как последнее желание». «Чье еще желание?!» – удивился я. «Как чье! Ваше! Это, - фон Манштайн кивнул на конверт – формальный вызов». «Куда вызов?» – переспросил я, оттягивая время, и думая о том, что зря я открыл дверь этому гаду.
«На дуэль вызов! Пистолеты со мной, ведь у вас же нет дуэльного оружия?! Надеюсь, вы не будете возражать?!» «Да ни хрена у меня нет дуэльного оружия! – согласился я, в панике соображая, кто этот псих, ведь розыгрышем и не пахло – И с кем стреляемся мы ноныча?»
«Не паясничайте хоть напоследок! – посоветовал оберст – Стреляться будете со мной! По поручению. Кого?! – Откройте конверт!». Я торопливо разорвал красивый конверт, и ни хера, то есть, я хотел сказать, ничего в нем не обнаружил. Я молча вопросительно посмотрел на полковника. «Значит, ваш противник пожелал остаться неизвестным» – исчерпывающе объяснил ситуацию Вагнер фон Манштайн. «Слушайте! – заорал я, наливая стакан доверху – Бросьте вы Кафку тут из себя корчить. Это все было уже, замки, процессы, машины наказания, насекомые! Надоело уже, •••, отстой это уже •••, понял?! Важенина надо читать уже, Немирова, на хер… читать… надо… Мек… лину.. Ма… рга… рину…»
«Не советую пить, и материться! – ответил полковник – Вам надо успокоиться, этого требуют ваши обстоятельства, хотя, скажу честно, не буду врать, у вас мало шансов».
«А если я откажусь?!»
«Тогда я уже с легкой совестью просто убью вас. Ведь вы заслужили!»
Он был прав, конечно, особенно если его прислал мой сын, или, еще круче, кроха-дочь! Но это было вряд ли! Дело в том, что очень многие люди могли с полным правом прислать мне формальный вызов, очень многие, вот в чем все дело, но я почему-то был уверен, что это не они. «Если бы знать, что они! – подумал я - … То что?!» Да все обошлось бы, наверное, ведь и я мог бы послать очень многим, конверт, да тому же Мефодию, блин!, но я же не посылаю… ?
Разве этот долбанный самурай не предавал меня тоже, и вместо того, чтобы убить его, когда он лежал при смерти, я выносил за ним судна с дерьмом?! Впрочем… и за мной выносили те, кто имел полное право хотя бы не нюхать моего дерьма…
«Послушайте! – сказал я уже спокойно, стараясь быть рассудительным – Но какой смысл?! Я и так весь больной, сердце, печень, сосуды, щитовидка, нервы, депрессия, алкоголизм. Либидо скачет! А что такое либидо для мужчины?! Вы же знаете, это способность творчески работать в любой области. Можешь – не можешь, но хотеть ты обязан. А мне иногда уже даже пива не хочется…»
«Это ваши проблемы, - холодно, чуть брезгливо опять, заметил фон Манштайн – приступим, к чему терять время».
И он раскрыл чемоданчик, и достал из него один единственный пистолет, вернее револьвер. «Вы же любите рулетку! – развеял он мое недоумение – Вот вам, извините, и шарик в руки. К тому же, вы русский, и не можете не оценить мой немецкий такт, мою моральную аккуратность. Мы могли бы сыграть в немецкую рулетку, но мы будем играй в русский рулетка!» Он стал почему-то коверкать до того безупречный его русский язык.
«Первая попытка моя?! Держу пари!» – воскликнул я несколько пафосно.
«Разумеется» – спокойно сказал фон Манштайн, и протянул мне довольно грубый для таких случаев, дешевый, американский револьвер, марки, кажется «Special for Saturday night», специально для субботнего вечера. С первого взгляда было видно, что барабан его упакован по полной.
«Не отчаивайтесь! – обнадежил меня полковник – Таковы правила. Но, возможно, один, не более, патрон холостой, это трудно, но правила… !»
Я мгновенно приставил револьвер к виску полковника, и в каком-то исступлении изо всех сил нажал на курок, чуть не сломав его. Произошло что-то вроде осечки, так, хлопок без всякой отдачи. «Вот видите, - сказал полковник – все честно, один холостой. И хотя вы несколько нарушили установленный порядок поединка, так и быть, я даю вам слово фон Манштайна – об этом никто не узнает. А теперь – ваша очередь попытать счастья, и не пытайтесь снова увильнуть, устроить неблагочиние! Не получится, а только хуже будет!»
«Вы откровенны!» – сказал я, поднося оружие к своему виску, соображая, что еще можно сделать, и пробуя как бы курок на легкость спуска. Спуск оказался неожиданно легким.

Отправлено чк вторник, 08 июля 2003 - 19:46:

Удивляюсь тому, как много Вы пишите, Ун-Ма! А легко ли?

Отправлено Бога вторник, 08 июля 2003 - 20:13:

Прочитал рассказ "Формальный вызов". Не нужно открывать дверь. Пусть они себе звонят...

Отправлено чк вторник, 08 июля 2003 - 21:01:

Боге

А если они сквозь стены?

Отправлено Бога среда, 09 июля 2003 - 08:29:

ЧК
Нужно становиться невидимым и неосязаемым.

Отправлено В.Ш. среда, 09 июля 2003 - 09:00:

ЧК
Если мои бабушки и боялись смерти, то по ним это трудно было заключить. Одна очень верующая была, а вторая - не поймёшь, бывало. Но особенно подействовала на меня смерть второй бабушки, которую я очень любила. Она перед гробом обеспокоилась сильно, что я переживать из-за её смерти буду и приводила для меня разные аргументы в пользу того, что мне плакать и переживать из-за её ухода не надо. Вряд ли депрессивный человек станет заниматься такими вещами. Депрессивные "глохнут" в отношениии чувств окружающих их близких.
Мне кажется, что депрессивными старики становятся не из-за страха смерти, а из-за одиночества, ощущения никчёмности своей.

