Михаил ЭпштейнБУДУЩЕЕ ПОСЛЕ "БУДУЩЕГО"
Из цикла "К новой модели будущего". Статья 1
Одержимость "будущим" - одно из обольщений и проклятий 20-го века, унаследованное от оптимизма и прогрессизма 19-го века. Но это еще не дает оснований отравлять 21-ый век скепсисом, унаследованным от 20-го века. Откуда опасность, оттуда и спасение.Футуромания и футурократия, одной из форм которых был коммунизм, во многих частях света заняли место религий и требовали неисчислимых жертв на свой алтарь. Дети и внуки убитых "во имя великого будущего" не могут думать без содрогания об этом идоле минувшего века. Все еще считается неприличным, чуть ли не постыдным говорить о будущем - оно якобы запятнало себя сотрудничеством с "оккупантами будущего", утопистами и тоталитаристами, которые во имя будущего учиняли насилие над прошлым и настоящим.
Но именно теперь пришла пора признать, что будущее все-таки невиновно. Оно обмануло всех, кто пытался им овладеть. Оно оказалось не тем кровожадным божеством, за которое его выдавали жрецы-революционеры. Напротив, будущее - ниспровергатель всех божеств и идолов, даже тех, что воздвигаются в его честь. То, что "коммунистическое будущее" осталось в прошлом, означает, что будущее очистилось от еще одного призрака, и такое очищение, или демифологизация времени, и есть особая функция будущего. Теперь будущее опять надвигается на человечество, уже не с восклицательным знаком, но со знаком вопроса.
Эпоха, в которую мы живем, эпоха "после смерти будущего", не просто отменяет будущее, но заново открывает его чистоту. Теперь, после всех утопий и антиутопий, нам дано - быть может, впервые в истории - почувствовать всю глубину и обманчивость этой чистоты. Это не чистота доски, tabula rasa, на которой можно написать все, что угодно, воплотить любой грандиозный проект. Скорее, у будущего чистота ластика, который стирает с доски четкие линии любого проекта, превращает любые предначертания в размытое пятно - тускнеющий остаток испарившейся утопии. Нам открывается образ будущего как великой иронии, которая никогда не позволяет себя опредметить, предсказать, подвергнуть строгому анализу и прогнозу.
В сущности, единственный непревзойденный субъект иронии - это будущее. Сошлюсь на Бахтина, который писал о невозможности завершить историю изнутри самой истории - и о будущем как смеховом разоблачении таких попыток остановить неостановимое. "...Ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, все еще впереди и всегда будет впереди. Но ведь таков и очищающий смысл амбивалентного смеха". [1] Можно добавить, что таков и очищающий, идолоборческий смысл будущего как смеховой открытости бытия, в которой исчезают все его завершенные формы. Знаменательно, что "будущее" в русском языке - того же корня, что "бытие", тогда как прошлое и настоящее образованы от совсем других языковых представлений: "проходить" и "стоять". Будущее - это и есть бытие в его невмещаемой полноте; самое таинственное в бытии - это его будущность, неостановимость и неустанность, его инаковость и вненаходимость по отношению ко всему сущему.
Не звучит ли моя похвала будущему как новая ересь утопизма? Суть в том, что для преодоления утопизма постмодернистская критика утопии, позиция антиутопизма или даже постутопизма необходима, но недостаточна. Нужно возродить любовь к будущему, уже не как к обетованной земле, но как к состоянию обещания. Это не та любовь, которую завещал нам Н. Чернышевский в романе "Что делать?": "Любите будущее. Переносите из него в настоящее столько, сколько можете перенести". Будущее здесь представлено как склад готовых атрибутов счастья, которые только ждут, чтобы их перенесли в настоящее. Но только то будущее и достойно любви, из которого ничего нельзя перенести в настоящее, поскольку оно само уносится вперед с той же скоростью, с какой настоящее уносится назад, в прошлое. Вопреки тому, что обычно говорят о будущем, оно не только наступает, но и с каждым мигом отступает туда, где мы не можем его настичь.
Отчасти сам язык виноват в том, что будущее предстает наезжающим на нас, подминающим под свои колеса. Мы говорим: "будущее наступает", как если бы речь шла о пехоте. Кстати, в английском языке эта ассоциация не задействована, там будущее "приходит", "прибывает", как поезд на транзитную станцию, откуда отправится дальше, из настоящего в прошлое. В русском языке "будущее" ведет себя агрессивно.
