Вячеслав
Шевченко. Поэтика
реторты.
Аннотация. Античный космос преобразился в реторте.
«Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост».
За исключением отвлеченного знания, отчасти унаследованного от античности схоластикой, новоевропейская наука рождалась заново – из крутого замеса живой жизни. Более всего она обязана осознающему себя ремеслу, каждое из которых породило свою эзотерическую составляющую. Строительство дало масонство, доныне живущее духом архитектуры. Даже механика, сочетаясь с геометрией, осознавала себя как род прикладной магии; возрождаясь, математика пережила пору, когда вычисления представлялись равнозначными общению с ангелами. Но почему в эзотерике их всех превзошла именно химия – искусство обработки веществ? Не астрология и не каббала, но именно алхимия пробудила розенкрейцеров, а те растревожили Декарта и Бэкона – пророков уже нашей науки[1]. Средневековое знание опустила на землю самая сказочная из наук.
Алхимики переформулировали цель научного знания, заменив античную созерцательность идеей полной власти над миром. Спрашивается, почему предельные возможности естествознания были обозначены – пусть и в превратной форме – именно в химии? Алхимия осмеяна как средство, но не как программа овладения физическим миром. Реторта обернулась ядерным реактором, «философский камень» – ураном, бессмертие – овладением генетическим кодом: алхимия, стало быть, предвосхитила достижения естествознания в целом. Ежели верить Юнгу – так и психологии тоже.
Швейцарский психолог разглядел в алхимии
род психологии, вполне сравнимой с психоанализом: описание алхимических опытов
– это выражение психологических процессов
на квазихимическом языке. «Алхимическая процедура, как полагал Юнг, главной своей целью имела не
столько трансмутацию химических элементов, сколько духовное преобразование
того, кто выполнял эту процедуру…Древние и средневековые химики достаточно
хорошо представляли себе, что такое химический процесс, чтобы заблуждаться
на этот счет. Для них речь шла об изучении собственного подсознания, относительно
которых предполагалось, что в нем покоятся громадной мощности теургические
силы»
[2]
. Здесь
все верно, кроме одного слова: могли ли средневековые книжники ставить себе
задачу «изучения собственного подсознания»? Алхимики изучали вещество, а что до их
подсознания, то в лучшем случае речь шла об овладении
им.
Что поражает (и остается необъясненным) в алхимии, так это красочность ее символического языка, с каким не сравнится языку никакой иной науки. Это единственная из наук, порождавшая книги без единого слова, составленные из одних гравюр[3]. Почему описание именно химических процессов породило такое изобилие знаков, что даже 30-летнии штудии Юнга разобрали лишь малую его часть? Каким образом сказочные персонажи заселили оборудование лабораторий: реторты, тигли, печи, перегонные кубы и прочие познавательные снаряды? Во имя какой чрезвычайной цели собрались герои античной мифологии, эллинистической астрологии, священной истории, средневекового театра и просто сказок: драконы и ангелы, львы и змеи, планеты и звезды, короли и королевства, феи, чародеи и тридевятые царства? Неужто затем, чтобы выразить последние чаянья наук о природе?
«Алхимия» – слово арабского
происхождения, добавившее артикль к обозначению античной химии. Само же слово
«химия» восходит к древнеегипетскому названию Египта, а также чернозема – первичного «черного вещества» алхимиков[4].
Впервые оно отмечено лишь в 3 веке н.э. у Зосимы, но это значит только, что
химия стала у него наукой, тогда как ранее она оставалась искусством обработки
металлов, драгоценных камней и приготовления редкостных красок. Этот Зосима из
Панополиса, из секты гностиков, связавший сумму эмпирических знаний о веществе
теорией, и считается отцом алхимии. Сам же Зосима возводил основные свои идеи к
Демокриту и его предполагаемому учителю, персидскому магу Остану. Демокриту
приписывалось авторство четырех книг: о золоте, о серебре, о драгоценных
металлах и о пурпуре – предметах, привлекавших понятный интерес не только
ремесленников. Кроме того, Зосима ссылался на Марию Египетскую, сестру Моисея,
которая умела получать из меди и свинца «яйцо философов», а также изобрела ряд
химических приборов.