У многих из нас предки умирали не своей смертью.

Ун-Ма

Какой же Вы злой? Вы добрый, вообще-то.

Как-то была во Флориде в парке Мориками неподалёку от Палм Бича. В начале века там появились японцы, и стала расти община. Многие, кстати, бежали от войны, будучи убеждёнными пацифистами. (К таковым относился отец моего приятеля, например, который уехал в Калифорнию в 1903 году.) Один из них отдал много гектаров свой земли под японский парк, в котором очень интересно разворачивается история развития японского садового искусства. Был там и музей на территории типа краеведческого и временная экспозиция - привезённая из Японии графика, посвящённая победе в Русско-Японской войне. Впервые я видела триумф победителей над русскими, отражённый в искусстве. Тягостное чувство вызвала экспозиция, и чёткое понимание того, что победители не вправе ликовать. Есть в этом что-то от танцев людоедов после трапезы.

Отправлено чк среда, 09 июля 2003 - 10:31:

В.Ш.

А есть ли такие люди, у которых все предки умерли своей смертью? Ни одного не найдешь! Что такое "своя смерть"?

Отправлено Анна среда, 09 июля 2003 - 14:12:

Я смотрю на своих стариков, если они и боятся смерти, то никак этого не показывают. Мне, кажется они смиренно эту мысль принимают. Даже шутки по этому поводу отпускают. Надо бы как-нибудь у них поинтересоваться, страшно или нет.

Отправлено чк среда, 09 июля 2003 - 15:16:

Анне

Шутки шутками, а страх страхом. Я тоже над многим шучу, чего боюсь.

Отправлено Анна среда, 09 июля 2003 - 17:52:

ЧК
Неизвестность всегда страшит. Если бы знать точно, что со смертью физического тела, жизнь души не кончается, тогда бы не было страшно. А так не страшно, просто немного обидно, что не увидишь, что там в будущем.

Отправлено nn среда, 09 июля 2003 - 19:04:

Анне
Да нет. Если бы знать, что со смертью физического тела жизнь души кончается, тогда бы не было так страшно. А так - страшно.

Отправлено дд среда, 09 июля 2003 - 19:50:

Ун-ма - классные рассказики!
Да еще и Сахалин, мою родину, увековечили. Про Венеру понравилось, особенно начало рассказа - стильное!!!!
Сейч. почитаю форм. вызов

Отправлено Анна среда, 09 июля 2003 - 20:06:

nn.
Вот я и говорю, что неизвестность страшит в первую очаредь.

Отправлено Ун-Ма четверг, 10 июля 2003 - 13:04:

ОЧНУЛСЯ Я…
(сочинение на заданную тему)
Очнулся я, лежа на ковре. Ковер, старый, кстати, немецкий тоже, и привез его когда-то папаша покойный мой из Германии, где и служил в группе войск, пока его не перебросили в Венгрию вместе с ковром, в самую бучу восстания. Белые венгры поймали моего папашу, и повесили тут же, но в ту же секунду другие советские бойцы перебили всех белых венгров, и вынули моего папашу из петли, поэтому он и привез ковер, все, что от папаши теперь осталось, кроме меня еще, конечно, и тому подобное.
Ну, лежу я на этом ковре, а фон Манштайн мне в рожу водкой прыскает. «Вот и славненько, - говорит – вот и славненько. Очнулись наши мазурики, вот и зер гут. Аллес окей, рус Иван, аллес окей!»
Я встал, оттолкнул черта, ведь это был черт, никакого сомнения, и проследовал в ванную. Да уж, аллес окей! Из зеркала на меня смотрела моя обычная, клоунско-философская рожа, то смазливая как у Тома Круза, то уродливая, как душа Смердякова, когда как, и сколько выпью, но теперь еще в правом виске башки моей зияла запекшаяся черно-красная маленькая дырка, а в левом так воще, с розетку для варенья дырища, уж извините, без подробностей этих патологоанатомических обойдемся, дырка и все!
«Затянется! –убежденно сказал сзади Оберст – И довольно скоро!»
«Так мы, значит, на том свете типа?!» – спросил я. «Ну, как вам сказать… - Оберст немного замялся – никаких таких тех светов не существует, а только вещество населяющих континуум существ, существенно, пардон, разнится. Имеются люди, и черти, о чем люди давно догадались, хотя и имеют по этому поводу такие же извращенные представления, как и по любому другому. Есть, разумеется, и ангелы. Есть промежуточные состояния, клоуны. Я, например, черт. А вы должны сами выбрать свое, и можете». Стараясь случайно не заглянуть ни в одно из имеющихся в доме зеркал, я добрался до своего любимого кресла, устроился поудобнее, и закурил. Голова все же немного побаливала, и кружилась. Я думал о том, что, возможно, папаша мой, после того, как его вынули из венгерской петли, был уже не совсем человеком, а чертом, ангелом, или клоуном. Нет, ангелом, разумеется, он быть не мог, ведь ангелы должны быть похожи на ангелов?!
«Нет-нет! – воскликнул Оберст, прочитав мои мысли – Ангелы ни в коем случае не обязательно похожи на ангелов!» «Да, конечно! – сказал я – На ангелов должны быть похожи скорее черти, но ведь вы, вы-то не похожи?!» «О, этот парадокс вполне объясним. Видите ли, на ангелов как две капли воды походят только черти, бесы, так сказать, высшего качества. Эксклюзив! Столетняя выдержка, и свежайшая осетрина, говоря поэтически. Бес низшего сорта смахивает на клоуна, скоморохи-с, азазелы, азазели и бегемоты. А я средний род, но я мечу высоко, я намерен выслужиться, занять пост, ну, и скинуть, конечно, этот дурацкий наряд. И я даже совершенно не понимаю, почему меня держат в черном теле таинственные, высшие эти силы, которые также непостижимы для чертей, как для людей непостижимы мы, хотя и болтают, веками болтают всякое людишки про нас. Впрочем, мне никогда не достичь не только высшего чертовского звания Ангела, но и предыдущего, то есть, вице-Ангела! Доннер Веттер!»
«Какой вы, однако, пошлый карьерист!» – заметил я.
«Будешь карьеристом! – как-то горько сказал Оберст – Кому охота щеголять в желтом фраке маргинала?! Но все бесполезно. Два непреодолимых препятствия! Во первых, я считаю всех вокруг дураками, а во вторых, Ангелом может стать только такой черт, каковой, будучи еще просто человечком, и покончил жизнь самоубийством. У вас, кстати, рус Иван, есть некоторый шанс, хотя и сомнительный. Вот много лет назад у вас был действительный, реальнейший шанс. Реальнейший! Вы ведь пытались покончить жизнь самоубийством в двадцать четыре года?!»
«Да! – признал я – Я вскрыл себе большую вену, и долго, словно загипнотизированный, смотрел, как хлещет кровь на обои. Прежде, чем прекратил это».
«Вы испугались?»
«Да нет, это было какое-то другое ощущение, настоящего, но не ужаса, а гораздо хуже. Для этого просто не существует слова, чтобы назвать!»
«Понимаю! – сказал Оберст, и не обвиняю вас поэтому в малодушии. Вы ведь долго готовились к суициду, это был серьезный, взвешенный шаг, и это трудно. Если бы удалось, вы несомненно заслуживали бы звания Старшего Ангела! Дело в том, что удаются самоубийства чаще всего спонтанные, по недоумению, по некоторому восторгу идиотства, и за такие руконаложения я бы и Вице-Ангела бы не давал! Вот, Россию взять! Вся Россия, взяла, и покончила жизнь самоубийством, и даже не заметила, не обратила, так сказать, внимания, матка Руска. Что ж, и наверху за это особо не поощрят, слегка разве что, подкинут еще алмазов и злата в недра, именно в недра, поскольку от преисподней недалеко эти недра ушли, а от алмазов и злата, нефти, и прочей бижутерии, толку, признаться, им, рус иванам этим, ну, никакого».
«Да уж! – согласился я – Но это скучно, гибель России, скажите лучше, неужели считать всех вокруг дураками такой уж тяжкий чертовский грех?!»
«Да, - честно констатировал Оберст – это ведь, хоть и практично, а все-таки, глупо как-то, и слишком по человечески. Я ведь на чем прокололся?! Во время войны, когда и гремел мой троюродный дядя, фельдмаршал Манштейн, а я был только гауптманом, я по его протекции командовал технической службой одного тылового аэродрома, на котором тренировались летать на мессершмиттах еще необстрелянные летчики фатерлянда. В сущности, я был механиком, командиром механиков, но неважно, механиком! И считал всех этих будущих асов дураками. Посудите сами, против моего мастерства и знания сложнейших моторов что значило их умение? Ручку на себя, ручку от себя, вправо, влево, вот и все. На это способны и дураки. И при этом, даже еще в тылу, не вступая в бой, они каждый раз рисковали жизнью, поднимаясь в воздух. Ну, не дураки?! Некоторые же просто зашкаливали, добровольно рвались на фронт! Конечно, я был абсолютно прав, считая этих, ха-ха, героев круглыми дураками, но моя ошибка была в том, что я по молодости не очень скрывал это свое адекватное мнение».
«А что?» - из вежливости спросил я.
«Да то! – раздраженно ответил Оберст – Многие из этих дураков стали потом Вице-Ангелами, и даже Ангелами!»
«Какой прокол в карьеризме! – не стал я щадить его – Но скажите лучше, я давно хотел спросить, кто же прислал вас?!»
«Не ожидал от вас такого идиотского вопроса! – презрительно сказал Оберст – То же мне, Ангел, князь Мышкин! Как кто?! Да вы же и прислали!»

Отправлено Ун-Ма четверг, 10 июля 2003 - 17:02:

Очнулся я… (продолжение)
«Я думаю, вы уже устали быть человеком – сказал Оберст – к тому же, вы ведь выполнили уже однажды работу Ангела, правда давно, как раз незадолго перед попыткой самоубийства. Помните? Вы уже почти забыли об этом, о своей милой юности!»
«Да помню я! – сказал я – Как забудешь!»
Я ходил тогда в белом костюме, кстати немецкого производства, по блату купленном в Гостином дворе. Мне было двадцать три года. Я был развратником, и безжалостным развратником. Я презирал людей каким-то неземным презрением, потому что я понимал их! Все они, и те, конечно, кто был на порядки житейски умнее, старше и опытнее меня, казались мне все же существами другого сорта, чем я. Не низшими, нет, но они были людьми, а я, сам того не желая, чувствовал себя богом. Поначалу я любил людей, поскольку нельзя же не любить детей, а все люди казались, как дети. Но быстро выяснилось, что это злые, жестокие дети, и я больше не стал их любить. Я сочинил теорию о том, что мораль, обычная мораль, в противовес тому, что думал Ницше, так вот, эта мораль как раз и не берется в расчет в обычной жизни. Ницше утверждал, что мещанская нравственность действует только до черты, за которой начинается трагедия, а уже в мире трагедии сверхчеловек сам устанавливает законы и правила, для других, главным образом, в то время, как для себя белокурая бестия не может признавать в трагическом мире никаких преград и препятствий. Не знаю, может быть, это и не Ницше так проповедовал, но что-то такое было, и ясно было, что для воспаленного мозга самого Ницше мир трагедии был везде, необъятно всюду, и за горизонтами бытия, и за воротом нательной рубахи, а для какого-нибудь герра булочника, или его фрау этого самого мира трагедии не было нигде, не существовало, и они даже не догадывались, о возможности его существования, и было бы странно, и страшно, если бы они вдруг почему-то могли догадаться. В этой нестыковке миров Ницше и булочника мне показалась возможность некоей забавности, и я решил стать этаким связующим звеном между двумя мирами. Да и ошибался старина Фридрих! – думал я – Наоборот, именно в мире трагедии, как показала история, и должны неукоснительно соблюдаться строжайшие нормы и правила массовых убийств, например, строжайше! В то же время, если где и возможен имморализм, то только в «обычном» мире, до определенной черты, не вляпываясь начищенным ботинком в трагедию. И коли булочник и его фрау еще не испытали на себе новейших нововведений, произведенной модернизированной философией, то вот он я! Исправитель этой досадной неразберихи. Почему же только гений, страдающий гений, должен лицом к лицу с пустотой, испытывать неимоверные муки, причиняемые ему созерцанием картины гибнущего Бога, в то время, как сытые, безмозглые обыватели брезгливо отворачиваются и от мук философа, и от причин его мук! О, они думают, что любые страдания человека, не связанные с пищеварением, или с некоторым снижением дохода от продажи сосисок, являются преступлениями таких страдающих. Это было несправедливо, и я посмел взяться за исправление дела, хотя бы в частностях.
Произошло это вкратце так. Я соблазнил жену одного добропорядочного бюргера, работника ЖЭКа, женщину намного старше себя, некрасивую, и несчастную, но работавшую старшим кассиром одной крупной сберкассы. Затем, по моему наущению, беззаветно влюбленная в юношу в белом костюме женщина, незаметно сняла слепки со всех ключей, от дверей, и сейфов, и уволилась с работы, якобы, найдя лучшее место. Примитивную систему сигнализации она знала отлично, надо было, открыв дверь сберкассы, просто нажать на секретную кнопку в течение минуты. Тогда с этим было крайне просто. Через полгода, как-то осенней ночью, страшно боясь, но принуждаемая мной, и своей страстью, женщина пошла в эту сберкассу, одна, открыла сделанными по слепкам ключами дверь, отключила сигнализацию, забрала из сейфа двести тысяч рублей, колоссальные по тем временам деньги, снова включила сигнализацию, закрыла все, и ушла. Ее никто не видел. Днем, в условленном месте, она передала все до копейки деньги мне.
«Я в курсе! – сказал Оберст – но это еще была работа только мелкого беса. Работа Ангела была впереди, не правда ли?!»
«Разумеется!» – согласился я.

Отправлено Ун-Ма четверг, 10 июля 2003 - 17:48:

Очнулся я (продолжение)
Я снимал для в встреч с ней небольшую комнатушку на Петроградке, в самых трущобах, в мансарде, выходящей окном на ржавые крыши, утыканные бесчисленными печными трубами. На следующую ночь, после того, как она передала мне деньги, она пришла ко мне в эту комнату какая-то не такая. И я, словно впервые увидел ее. В тот раз эта тридцатилетняя женщина не показалась мне такой уж безнадежно старой и некрасивой. Ноги у нее были, конечно, некрасивые, но в остальном она вся была такая маленькая и ладная, и лицо у нее, я только тогда заметил, нежное, детское. И когда мы занимались любовью, я не почувствовал в ней обычной страсти. И это было не от страха, я это отлично видел, она не боялась. Меня раздражило это, и я попытался утвердить свою власть обычным способом, попытался засунуть в ее маленький ротик свой огромный елдак. Раньше, хотя ей это и не нравилось, она всегда подчинялась, но теперь – нет! Вместо этого, она вдруг стала неожиданно рассказывать мне о своем престарелом муже, о том, что ей жалко его, но вот она все равно со мной, и будет со мной не потому совсем, что я моложе, и чем-то еще лучше, не потому, а по другой причине… Дальше я не помню, по какой причине, потому что отвлекся, задумавшись. «Дело совсем не в том, будешь ли ты со мной, милочка! Буду ли я с тобой?!» - вот что я подумал. Но тут ее, как я опять вдруг заметил, красивый голос произнес слово, совсем уже никак которое не ожидал я услышать от нее в этой лачуге, и при своих настроениях. Она сказала «Дахау»…
«О, это интересно, Дахау! Это более, чем интересно!» - оживился Оберст.
«Да,еще как интересно!» – согласился я. Оказывается, ее престарелый муж, во время войны попал в плен, и оказался в Дахау. Он выжил, потому что попал в команду по сборке и уничтожению трупов, и не успел просто сойти с ума, потому что война кончилась. «Он вышел из ада, - говорила она, - он замечательный человек, но люблю я тебя…» Она замолчала. «Продолжай!» – велел я. «Но я не знаю теперь, правильно ли я люблю тебя?!» Так и сказала: «…правильно ли люблю…?»
«Слууушай! – сказал я, искренне удивляясь – Можно подумать, что я тебя силой заставил пойти вчера ночью, и ограбить сберкассу, пытками, испанскими сапогами… !!»
«Нет!Нет! – испуганно возразила она – Я сама! Сама! Только я еще не знаю, почему. То есть, знаю, но я не уверена…»
Я впервые за долгое время перестал ощущать себя богом, потому что чувствовал: она понимает меня, а я ее - нет. А я не привык, чтобы меня понимали, я даже никогда не знал этого, и теперь я понял, что не хочу этого. Но что я мог сделать?!