Точнее всего было бы сказать, что у будущего есть два взаимоисключающих свойства, два раздвигающихся предела: будущее предстоящего события и предстояние самого будущего. Известно, что по мере продвижения вперед дальнее становится близким, но сама даль отодвигается. Что же такое будущее: приближающийся предмет - или вспять бегущая даль? В том-то и дело, что будущее всегда раздвоено, как ироническое высказывание, где "да" означает "нет". Будущее одновременно приближается и удаляется, как готовая отдаться блудница и вечно недоступная девственница. Оттого мы и влечемся к будущему, что в нем соединяются идеалы Содома и Мадонны. Бесстыдно распахнутое лоно, в которое каждый волен вторгаться, - и лучистый, невинный лик, тающий в дымке. Одно будущее стремительно наступает и плотно обступает нас, становится настоящим. Оно зазывает и отдается - и к нему взывают утописты всех времен, требуя поскорее его приблизить и им овладеть. Другое будущее отступает от нас с той же скоростью, с какой первое будущее наступает.
Именно о таком всегда отступающем будущем писал философ Семен Франк в своей книге "Непостижимое": "Мы не знаем о будущем решительно ничего. Будущее есть всегда великое х нашей жизни - неведомая, непроницаемая тайна". [2] Тем самым предполагается скорее алгебраический, чем арифметический, подход к будущему - не как к определенной величине, но как к неизвестному. Мы знаем, что вслед за осенью всегда приходит зима, а за весной - лето. Но разве зима или лето относятся к категории будущего? Нет, это элементы повторяющегося цикла, которые выступают как будущее только по отношению к предыдущим фазам, и вместе с тем выступают как прошедшее по отношению к следующим фазам того же цикла. Любое время года имеет такое же отношение к будущему, как и к прошедшему. Будущее как таковое не может быть встроено в цикл, в ритм повторений.
Любое событие сначала выступает как будущее, потом - как настоящее, наконец - как прошлое: разыгрывается во всех трех регистрах времени. Отсюда полнокрасочность, выпуклость события, которое мы созерцаем и спереди, и сбоку, и сзади. Событие приходит к нам из будущего и уносится в прошлое, но само будущее никогда не приходит, его нельзя взять, присвоить, исчерпать. Будущее - как пушка: оно в нас выстреливает событием, а само откатывается назад.
Период, в который мы сейчас вступаем, - это уже не период после чего-то: посткоммунизм, постмодернизм, постиндустриализм, постструктурализм. Это скорее период "прото-", зарождения новых культурных формаций. Когда мы делаем наброски, то пользуемся ластиком едва ли не больше, чем грифелем. Вот почему сейчас такая огромная потребность в неизвестном будущем, которое скорее стирает определенность наших проектов, чем способствует их воплощению. "Прото" не предвещает и не предопределяет будущего, но размягчает настоящее, придает любому тексту свойства черновика, незавершенности, сырости. "Прото" - это новое, ненасильственное отношение к будущему в модусе "может быть" вместо прежнего "должно быть" и "да будет". "Прото" - эпоха сменяющихся проектов, которые не подчиняют себе нашей единственной реальности, но умножают альтернативные возможности. Будущее не пишется под диктовку утопии, напротив, стирает ее жесткие черты и превращает в "прото-утопию", набросок одной из многих будущностей. Будущее выступает как мягкая форма негации, как расплывчатость любого знака, диффузность любого смысла.
В отличие от авангардистского или утопического проекта, сознательно устремленного в будущее ради его переделки, "прото-" указывает на неподотчетность и непредрешимость будущего, которое действует так же, как бессознательное у Фрейда или язык у Лакана. Будущее столь же непредсказуемо, как и неотменимо, оно - общий круг всех инаковостей, оно - самое "другое" из всего, что нам дано пережить, с чем дано соприкоснуться. Язык все-таки есть, бессознательное все-таки есть, и нам даны некоторые способы их дешифровки, некая, пусть несовершенная грамматика. Но будущее - это язык без грамматики, это бессознательное без сновидений, - чистое ничто, которое неизбежно становится всем, чтобы снова и снова оставаться ничем.
------------------------------------
Примечания1. М.Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского, изд. 4. М., "Советская Россия", 1979, с.193.
2. С. Л. Франк, Непостижимое, в его кн. Сочинения. М., "Правда", 1990, с. 216.