Египетская
химия рождалась при бальзамирования покойных, изготовлении лекарств и
драгоценных эмалей. Хранителями всех знаний в Египте были жрецы, и все их
знания были тайными: химические процедуры в прихрамовых лабораториях
обставлялись ритуалами. Освоенное Грецией, химическое ремесло много потеряло в своей
сакральности. Тайной оно покрывалось уже по более прозаическим причинам:
искусство имитации драгоценностей дразнило алчность. Мечтания о златоделии
исходили не только из опыта высококачественных его имитаций, но также из
возможности получить чистое золото (и серебро) из электрона – сплава золота с
серебром, распространенного в древнем мире. Из красной меди и белого олова
рождалась ярко-золотистая бронза, очень похожая на золото. Когда через
несколько дней в результате окисления она покрывалась зеленью, это понималось
как заболевание металла, какое нужно либо предотвратить, либо вылечить.
Но
это не единственная причина таинственности и чудесности алхимии. Специфичен не
только ее продукт, но сам предмет – эффектные, неожиданные, и не всегда
безопасные превращения вещества: сверхъестественными они казались уже потому,
что не наблюдались в природе. Древние химики имели дело с чрезвычайно сложным и
разнородным материалом. Чтобы изготовить искусственный жемчуг, следовало
размельчить слюду, воск и ртуть, замешать их на коровьем молоке с добавлением
сока редкого растения (траганта) и яичного белка, а затем сформировать, отжечь
и отполировать полученную смесь. Для изготовления пурпура требовался, помимо
прочих экзотических материалов, лак, извлекаемый с помощью специальных уколов
из некоторых панцирных насекомых (червеца). Сколько же понадобилось наблюдений,
поисков, проб и ошибок, чтобы выйти именно на это насекомое и извлечь из него
именно тот экстракт, что дает пурпур! Чем
больше усилий было вложено в разработку подобного рецепта, тем бережнее он
охранялся. И тем более чудесным казался.
Предметом
мистического учения это древнее ремесло стало только в эпоху эллинизма –
содействием античных философов, открывших родственность всех стихий. Вся
греческая мысль опиралась на представление о вещах как модификациях единой
первоматерии. Но если вещи превращаются друг в друга природой, то почему же
тому не подсобить искусством?
Химия
окончательно оформилась в алхимию, когда сформулировала свои основные задачи.
Это, во-первых, получение «философского
камня», способного облагораживать металлы и превращать их в золото.
Во-вторых, это изготовление «жизненного
эликсира», дарующего людям вечную молодость. Позднее алхимия озадачилась и «вечным
двигателем».
Решение
каждой из этих задач – сотворение «чуда», и притом явно противного церкви.
Поэтому отношение клириков к алхимии было всегда однозначно негативным – более
решительным, чем неприязнь к астрологии. Данте отвел алхимикам самое низкое
место среди обманщиков, поселив их в 10-м рове предпоследнего круга Ада.
Выступали против алхимии и Петрарка, и Боккаччо. Однако с алхимиками не смогли
справиться ни папские буллы, ни уставы
итальянских республик, ни бесчисленные процессы против их нарушителей. Трудно
противиться распространению лекарственных препаратов, спирта, пороха. Первый
химический трест (по производству квасцов) основало в 1462 году само папство; и
было объявлено, что за торговлю квасцами прощения не дают даже индульгенции.
Алчность
неодолима. «Английское правительство в 1423
г призвало ученых и духовенство молить о милости божьей, чтобы удалось наконец
изготовление философского камня для уплаты государственных долгов». «В 1440 г
одна английская фирма получила привилегии на производство искусственного
золота. Вскоре ценность английской золотой монеты упала наполовину». Что же
остается от бескорыстности истины? Никакая другая наука не связывалась так плотно с жизнестроением, как алхимия. В том
числе с практикой экспериментальной – лабораторной. Прообразом активно
экспериментирующего ученого – задолго до Галилея – стал алхимик. Здесь и
зачиналось сращивание знания с ремеслом, составляющее оригинальность
новоевропейской науки. Приоритет алхимиков в этом деле прямо признавался даже
Ф. Бэконом: «…именно они советуют
исследователям продать книги, построить печи, оставить Минерву и Муз как
бесплодных девственниц и посвятить себя служению Вулкану»[5].