Отправлено Ун-Ма четверг, 10 июля 2003 - 19:14:

Очнулся я (продолжение)
Я снимал для в встреч с ней небольшую комнатушку на Петроградке, в самых трущобах, в мансарде, выходящей окном на ржавые крыши, утыканные бесчисленными печными трубами. На следующую ночь, после того, как она передала мне деньги, она пришла ко мне в эту комнату какая-то не такая. И я, словно впервые увидел ее. В тот раз эта тридцатилетняя женщина не показалась мне такой уж безнадежно старой и некрасивой. Ноги у нее были, конечно, некрасивые, но в остальном она вся была такая маленькая и ладная, и лицо у нее, я только тогда заметил, нежное, детское. И когда мы занимались любовью, я не почувствовал в ней обычной страсти. И это было не от страха, я это отлично видел, она не боялась. Меня раздражило это, и я попытался утвердить свою власть обычным способом, попытался засунуть в ее маленький ротик свой огромный елдак. Раньше, хотя ей это и не нравилось, она всегда подчинялась, но теперь – нет! Вместо этого, она вдруг стала неожиданно рассказывать мне о своем престарелом муже, о том, что ей жалко его, но вот она все равно со мной, и будет со мной не потому совсем, что я моложе, и чем-то еще лучше, не потому, а по другой причине… Дальше я не помню, по какой причине, потому что отвлекся, задумавшись. «Дело совсем не в том, будешь ли ты со мной, милочка! Буду ли я с тобой?!» - вот что я подумал. Но тут ее, как я опять вдруг заметил, красивый голос произнес слово, совсем уже никак которое не ожидал я услышать от нее в этой лачуге, и при своих настроениях. Она сказала «Дахау»…
«О, это интересно, Дахау! Это более, чем интересно!» - оживился Оберст.
«Да,еще как интересно!» – согласился я. Оказывается, ее престарелый муж, во время войны попал в плен, и оказался в Дахау. Он выжил, потому что попал в команду по сборке и уничтожению трупов, и не успел просто сойти с ума, потому что война кончилась. «Он вышел из ада, - говорила она, - он замечательный человек, но люблю я тебя…» Она замолчала. «Продолжай!» – велел я. «Но я не знаю теперь, правильно ли я люблю тебя?!» Так и сказала: «…правильно ли люблю…?»
«Слууушай! – сказал я, искренне удивляясь – Можно подумать, что я тебя силой заставил пойти вчера ночью, и ограбить сберкассу, пытками, испанскими сапогами… !!»
«Нет!Нет! – испуганно возразила она – Я сама! Сама! Только я еще не знаю, почему. То есть, знаю, но я не уверена…»
Я впервые за долгое время перестал ощущать себя богом, потому что чувствовал: она понимает меня, а я ее - нет. А я не привык, чтобы меня понимали, я даже никогда не знал этого, и теперь я понял, что не хочу этого. Но что я мог сделать?!

Очнулся я… (продолжение)
Еще больше я разозлился, когда она сказала, что муж знает о нашей связи, но молчит. Он, видите ли, вообще, не разговорчивый. Оказывается, она сама ему сказала, для честности! «Я тебе покажу! - подумал я – Честность!»
Ее быстро вычислили, и вскоре, и она, и я заметили за собой слежку. Сказать, что я был совершенно спокоен, я, конечно, не могу, но паники не было. Деньги я в тот же день, сразу после ограбления, спрятал надежно, и алиби у меня было. Я работал инженером по сварке на одном заводе, в три смены, и в ту ночь, когда Софи (так звали мою любовницу-кассиршу) посетила сберкассу, облегчив ее на двести тысяч, я работал. На заводе же, который производил некие громоздкие плавучие сооружения, и территория которого десятилетиями была загромождена ржавыми стальными коробками и железными лабиринтами колоссальных размеров, я и заварил собственноручно, в отсутствии свидетелей, чемодан с толстыми пачками сторублевок в одной из железных ниш старого, недвижимого парохода. Обнаружить тайник без моей подсказки было невозможно. Но вскоре, мне пришла в голову другая, лучшая мысль. У меня созрел хитрый план, который я успешно и воплотил затем в жизнь.
Органы, следившие за нами, отлично знали, что мы любовники, и были, конечно, уверены в нашем сообщничестве. Более того, они, я не сомневался, отдавали мне в этом деле главную роль, разумно полагая, что такая овца, как Софи, никогда бы не решилась сама на отчаянное преступление. Я решил кинуть всех, и особенно Софи, и ее молчаливого мужа. Я не любил, чтобы меня любили. Мои развратные действия в отношении любящих меня женщин должны были оканчиваться их ненавистью. Это тонизировало меня, держало в форме. Что касается мужа, то его этакое снисхождение к слабости молодой супруги, не устоявшей перед кознями красивого подонка, это снисхождение, по моим понятиям, должно бы было быть сурово наказано, ибо выходило из привычных мерок. Правда, этот старый муж, молчаливый бывший узник Дахау мало походил на пошлого, самодовольного бюргера, купившего молодую жену, я понимал это, но уверял себя, что такое обстоятельство только придает всему делу некую интригующую глубину. Волнующую глубину, я бы сказал.
Ночью, когда она, Софи, то есть пришла ко мне в мансарду, я успокаивал ее, советовал не нервничать, хотя, мне кажется, сам я нервничал гораздо больше. Когда она заснула, я достал из ее сумочки ключи от их с мужем квартиры, и сделал слепки уже с них.
В следующую ночную смену, на своем заводе, где я был совершенно уверен в отсутствии слежки, я, уединившись, сам сделал по слепкам ключи, потом вскрыл тайник, и достал чемодан с деньгами. А утром, за час до конца смены, я поймал выезжающий с завода на свалку грузовик с отходами производства, договорился с водителем, спрятал чемодан в кузове под грудами мусора, а сам прилег в кабине, в пространстве за сиденьем водителя, притворившись смертельно уставшим. Когда грузовик ехал уже по центру города, я попросил шофера остановиться, забрал чемодан, и смешался с утренней толпой. Я дождался дня, слоняясь по городу, и направился к дому Софи, и ее мужа, в Коломну. Я знал, что женщина и ее муж теперь на работе. Конечно, я рисковал, но игра стоила свеч. Да и не так уж я рисковал, в конце концов. Зачем, спрашивается, нужно бы было органам следить за домом Софи, когда там никого не было? Не телепаты же они.
Я не без труда открыл дверь новыми ключами, и вошел в пустую квартиру. В этих старых квартирах всегда есть места скопления пыльного, бесполезного хлама, особенно у старых людей. Антресоли, внутренности диванов, сундуки, и комоды. В конце концов, я очень удачно спрятал чемодан с деньгами на антресолях, завалив его многочисленными, аккуратно связанными пачками роман-газеты, здоровья, и сельской молодежи. Потом я закрыл за собой дверь, и ушел. Мне показалось, что в этот промозглый, осенний день, когда все, кто не на работе, сидели по домам, меня никто не видел.

