РЕАЛОГИЯ  (ВЕЩЕВЕДЕНИЕ)

                   Из  цикла "Новые науки".
 

РЕАЛОГИЯ,  ВЕЩЕВЕДЕНИЕ (от латинского "res" - вещь)
- гуманитарная дисциплина, изучающая единичные вещи и их экзистенциальный смысл в соотношении с деятельностью и самосознанием человека.

Огромное большинство  вещей, повсеместно и повседневно нас окружающиx, никак не укладываются в рамки теоретических дисциплин, изучающих вещи: промышленной технологии, технической эстетики,  товароведения, искусствознания. Предмет реалогии - зто такая сущность вещи,  которая  не сводится к техническим качествам изделия, или к зкономическим свойствам товара, или и эстетическим признакам произведения. Вещь обладает особой лирической и мемориальной сущностью, которая возрастает по мере того как утрачивается технологическая новизна, товарная стоимость и эстетическая привлекательность вещи. Эта сущность, способная сживаться, сродняться с человеком, раскрывается все полнее по мере того, как другие свойства вещи отходят на задний план, обесцениваются, устаревают. Задача реалогии как теоретической дисциплины - постичь в вещах их собственный, нефункциональный смысл, не зависимый ни от товарной стоимости, ни от утилитарного назначения, ни даже от их зстетических достоинств.

 Важно провести терминологическое разграничение "предмета" и "вещи" "Предмет" требует в качестве дополнения неодушевленного существительного, а "вещь" -  одушевленного. Мы говорим "предмет чего?" - производства, потребления, экспорта, изучения, обсуждения,  разглядывания... но: "вещь чья?" - отца, сына, жены,  подруги,  попутчика... В данном случае язык лучше, чем любое теоретическое рассуждение, показывает разницу между принадлежностью одного и того же явления к миру объектов и к миру субъектов. Вещь выступает не как объект какого-либо воздействия, но как принадлежность субъекта, "своя" для кого-либо. "Изделия", "товары", "раритеты", "экспонаты" - это, в сущности, разные виды предметов: предметы производства и потребления, купли и продажи, собирания и созерцания. Между предметом и вещью примерно такое же соотношение, как между индивидуальностью и личностью: первое - лишь возможность или "субстрат" второго. Предмет превращается в вещь лишь по мере своего духовного освоения, подобно тому как индивидуальность превращается в личность в ходе своего самосознания, самоопределения, напряженного саморазвития. Сравним еще: "он сделал хороший предмет" - "он сделал хорошую вещь". Первое означает -  произвести что-то руками, второе - совершить какой-то поступок. В древнерусском яаыке слово "вещь" исконно значило "дело", "поступок", "свершение", "слово"- и это значение, привходящее и в современную интуицию вещи,  В каждом предмете дремлет что-то "вещее", след или возможность какого-то человеческого свершения...

Р.-М. Рильке осмысляет происходящий в индустриальную и постиндустриальную эпоху кризис традиционной вещепричастности и вещепреемства  как выдвижение новых творческих задач сбережения и осмысления единичных вещей: "Еще для наших дедов был "дом", был "колодец", знакомая им башня, да просто их собственное платье, их пальто; почти каждая вещь была сосудом,  из которого они черпали нечто человеческое и в который они складывали иечто человеческое про запас. (...) Одухотворенные, вошедшие в нашу жизнь, соучаствующие нам вещи сходят на нет и уже ничем не могут быть заменены. Мы, быть может, последние, кто еще знали такие вещи. На нас лежит ответственность не только за сохранение памяти о них (этого было бы мало и это было бы ненадежно) и их человеческой и божественной (в смысле домашних божеств - "ларов")  ценности. (...) Задача наша - так глубоко, так страстно и с таким страданием принять в себя эту преходящую бренную землю, чтобы сущность ее в нас "невидимо" снова восстала". [1]

Экзистенциальный смысл единичных вещей, разделяющих судьбу своего владельца, многообразно исследовался в художественной словесности, например, у Андрея Платонова, который   назвал философическое внимание к единичным вещам "скупостью сочувствия". "Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тай ное отделение мешка, где он сберегал всякие предметь несчастья и безвестности. "Ты не имел смысла жизни,-  со скупостью сочувствия полагал Вощев, - лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен  и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить  и помнить".