Нынешняя «лаборатория» имеет прообразом кабинет алхимика. Неважно, как
называются запредельные сущности и существа, важно, что они вызываются в мир
человека лишь при специальном его оснащении, называемом «лабораторным». Когда-то
оно было сакральным. А в целом лаборатория с центром в реторте изоморфна и
изофункциональна самой реторте: одно рефлексирует в другом. Дух, заключенный
в реторте, символизирует самого алхимика, поэтому премудрый «архей» так легко
оборачивался незадачливым гомункулом. Замечая это, мы сразу видим, что в алхимическом златоделии есть
доля истины: алхимия действительно добывала золото из кошельков заказчиков,
смешивая в должных пропорциях их «страсти» – дьявольскую алчность, ангельскую
любознательность и святую доверчивость.
Подобно астрологии, алхимия – это прикладная психология. Отличие в том, что она «прикладывается» не только к клиенту, но и к самому алхимику, подвергая трансмутации его персональные «страсти».
Реторта – это топос, где на малой арене воссоздается чудо творения. Прежде всего это сцена становления, чуждая духу классической античности. Мир берется испорченным – лежащим во зле, а реторта мыслится местом огненного очищения, крещения вещества, горнилом его пресуществления. Свинец, например, – это падшее, прокаженное или заколдованное золото. Цель «Великого деланья» – исцеление вещества, восстановление его изначально-безгрешного состояния, мыслимое почти по Завету.
Для Зосимы алхимия – это «мистическое художество философов». Это «божественное и священное художество» нацелено на «великое врачевание» вещества, высвобождение божественного духа из недр материи, предъявляющее чрезвычайные требования и к духу самого врачевателя, и к устроению самой сцены. Поэтому реторта и стала символом, сравнимым по семантической емкости с образом «мирового древа» или «космического колеса» – новым средством связывания мифотворческих теней науки, всех «тайнобрачных наростов» на дереве знания.
В составе герметической мудрости алхимия
дополняла астрологию и вместе с тем по многим признакам противостояла ей:
алхимик – это астролог наоборот.
В самом деле, если астрология имела предметом небесную форму, то алхимия – самую что ни на есть земную материю – «чернозем». Начало совершенно бесформенное и однако проявляющее немыслимую активность. Вопреки традиционным представлениям о пассивности вещества алхимия внушала невольное к нему почтение. Впечатляла способность материи к превращениям, внезапным появлениям ядовитых, взрывчатых, удушливых или пьянящих, хотя и невидимых, веществ – «духов» почти в буквальном смысле этого слова. Получение перегонкой спирта – это образец улавливания духа – «спиритуса».
Реторта так же плотно насыщена духами, как и небесные сферы. Но духи тигля и колбы выглядят совершенно иначе, чем эфирные существа – это творенья не поднебесья, а подземелий, – не ангелы, сильфы или эльфы, а скорее коренастые, приземистые кобольды рудников[6]. Они, что называется, хтоничны. Античный философ имел своим последним предметом сферически выверенное «небо» – шар, светящийся вовне эмпиреями, а внутри полнящийся гармониями. В отличие от него, арена реторты являет зрелище не совершенных эссенций, а сплетения таинственных, безымянных и грозных сил самого вещества, брачующихся по неведомым законам. Чего нет в реторте, так это «гармонии»: язык алхимии, при всем его богатстве, начисто лишен отзвуков музыкальной терминологии. Зато она энергийна. Организует ее первородный хаос лишь антиномичность его обитателей: пестуется не согласие, а творческое противоборство стихий, руководимое только «пропорцией» и выверяемое посредством весов. Своеобразен и инструментарий духовиденья. Если все инструменты астролога – воплощенная геометрии, то алхимик возгоняет чернозем.