Отправлено Ун-Ма пятница, 11 июля 2003 - 11:08:

Всем привет!
чк, пишу много, так как это средство выхода из запоя, а вернее, не впасть в запой.
В Вызове фраза «даже пива не хочется» ода из ключевых. Автокодирование.
Кажется, получилось.
Валерия! Я не злой, а слабый, что еще хуже. В оправдание могу честно сказать, что слабый я не от природы, а по капле вдавливал в себя раба.
Бога, спасибо, что прочли мое послание.
Дд, рассказ «Герои» мой любимый мой рассказ. Правда, это всего лишь переложение стихотворения моего знакомого, Вовки С. Вот оно (на мотив Сан-Луи блюза):
Торпедный катер фирмы Топекан
Форштевнем режет Тихий океан,
Близка граница, остров Сахалин,
И Боб Марцевич достал свой карабин.
Сошло на берег шесть человек,
Седьмой остался на дне навек.
Стоит Марцевич, он недвижим,
И вдруг старуха предстала перед ним.
Не плачь, Марцевич, утри слезы свои,
Ждет тебя дорога, дорога в Сан-Луи.
Еще я очень люблю, и часто использую в своем непрерывном антизапойном творчестве одно стихотворение моей смертельно врагини, поэтессы Мамбы Зеленой, дальней родственницы Рины Зеленой. Вот оно:
Вчера проезжала в трамвае,
Видала тебя из окна,
В троллейбусе ты проезжала,
В цветном полушубке была.
Лесбийские моитвы этого шедевра я, конечно, оставляю втуне. Пусть мир мужчины-лесбиянки описывают Гийота, или Маруся Климова, эти гениалы песчаных карьеров!

Отправлено Ун-Ма пятница, 11 июля 2003 - 12:36:

Очнулся я… (далее)
Софи арестовали на следующий день. Я узнал об этом по условному сигналу, о котором мы договорились заранее. Дело в том, что у меня всегда, с детства еще, жил маленький волнистый попугайчик желто-зеленого оперения, замечательно, и много говорящий, чрезвычайно милый, и горячо мною любимый. Бывало, утром идешь в ванную, выдавливаешь на зубную щетку пасту «Лесная», а Кеша (так звали попугайчика, и жил он именно в ванной) тихо, незаметно так, сядет тебе на плечико, и рявкнет в ухо: «Пррривет! Как живете?!» Так, знаете, оторопь по всему телу мурашками и пройдется. Чудесно! Еще у Кеши было искусство возвращаться в свою ванную из любой точки пространства, я проверял. Я много раз отвозил его за многие километры от дома и отпускал, и всегда он непременно возвращался в открытое окно ванной комнаты моей, огромной, с большим окном, выходящим прямо дебаркадерам Витебского вокзала.
Так вот, я специально «подарил» Кешу Софи, с условием, что в случае провала, она успеет выпустить его, Кеша вернется в ванную, и я буду извещен. Так и случилось. Когда Кеша вернулся, я все понял. Я взял Кешу, положил его за пазуху, и вышел из дома. По конспирации, попугайчика следовало бы немедленно убить, но мне было жалко. Был ясный, солнечный день конца октября, и не очень холодно. Я пошел в Тюзовский сад, на бывший Семеновский плац, так как решил подарить Кешу какому-нибудь ребенку. Я сел на скамейку рядом с детской площадкой, и тут же ко мне подбежала симпатичная девчушка лет двух – трех. Я заметил, что девочка подбегала по очереди ко всем мужчинам на площадке, и заговаривала с ними, даже, кажется, заигрывала. Это бывает у маленьких девочек, такой невинный и безгрешный детский разврат. Видимо, мама девочки находилась среди толпы других мамаш и бабушек, и была увлечена этим дамским детскоплощадочным общением вечного типа.
«Как тебя зовут?» – спросил я девочку.
«Лита!» – ответил ребенок.
«Рита? – уточнил я Маргарита, значит?!» Девочка утвердительно кивнула, и состроила мне глазки. «А фамилия?» – поинтересовался я, так как желал точно знать данные будущей хозяйки моего любимого попугайчика. Я предвкушал будущий восторг ребенка от такого неожиданного и роскошного подарка.
«Меклина» – ответила девочка.
«Ну, вот и славно, Маргарита Меклина! – сказал я, доставая со слезами на глазах попугайчика из-за ворота рубашки – Нравится?» Девочка молчала, насупившись. «Здррравствуй, Рррита!» – сказал Кеша. «Видишь? – сказал я – Он говорящий, и умный! Я хочу тебе его подарить, только не выпускай его, чтобы он ко мне не вернулся. Я уезжаю.»
«Самец?!» – спросила девочка.
«Да…» – ответил я немного растерявшись, и протянул попугайчика девочке.
«Спасибо!» – сказала она, поцеловала попугайчика в клювик, и тут же недетским движением пухлой ручки свернула ему шейку.

Отправлено В.Ш. пятница, 11 июля 2003 - 23:58:

ЧК
Под "своей смертью" я понимаю, когда человек умирает в собственной постели от старости в окружении близких ему людей.

Ун-Ме
Думаю, что Вы не исключение. Мы все рабы чего-то своего, и неизвестно, сколько этого раба из себя выдавили, а сколько вдавили. Иные - рабы своей свободы, помоги им Господи.

"Очнулся я..." - увлекательное чтение. Динамично события развиваются, мерси боку.