 Проверка вещи на смысл - любой самой малой, пустячной вещи -  соотносит реалогию с  метафизикой. Может ли устоять мир, если хоть одна пылинка в нем выпадет из строя, окажется лишней, ненужный - или единичный антисмысл, как античастица, способен взорвать все разумное устройство вселенной? Современная ситуация массового производства и потребления остро вопрошает о смысле "безродных и безвестных" вещей и выводит  к проблеме мирооправдания, или космодицеи. Мир тогда лишь по совести оправдан для человека, если все, что в нем есть, не случайно и не напрасно.

Лирический музей, или Мемориал вещей, прообраз которого - вещевой мешок Вощева,  - это и есть один из возможных опытов космодицеи, оправдания мира в его мельчайших составляющих. То, что здесь собраны небогатые вещи незнаменитых людей,  усиливает ценность их осмысления. Чтобы постичь природу вещества, физик обращается не к многотонным глыбам его, а к мельчайшим частицам. Так и смысловое мироустройство для своего постижения требует микроскопического проникновения в такую глубину, где исчезают крупные и раскрываются мельчайшие смыслы. Не в знаменитом алмазе "Куллинан", не в треуголке Нанолеона, не в скрипке Страдивари, а в какой-нибудь ниточке, листике, камешке,  спичке обнажается неделимый, "элементарный" смысл вещей. Наименьшая осмысленная вещь несет в себе наибольшее оправдание миру.

 Причем этот смысл, обретенный вещью, с благодарностью возвращается обратно человеку, заново подтверждая его собственную неслучайность: космодицея становится прологом к антроподицее. Еще раз процитируем  А. Платонова: "Вощев иногда наклонялся и поднимал камешек, а также другой слипшийся прах, и клал его на хранение в свои штаны. Его радовало и беспокоило почти вечное пребывание камешка в среде глины, в скоплении тьмы: значит, ему есть расчет там находиться  тем  более следует человеку жить".    На камешке, поднятом с земли и имеющем некий "расчет", человек воздвигает собственную надежду - быть сторицей оправданным в мире оправданных единичностей.

Так между человеком и вещью совершается встречна движение и возрастание смыслов. Может быть, главное  что вынес бы посетитель из лирического музея,- не только новое ощущение близости со своим предметным окружением, но и новую степень уверенности в себе, своеобразную метафизическую бодрость, которая укреплял бы его в ненапрасности собственного существования.

Единичная вещь  трудно поддается осмыслению - именно единичность и ускользает от определения в мыслях и словах, которые рассчитаны на постижение общего. Легче постигнуть значимость целого класса или рода предметов, чем  их отдельного представителя - "листвы" или "камня", чем вот этого листика или камешка. Приближаясь вплотную к единичному, задавая ему нефункциональный, философско-мировоззренческий вопрос: "зачем ты живешь?" - воочию чувствуешь, как этот вопрос упирается в тайну целого мироздания: только вместе с ним или вместо него единичное может дать ответ.

 Известно, что абстрактное мышление по мере своего исторического развития восходит к конкретному. Мышление единичностями - высшая ступень такого восхождепия. При этом общие категории, лежащие в основе всякого теоретического мышления, не отменяются  но испытываются в движении ко все более полному, всестороннему и целостному воспроизведению вещи как синтеза бесконечного множества абстрактных определений.  Логические абстракции, которые в ходе исторического развития возвысили человеческий разум над эмпирикой простых ощущений, как бы вновь возвращаются к исходной точке, единичной вещи для тогo, чтобы раскрыть в ней свернутое богатство всей человеческой культуры и вселенского смысла. Единичное, "это", наиболее прямо связано с единым, со "всем". Реалогия  постигает реальность не только в обобщенных понятиях и даже не в более конкретных образах, но  в единичных вещах, ищет способы наилучшего описания и осмысления бесчисленных "этостей". Единичное - существует, и значит, оно - существенно.