Общее у астрологии с алхимией – действие небесной субстанции на земную. Однако огонь алхимика выглядит не светом звезд, а жаром; не духовным, а скорее душевным началом. Это скрытый огонь, жгущий изнутри. Он сроден огню гордыни, уязвленной взглядом профана.
Если космос астролога обнимает его, то алхимик собирает его в колбе. Если астролог лишь внемлет духам и привлекает к ним внимание непосвященных, то алхимик берется их покорить. Силы природы он изучает, чтобы ими повелевать. В конфликт с ними вовлекаются и уединенность алхимика, и его честолюбие, и златолюбие, и его установка на чудо – рискованная, совсем не бескорыстная и требующая существенных предварительных капиталовложений. Если астрология – это культ судьбы, то алхимия – ее испытание. Алхимическая процедура – не столько зрелище, сколько действо: его постановщик в любой момент может стать участником драмы. И, значит, ради простой осмотрительности он должен осознавать себя (хотя бы потенциально) вызываемым на арену[7].
Что же представляет собой арена реторты? Как максимы гегелевой «Науки логики» равным образом относятся к обществу, человеку или живой клетке, так речения Зосимы не позволяют дознаться, описывает ли он в гностическом образе змея (языческом символе вечности) химическую процедуру, философский камень или собственное сознание[8]. «Сущность радуется, сущность зачаровывает сущность, и это не потому, чтобы обе были противоположны, но потому что это одна и та же сущность и происходит из самой себя с трудом, с большим усилием. О мой друг! Приложи свой ум к этому…Вот змея, пожирающая свой хвост, состав поглощенный и расплавленный, растворенный и превращенный брожением. Он становится темно-зеленым и переходит в золотистый цвет. От него происходит красный цвет киновари. Это киноварь философов. Его чрево и спина желты, его голова темна и зелена. Его 4 ноги – 4 стихии…». Полисемичность алхимического языка превращает научный трактат если не в поэму, так в запись персональной мистерии[9].
Его цветистость отчасти объяснима красочностью
мира реторты, несвойственной предметам прочих наук. Едва ли не изначальное
призвание химии – изготовление красителей. Возможность извлечь из бесцветного
чернозема великолепие невиданных красок сама по себе изумительна – впечатляет
не меньше, чем радужность призматических спектров. Но если краски используются
художником в условном наклонении для покрытия других предметов, то химику
они являют цветные недра самих вещей. Живопись самого вещества не менее замечательна,
чем человеческие поделки; их всегда ценили сами художники. Альберти высматривал
в древесных пнях «антики», Боттичелли находил в красочных пятнах пейзажи,
Леонардо усматривал в плесени «битвы целых народов» – отчего же алхимикам,
захваченным «Великим Деланьем», не узнавать в брожении красочной палитры природную
жизнь одолевающих их образов?
Как символ, реторта воплощает вертикаль. Это шар, тянущийся вверх, где он открывается внешнему миру. Когда-то
сосуд служил сакральным целям как место погребения (и возрождения) праха.
Можно вспомнить и о «космичности» античной вазы. Но если античная мифология
облекала внешнюю поверхность вазы, то теперь она заключается внутрь – это
образы, одолевающие сознание самого книгочея, когда он, примеряя свои сокровенные,
но отвлеченные знания к вещественной «жизни», сострадает веществу, какое испытывает.
Грань между внешним и внутренним мирами истончилась, стала почти прозрачной.
Превращение античной вазы в алхимическую колбу – это такая же инверсия внешнего
и внутреннего миров человека, как и обращение античного театра в средневековый
храм: в первом ты сам видишь, во втором – видят тебя.
Наложенная на картину космоса, поверхность реторты соответствует «первому небу» античной космологии (лунной сфере), а ее содержимое – миру стихий, то есть испорченной части мира. Отверстием горловины в этой сфере пробивается выход в эфирный мир – именно с Луны начинали обозревать Вселенную Цицерон, Плутарх, Данте, Кеплер, Бержерак и многие другие космические паломники. Что до пламенеющего Эмпирея, то он собирается вокруг реторты огненным кольцом, действуя на стихии не светом, а жаром: множественность сфер имитируется многоэтажностью печи. Этим доказывается, в духе незабвенного Трисмегиста, что «верх» и «низ» мира по сути своей зеркальны: высшие сущности и существа пребывают не только на небе, но затаились в земле и могут быть вызволены из него надлежащей возгонкой.