Отправлено Ун-Ма понедельник, 14 июля 2003 - 00:31:

Жизнь Ильи Ивановича

В воскресенье, профессор Илья Иванович, пришел по своему обыкновению в пустой институт, чтобы побыть в одиночестве и тишине в своем кабинете, и, как всегда, подумать, погрустить, или как бы молча, и даже не думая ни о чем, пофилософствовать на общие, неопределенные темы. Философия, мудрость жила в виде тишины в гулкой пустоте большого здания, его второго дома, и надо было только прислушиваться к ней.

Но вот в это воскресенье так не получилось, потому что профессор опять почувствовал себя неважно. Какая-то внутри его организма происходила уже несколько дней упорная, непрерывная деятельность, смысла которой Илья Иванович не понимал пока еще, но хотел понять. Он понимал, что состояние его телесной оболочки нестабильно, неустойчиво, и это было непривычно, и даже противно всей его натуре.

Покинув институт, он зашел в кафе и выпил бокал хорошего красного сухого вина, закурил, и заказал еще, и вдруг, против обыкновения, не почувствовал тепла в крови, а наоборот, его обдало изнутри морозным, мгновенным холодом. Когда не знобящая, а все обезболивающая, и все деревенеющая волна этого внутреннего мороза отступила, Илья Иванович, наконец, понял, что с ним происходит, и усмехнулся. Он понял, что умирает, и что сегодня, в крайнем случае, завтра, он умрет.

Бармен врубил музыку. Голос несвежей девицы пообещал:
«Если хочешь, это так просто - раз!, и утром ты станешь взрослым».

Профессор не стал больше пить вино, к которому и вообще-то был всегда равнодушен, а сразу пошел домой, пешком, через весь ослепительный в этот яркий осенний день старый центр Петербурга, от Калинкина моста на Кирочную улицу, в свою большую профессорскую квартиру.
А день, вернее, сине-золотой сентябрьский ранний вечер был просто словно игрушечный, как и набережная Мойки, под какими-то ненастоящими деревьями, отражающими своими металлически-красными листьями пыльный и прохладный солнечный свет обратно в ясное и голубое небо. Илья Иванович подумал, что и вся жизнь его была словно игрушечная с виду, благополучная, талантливая, творческая, полная упорного честного труда, взаимной любви и уважения. Дома ждала его верная, красивая и умная жена, человек глубокой души, и высокой чистоты человек. Взрослые дети были талантливы, трудолюбивы, чужды порокам, и воспитаны так, чтобы самим находить верные дороги и пути в жизни, быть дарителями, а не потребителями. И несколько верных друзей вот уже долгие-долгие годы были рядом с ним, помогая Илье Ивановичу, делом, или простым фактом своего существования, преодолевать все нелепости и трудности новейших времен, и принимая без лишних и ненужных слов его бескорыстную помощь, когда случалась с ними беда, или какая-нибудь несправедливость.

Дорога Ильи Ивановича лежала к Поцелуеву мосту, потом к Прачечному мосту в Прачечный переулок, потом он хотел выйти на канал Грибоедова, пересечь Вознесенский, и далее, переулками и мостами старого города, до самого дома. Ему хотелось устать еще обыкновенной, живой усталостью, и взглянуть еще раз на эти камни, среди которых прошла его жизнь, и которых он обычно не замечал.

У Ильи Ивановича не было ни малейших сомнений по поводу причины его близкой, и скоропостижной кончины. Он был уже не молод, и все его органы, сердце, печень, почки, и прочее, были сильно изношены. Но они были изношены не столько трением о внешнюю оболочку жизни, сколько его собственной, Ильи Ивановича волей, никогда не позволявшей физическому, физиологическому в нем проявляться под видом чего-то большего, собственно, под маской человеческого. Каждый орган в отдельности, как чувствовал и понимал Илья Иванович, еще был вполне в рабочем состоянии, но общий, суммарный износ всех этих составляющих, уже все-таки сильно превысил дозволенный предел. Как инженер и ученый, Илья Иванович очень хорошо это понимал. Он был профессором в институте кораблестроения, специалистом с мировым именем, и именно по остойчивости, и непотопляемости он был специалистом. Ему ли было не знать, что такое сумма факторов, самих по себе мелких, незначительных, и отнюдь не роковых, но в совместном, как будто бы даже разумном, едином усилии приводящих к неожиданной, и казалось бы, необъяснимой катастрофе.

И так идучи, прогуливаясь не спеша, навстречу своей безвременной, всегда безвременной, кончине, Илья Иванович поймал себя на мысли, что ему, собственно, совсем не надо делать никаких особенных приготовлений, не надо приводить свои дела в порядок, писать завещания, просить напоследок у кого-то прощения, и самому прощать. Ничего не надо. Он и так прожил свою всю жизнь, как исключительно порядочный, и уважаемый человек, прожил так каждый день, в общем-то, не короткой жизни, словно вечером этого очередного дня ему было умирать. И почему-то, эта мысль, возникшая именно в день, когда ему и вправду, скорее всего, умирать, вызвала у Ильи Ивановича приступ не раздражения, нет, а какой-то странной горечи, почти обиды, или не обиды, а все-таки, горечи. «Это все осенний воздух, терпкий от запаха умирающих листьев и испарений всегда немного мертвой воды реки Мойки» – подумал Илья Иванович, и опять, сам себе усмехнулся, вспомнив обещание дешевой певички: «Завтра утром ты станешь взрослым!»

Профессор вышел к Поцелуеву мосту, непривычно тихому в этот воскресный вечер. Илья Иванович постоял на мосту, любуясь плывущим в синеве над изгибающейся вверх линией домов на набережной темно-золотым куполом Исаакиевского собора, сливающегося с симметрично перевернутым своим отражением в черной воде. Потом прошел немного вперед, по пустынной и глухой по случаю выходного этой части Большой Морской улицы, направляясь к дому, в котором когда-то родился.
Старинный фасад трехэтажного дома с полукруглым фронтоном был только что отремонтирован, и выглядел как новый. Илья Иванович хотел войти в родной, милый, и в то же время чужой теперь дворик, но не смог. Чугунные ворота были заперты, и плюс к этому перед ними красовался еще и нелепый маленький полосатый шлагбаум. На воротах поблескивала бронзовая табличка с наименованием какого-то ОАО, полностью владевшего теперь его домом, в калитке был глазок, а сбоку, сверху из-под арки, следила за ним телекамера. Вход был запрещен. Илья Иванович почувствовал сильную тяжесть и холод в ногах, присел на одну из гранитных тумб, стоявших по бокам ворот, и закурил. И подумал: «А ведь я брежу! Какие старые дворики?! Какая смерть?!»