Самый  сложившийся и развитый раздел реалогии - это т.н. сидонология (от греч. "сидон", плащаница) - дисциплина, изучающая Туринскую плащаницу, которой по преданию Иосиф из Аримафеи обвил тело Иисуса, снятое с креста, и которая загадочно запечатлела его облик.

Основные интуиции реалогии были  впервые ясно выражены у Иоанна Дунса Скотта в его учении об индивидах как единственно реальных существованиях, в отличие от общих понятий, универсалий: "возникает не белизна, а белая доска... как целое само по себе". При обосновании реалогии как области знания можно  воспользоваться  идеями Г. Риккерта о построении "индивидуализирующих" наук, которые, в отличие от "генерализирующих", имеют дело со смыслом единичных явлений. К числу таких наук следовало бы отнести не только историю, изучающую смысл однократных событий на оси временн, но и реалогию, которая изучала бы уникальные смысловые образования на осях пространства. Реалогия - это и есть наука о вещах как формообразующих единицах пространства, границах его смыслового членения, через которые выявляется его ценностная наполненность, культурно значимая метрика (подобно тому как история выявлнет ценностную наполненность времени в смысловых единицах событий).

Согласно современным гуманитарным представлениям, вещи придают пространству свойства текста. "...Вещи высветляют в пространстве особую, ими, вещами, представленную п а р а д и г м у  и свой собственный порядок - синтагму, т, е. некий текст... Реализованное (актуализированное через вещи) пространство в этой концепции должно пониматься как сам текст..." [2] Таким образом, реалогия есть наука о раализованном, т. е. расчлененном и наполненном вещами, пространстве, о его текстуальных свойствах,  которые через описание обычных вещей - экспонатов Лирического музея - перекодируются в языковые тексты.  Лирический музей - это пространство, говорящее сразу на двух языках:  вещей и слов, которые обнаруживают благодаря зтому совмещению возможности и границы своей взаимопереводимости.

Предмет реалогии - реалии, то, что существует в форме отдельной вещи, предмета, изделия, т.е. обладает физической и смысловой дискретностью, что указуемо и показуемо, как "это", для чего имеется общее имя и что, однако, представляет не вид, не род, а индивидуальное явление внутри данного рода, вот этот стол или вон тот цветок. Концепция прерывности, отдельности, дискретности вещественно-смыслового поля важна для понимания реалогии как науки о res в их отличии от universalia. Именно границы вещей, разрывы континуума, и образуют те смыслы, которые делают каждую вещь единственной.

Реалогия включает в себя поэтику, антропологию, культурологию, семиотику, теологию единичных вещей - не их текстуальных следов или визуальных образов, а их собственного предметного бытия, как отдельных явлений.

-------------------------------------------------
[1] Письмо В. фон Гулевичу, 13. XI. 1925. Рильке Р.-М. Ворспведе. Огюст Роден. Письма.  Стихи. М., "Искусство", 1971, с. 305.

[2] Топоров В. Н. Пространство и текст. В кн.: Текст: семантика и структура. М., 1983, с. 219.

---------------------------------------------------------------

Концепция реалогии, изложенная в статье М. Эпштейна "Реалогия - наука о вещах". Декоративное искусство, 1985, #6,   сс. 21-22, 44, вызвала  дискуссию: Аронов  В. Вещь в аспекте искусствознания (1985, # 11); Анненкова Л. Реалогия и смысл вещи (1986, # 10); Воронов Н.  На пороге "вещеведения" (там же). Появились и  реалогические опыты других авторов - участников лирического музея (Москва,1986 г.): Аристов В. В., Михеев А. В. Тексты с описанием вещей-экспонатов лирического музея".- В кн.: Вещь в искусстве.  Материалы научной конференции 1984. М., "Советскнй художник",  1986, с. 324 - 331.

М. Эпштейн. Вещь и слово. К проекту "лирического музея" или "мемориала  вещей". Вещь в искусстве. Материалы научной конференции.  1984 (вып. ХУ11), М., Советский художник, 1986, 302-324.

Вещь и слово. О лирическом музее, в кн. М. Эпштейн. Парадоксы новизны. О литературном развитии Х1Х-ХХ веков. М., Советский писатель, 1988, 304-333.