Наложенная на образ человека,
реторта символизирует живую плоть духа. Снаружи реторты он пребывает эфиром,
внутри же – огнем. Огненное кольцо Эмпирея преобразуется во внутреннее кольцо
превращений, оживляемых и питаемых этим огнем – здесь он становится жизнью.
В отличие от генитуры астрологов, реторта символизирует не пребывание, а претворение
человека, состоящее в восстановлении его изначальной безгрешности. О душевно-духовной
атмосфере златоделия можно судить хотя бы по тому, что Альберт Великий своим
«Зерцалом» алхимии призывает сподвижников в «сады Парадиза».
Представляя свое сознание (не подсознание!) подобием
реторты, алхимики и мыслили о нем «реактивно» – поливалентностью аллегорий, – придавая
новый облик своим «страстям». Запись «страстей» на языке реакций вносит в их
образ порядок, каким впоследствии воспользуется Декарт. Ртуть и сера не просто
противостоят друг другу, а взаимодействуют – с участием серы. Страсти образуют
взаимосвязанную и замкнутую систему. Это психология не атомарных «характеров»,
представленных античными масками, а перетекающих друг в друга «состояний» –
метаморфоз одного человека, собирающего в себе множество обличий и способного
противостоять своему «нигредо».
Алхимический космос – это сцена, персонажами коей служат реактивы. В отличие от констант вроде твердых шаров или невозмутимых чисел, они изменяют друга подобно краскам на полотне. Поэтому алхимик вдохновляется языком не алфавита, а палитры: его аллегории связаны ровно настолько, чтобы внушить представление о мире, где все означает все. Но это уже не зеркальные, а реактивные отражения; образы поединков веществ, какими пленяется алхимик, далеки от механических соударений. Если форма реторты геометрична, то варево органично. Поэтому палитра алхимических образов посредничает между традиционной органической метафорикой и восходящей риторикой механики. Неорганичное содержимое реторты еще сохраняет все признаки мифотворческой жизни, хотя уже стягивается геометрией и сюжетами простейших реакций.
В целом эти реакции объединяет колесо превращений
– алхимический дракон. Олимпиодор, подводя под учение Зосимы натурфилософскую
базу, возводил ее к врачу и магу Эмпедоклу: «Вселенная едина, благодаря единству существует
вселенная, если бы единое не содержало вселенной, вселенная была бы ничто».
Его специфическим символом стала змея, «наполовину белая, наполовину
черная, покрытая шерстью и глотающая собственный хвост». Так алхимики
переосмыслили демокритов «фюсис» – природу, «которая сама себя заключает в объятия». Это символ гностического
– дуалистического, черно-белого – единства мира, идущий еще из Египта. Хореическое
«колесо рождений», в астрологии застывшее было генитурой, оживает в реторте
изначальным драконом.
Тело живого существа не может иметь формы круга – это двухполюсник, вход и выход которого отмечены противоположными знаками. Покуда действие, происходящее в первобытном бульоне, остается круговым, оно не порождает ничего нового. Поэтому круг превращений, как и сама колба, размыкается – там, где из варева в накопитель отводится «спиритус» или где искомая микстура кристаллизуется в твердый осадок. Значит, «вечное движение» алхимического дракона может совершать полезную работу.
Античный источник «вечного двигателя» – это, конечно, аристотелев «прима мобиле» – понятие, слишком погруженное в архетипы «архе», чтобы оставаться чисто физическим: его истоки уводят во «времена оные» первозданной хореи. Конечно, это подарок для алхимической мысли, чуткой к зову предельных конструктов. Поэтому алхимия и включила его в набор своих мечтаний: «первый» двигатель она преобразовала в «вечный», в вещественный, а главное – в рукотворный. Оставалась на задворках «Великого деланья» на протяжении всего средневековья, идея «вечного двигателя» выступила на первый план только с обострением интереса к механике.