«Красивый день!» – продолжал думать профессор. В этот момент, где-то еще далеко, на том берегу Мойки, за углом, в районе Театральной площади раздались странные шумы и звуки. Какая-то какофоническая музыкальная смесь. Трубы, саксофоны, скрипки, и только большой барабан стучал неумолимо ритмично, хотя и не в такт. И еще какой-то непонятный звук примешивался к этой какофонии.

«Я прожил красивую, достойную, осмысленную жизнь! – думал, не кривя душой, Илья Иванович – жизнь стройную и законченную, как скрипичный квартет, или как написанная по всем правилам симфония даже, талантливая, глубокая, и, главное, законченная. Конечно, жена, дети, друзья, для них моя смерть будет серьезным ударом, они будут скорбеть, и ощущать невосполнимость потери, но так устроено в мире, и вины Ильи Ивановича здесь нет. Главное, они будут с благодарностью, любовью и уважением помнить его, и через эту светлую память он продлится надолго в жизни».

Со стороны площади, от Мариинки, на Поцелуев мост надвинулась хаотическая, разноцветная процессия, сопровождаемая звучащей все громче разноголосицей музыкальных инструментов, тяжелым боем барабанов, и еще каким-то ровным, гудящим звуком. Приглядевшись, профессор понял, что это процессия клоунов, потому что в городе был соответствующий фестиваль. Клоуны кривлялись, совершали нелепые прыжки, делали сальто и жонглировали. Некоторые были на ходулях. Ветерок колыхал их пестрые одежды, разноцветные флаги, и надувные шары. Процессия повернула с моста направо, и стала приближаться к сидящему на тумбе Илье Ивановичу.

«Нет! – продолжал думать профессор – Я не жалею ни о чем! Безумство жизни, истинное безумие ее заключается не во внешнем безумстве, не в исступлении страсти, или порока, и даже не в преодолении страсти, или порока. Истинное безумие жизни, и ее истинная тайна не в этой разнузданной клоунаде, нет, хотя, наверняка, каждый клоун, или танцор. уверен в обратном. Тайна не в танце, а в неподвижности холода... На морозе тоже танцуют... » Мысли его немного сначала стали путаться от шума, и мелькания парада шутов, а потом совсем прекратились.

Процессия поравнялась с тумбой, на которой сидел профессор, и один из клоунов, с аккордеоном через плечо, неожиданно схватил профессора за руку, и потащил за собой. Какая-то милая девушка в костюме Коломбины подарила Илье Ивановичу хризантему, и подхватила его под руку. Арлекин с аккордеоном заиграл что-то щемящее, и веселое, и грустное одновременно, тихо улыбаясь, и заглядывая профессору в глаза. Видимо, он ожидал, что хмурый с виду, и вообще, строгого и холодного выражения лица, профессор, улыбнется в ответ. Но профессора снова всего словно обморозило изнутри, и поэтому он не улыбнулся, а покачал головой, вежливо освободился от руки девушки, и вернулся на свою тумбу. Аккордеонист бодро, в темпе, заиграл «Выхожу один я на дорогу». Процессия удалялась.

Звуки какофонии почти стихли, и только ровный, гудящий звук остался, зазвучал. Это был колокольный звон. Звонили на колокольне Никольской церкви, что на Крюковом канале.
Илья Иванович никогда не задумывался о Боге, но теперь он вдруг подумал, что на самом деле всегда думал об этом. И всегда искренне и горячо благодарил кого-то за то, что не пришлось и самому профессору никого предать в жизни, и, что его самого никто по большому счету не предал. Всегда благодарил, и только за это, да еще за здоровье детей, да еще за то, что у него в жизни только одна женщина! Но кого же благодарил он?! Да Бога, наверное! И профессору захотелось встать с тумбы, и впервые в жизни сходить в церковь, в которой он не разу не был еще. Стеснялся, что ли?! Профессор ведь был из тех людей, которые многого стесняются, и никогда не делают того, чего стесняются, и потому, прежде всего, что так устраивают свою жизнь трудом и волей, что оказывается и не нужно делать этих стесняющих их вещей.

Профессор встал, прошел метров двадцать, и упал. Он все слышал и понимал, но не чувствовал ног, и плохо видел перед собой. Все было белым. Он услышал, как вскоре рядом остановилась машина, милицейская, как он понял. «Ишь, старенький, а нажратый!» – сказал отвратительный молодой голос. Профессор почувствовал, как кто-то обшарил его карманы, и вынул портмоне с деньгами и фотографиями близких. «Эй, рыжий! – крикнул все тот же отвратительный голос – Помоги клиента окучить!» Илью Ивановича затащили в машину. «Мне плохо. Я профессор...» - попытался объяснить Илья Иванович. Отвратительный голос звонко расхохотался. «У нас, дедуля каждый второй - профессор, а каждый первый – академик. Менделеев! Демократия, у нас, алкаш, понял?! И будь ты хоть нобелевский лауреат, а нам нашу периодическую систему портить не моги! Что б я твоего вонючего вяканья больше не слышал!» Человек с отвратительным голосом выругался, профессор почувствовал сильный удар в солнечное сплетение, и потерял сознание.

«Вы не туда клиента привезли! – услышал Илья Иванович в последний раз человеческий голос – Его надо в морг, а не в вытрезвитель! Пульса-то нет ни хуя!»