Признавая технику йоги непригодной для
излишне материалистичного Запада, Юнг не устает подчеркивать ее внутреннее
совершенство: оно обеспечивает такую гармонию меж телом и духом, какая не
далась европейцу[10]. Но что же
гармоничного в фигуре неподвижного человека, преданного созерцанию особых точек
своего тела? Чем его фигура гармоничнее Уробороса, поедающего самого себя?
Почему мы должны верить Юнгу на слово, что такое созерцание дарует человеку
высшее просветление? Давно замечено, что длительная концентрация внимания на
неком малом предмете (особенно блестящем) погружает некоторых людей в гипноз.
Но ведь это как раз то самое безвольное состояние прострации, в каком человек
готов уверовать во что угодно. Рене Генон не смог удостовериться в
преимуществах восточной традиции, пока не приспособился произносить – ежедневно
и тысячекратно – имена ее богов[11].
Отличается ли такая процедура от концентрации ума на блестящей пуговице?
Суть алхимической процедуры Юнг видел в «соединении полярностей», образцовым решением коего считал восточную мандалу. Но почему же не видеть его в самой реторте?
Мандалой называют идеограмму, связывающую образ человека со Вселенной. Простейший из таких символов – «квадратура круга»: квадрат, вписанный в круг. Круг обозначает небо, квадрат – землю, а их общий центр – человека. Такие идеограммы использовались в магической практике как предметы медитации – орудия духовной концентрации. Востоку они заменяли икону.
Обобщенную форму мандалы можно обнаружить в плане многих архитектурных сооружений, не только сакральных, как крестово-купольный храм, но и светских. Ее схему воплощал, например, ранний античный театр: актер в середине орхестры соединял квадрат хора с кругом зрителей. Ближайшим отпрыском мандалы стал гороскоп. Всякий раз, когда на сцену вызывается мироздание в целом, когда угловатость человеческого ума вписывается в божественную окружность мира, сказывается власть мандалы.
Рисунки, подобные мандале, Юнг обнаружил в подсознании своих пациентов, отчего и счел ее образ врожденным. Вводя ее в обиход европейской культуры, он признавался: «Когда я понял, что выражает мандала, я достиг своего конечного знания»[12].
Важнейшие признаки мандалы наличны в реторте. Реторта сопрягает символическую вселенную с символическим пантеоном, чтобы внедрить в ее центр самый архаичный из символов – священное бракосочетание, «химическую свадьбу» всех полярностей мира. Тот факт, что подобное зрелище становится общепонятным и общезначимым только на карнавале – реликте хореи – еще раз указывает на архаичность алхимической затеи.
Квадрат, вписанный в круг, – это графическая формула человека, символизирующая его составленным из тела (квадрата) и души (круга), объединенных духом (центром). Однако идея «четверичности» выражается не только квадратом, но и многими другими формами, а для алхимии (и вообще гностицизма, как замечает Юнг) характерна как раз подмена триады тетрадой. В реторте человек утрачивает статическую «квадратичность», но зато обретает динамическую «четверичность» своих полюсов: тут, раздираясь противоречиями, сеется плотское тело в надежде пожать духовное.
Функционально подобная мандале, реторта стягивает собой гораздо более обширное и противоречивое разнообразие мира. И стягивает его формой не только ума, но и природы: краски ее содержимого движутся законом, несводимым к активности только разума. Если восточный мыслитель созерцанием мандалы (а тем более пупа или кончика собственного носа) заведомо не может обнаружить в своем предмете ничего сверх собственного тезауруса, то алхимик общается-таки с самобытной реальностью, как ее ни назвать.
Западный человек делает мандалу формой овладения не внутренним, а внешним миром. Это не значит, что в его руках мандала перестает служить орудием автокоммуникации. Предметная форма театра и храма «пересаживается» в человека как форма – «сцена» – самого сознания, где и выполняет ее (мандалы) исконные функции. Однако западного человека трудно заставить впериться в саму мандалу: в квадратуре круга он будет искать астрономическую, химическую, каббалистическую, логическую, физическую или зодческую задачу – он будет повсюду работать с предметами, изоморфными мандале.
Смогли бы сказочные персонажи заселить
реторту, если бы она не умела замкнуть целокупный мир? Примечая пестроту алхимической
символики, можно проглядеть ее внутреннее единство, позволившее ей пережить
крах не только античной науки, но и самой алхимии. Юнг истолковывал ее цельность
извечностью проблемы «индивидуации», не задаваясь вопросом, отчего она обустроилась
именно в химии. Он полагал, что алхимия дополняла христианство, как сновиденье
возвращает к равновесию душу, стреноженную дневными заботами. Но почему оно
восполнялось именно алхимией?
Покуда познаваемое заключает в себе познающего, знание не может быть объективным. Познающий должен отстраниться от познаваемого, не разрушая его структуры. Возможность стороннего, «объективного» созерцания Вселенной (с позиций «второго Бога») была капитально подготовлена созданием небесного глобуса. Однако эйдетика сферы организует силы, своим совершенством чужие грешной Земле.
Античность открыла человека как существо, руководимое не персональными демонами, родовыми хранителями и советчиками, а всеобщими и потому безличными «идеями», сродными небу. Средневековье вернуло им лицо, но уже не природы, а горней и дольней стражи. Ангелы – это платоновы эйдосы, бесы – античные идолы. Все прежние боги, а вместе с ними и все их энергии, были низвергнуты в преисподнюю, что и сделало подсознание идейно едва ли не более насыщенным, чем мир горний. Однако духи тьмы, как и сама тьма, неуничтожимы – и лучшее, что с ними можно сделать, так это поработить, приручить. Поэтому так важна обработка античного (а заодно и средневекового) миросозерцания в мире реторты. Именно там был заново собран весь космос и все его «амбивалентные», черно-белые силы, там психокосмос снова стал органическим – душевным, и можно было отвечать на вопросы об устроении природы, вслушиваясь только в себя. Реторта позволила книжникам приписать свои духовные силы силам самой природы.
Алхимия больше всех прочих наук способствовала переключению внимания ученых с небес на землю: ее влекла не высь, а глубь мира. Поэтому универсальным символом алхимии и стала не гора (символ восхождения), а ее прямая инверсия – пещера (символ углубления); химики грезят не о лестницах или башнях, а о кладезях, шахтах и рудниках. Именно реторта навеяла розенкрейцерам представления о подземельях как истинном местопребывании духовных сокровищ. Таинством стало не занебесье, а подземелье.
Реторта вместила силы, каким не нашлось
места внутри христианского храма. Этим она и пробила подземную брешь в стене
священных символов, ограждавших средневековые ценности. Углубление в смыслы
Писания она заменила проникновением в сокровенные недра Природы.
Средневековое знание было насквозь символичным. Символ же в принципе защищен от теоретического или опытного опровержения – ему может противостоять лишь другой символ. Вот алхимия и выработала символическую систему, лишь внешне родственную христианской. Это учение о спасении, адресованное не самому человеку, а его вещному миру, вещему его веществу. В согласии с ним мы и ищем свое совершенство в совершенствовании наших вещей.
Впервые вопрос о пределах такого совершенства
был продуман именно алхимиками. Ответ на него оформился в образах жизненного
эликсира, философского камня, вечного двигателя – предметах, способных
послужить вечным движителем умов из-за своей недостижимости. Не этим ли
провоцируется отмеченная вакханалия алхимической образности?
Рисунок не перескажешь словами, но графически выраженная проблема в себе несет и ответ. Поэтому важно признать, что в целом мир алхимической символики оставляет тягостное впечатление, свойственное не сказкам и даже не карнавалу, а скорее виденьям Босха. Это бесконечно разнообразные в своей безысходности попытки духа приспособиться к вещному миру, припасть к «самим вещам», образующие те невероятные гибриды человека со своими предметами, какие мы наблюдаем поныне.
Юнг не видит особого различия между алхимиками и своими клиентами. В завершение своих штудий алхимии он выражает средневековым ученым особо глубокую признательность за великое изобилие оставленных ими текстов[13] – документов пограничного сознания, какие не так-то легко вытянуть из ропщущих пациентов. Но это же приговор (высоко ценимой им) алхимии как науке – тысячелетние бдения ее адептов он приравнивает к грезам невротиков. Алхимикам, дескать, лишь привиделась реторта, равно как и те познания о веществе, что унаследованы от них «положительной» химией.
Юнг рассказывает нам, что на самом деле алхимики имели в виду, поверяя нам свои таинственные рецепты. Когда-нибудь и школьников известят, что «на самом деле» Эйнштейн «имел в виду», изобретая теорию относительности: народу, жаждущему «всей правды и только правды», он так и не смог ее объяснить. Но такая задача не по плечу и «аналитической психологии». Открытие природы как предмета, достойного внимания лучших умов Европы, слишком радикально изменило ситуацию человека в мире, чтобы считать ее квазиневротическим феноменом.
Видеть в мандале предмет более любопытный и более достойный внимания «наук о человеке», чем реторта или небесный глобус, значит переоценивать «путь Востока». Возможно, кто-либо и впрямь верит, что сами боги трепещут, когда узнают, что где-то в Тибете духовный атлет накачивается психическими энергиями, попеременно зажимая пальцем правую и левую ноздрю. Но следует ли человеку Запада считать психотехнику йогов более продуктивной в овладении мировыми энергиями, чем операции с плавильными печами, тиглями, колбами? Быть может, дело именно в том, что о власти над миром, какую дает современная техника, Юнг «без содрогания» не может вспомнить?
Да, с самопознанием у западного человека обстоит туго, но это не значит, что в приступе отчаяния он должен оборотиться от ядерного реактора к цветистой мандале. Скорее напротив – он должен узнать в реакторе ту же реторту, в реторте – ту же мандалу, но только гораздо более изощренную по форме и продуктивную по содержанию.
Послушав Юнга, можно подумать, будто существуют предметы, нарочно придуманные для самопознания. Взял познавательный снаряд, разобрался с инструкцией по его применению и – познал себя. Самопознанием Юнг называет врачевание недугов, не имеющих видимой причины. Значит, во время, свободное от психотерапии, люди занимаются невесть чем?
На Западе плохо не с самопознанием, а с толкованием его результатов: они доныне относятся не к человеку, а к предмету, названному в античности «природой». Но если присмотреться к обобщенным очертаниям этого (все более) загадочного предмета, то в нем проступят-таки черты предвечной мандалы. В каких бы формах ни представала уму природа – в виде самого большого предмета или самого малого, – но ежели этот предмет «самый-самый», то есть граничный, то есть такой, где с целостностью мира приходится считаться, он станет в своих сингулярных точках «совпадением противоположностей». Как бесконечно множественный, он выглядит «атомом», как единственный – «Вселенной», однако их структурное сходство психологически настолько внятно, что уже породило ал-физику, не менее причудливую, чем средневековая алхимия. Продолжать и далее относить такие познания только к «природе», значит губить ее (и физику, и природу).
Наш образ Вселенной сохраняет признаки мандалы – сопряжения шара с кубом. Куб – это декартовы координаты, воплощающие картезианский разум, «начало познания». Но «конец» познания замыкается-таки сферой: мы знаем, что никакие «Успехи физических наук» не сделают кубом ни большую Вселенную, ни ее наименьшую часть. Сфера, или ее производные, замыкают остывающий космос, центр которого обозначается его теургически горячим «началом» – допотопным «архе». Однако размышления о физическом «начале Вселенной» отягощаются «антропным» вопросом о «начале познания». Там и ищется совпадение всех тех противоположностей, что в постылом обыденном мире не позволяют сводить «начала» вещей с их «исходами». Когда «начало вселенной» и «начало познания» снова совпадут в человеке, наш образ мира окончательно примет форму мандалы – человек перестанет сознавать себя существом эксцентричным. Стало быть, «природа» (в образах своего «фундаментального объекта») служит не менее мощным средством самопознания, чем восточная мандала. Другое дело, что, подменяя лик бытия его телом, она ограничена так же, как всякая мандала; и так будет до тех пор, доколе внешний мир будет видеться самодостаточным, а не обращенным своими «горячими исходами» к нам лицом.