Дискуссия о научном прогрессе и моральном упадке, Голос Второй.
Михаил Эпштейн
БЕЗ ТЕХНИКИ МЫ НЕ СТАНЕМ АНГЕЛАМИ
Задолго до английского естествоиспытателя Алфреда Рассела Уоллеса и ровно четверть тысячелетия назад, в 1750 г., Первый Голос обратился к нам устами французского мыслителя Жан-Жака Руссо, который и ввел в моду самонизвержение разума и противопоставление
науки и морали:"Наши души развращались по мере того, как совершенствовались науки и искусства. Быть может, мне скажут, что это - несчастье, присущее только нашей эпохе? Нет, милостивые государи, зло, причиняемое нашим суетным любопытством, старо, как мир. /.../ Народы! Знайте раз навсегда, что природа хотела оберечь вас от наук, подобно тому как мать вырывает из рук своего ребенка опасное оружие. /.../ Всемогущий Боже! Ты, в чьих руках наши души, избавь нас от наук и пагубных искусств наших отцов и возврати нам неведение, невинность и бедность - единственные блага, которые могут сделать нас счастливыми...!" [1]
В этих словах звучит ностальгия по невинному младенчеству, которая не может не усиливаться по мере нашего взросления как вида "homo sapiens". Чем старше мы становимся и чем тяжелее бремя познания и ответственности, - тем сильнее тяга назад, в "материнское"
лоно природы (хотя сама природа выталкивает нас, как и все живое, из материнского лона).20-ый век - век совершеннолетия, когда человечество обзавелось оружием массового уничтожения и стало само решать, быть ему или не быть. Этот самый могущественный и искусительный век добавил немало аргументов и настроений в пользу "естественной морали" и возврата к бедности и неведению "счастливых дикарей". Идея "Прогресса", популярная в 19-начале 20 вв., во второй половине 20 в. превратилась в кошмар и жупел. Да и не могло быть иначе после Освенцима, Колымы, Хиросимы, когда над теми, кто пережил ужасы второй мировой, уже нависал призрак третьей и последней, подготовленной открытиями лучших ученых.
Однако в соотношении науки и морали можно отметить и обратные тенденции, которые не просто внушают надежду на чудотворное исправление человечества, но свидетельствуют о нравственном потенциале самого научно-технического прогресса. В 21-ом веке идее прогресса предстоит возрождение на вполне законных основаниях.
То, что мы наблюдаем от каменного века до компьютерного, от неандартальца до постмодерниста есть несомненный прогресс, в том смысле, в каком это слово может разумно употребляться: прогресс технический, экономический, интеллектуальный - и МОРАЛЬНЫЙ. Растет ноосфера и семиосфера; увеличивается продолжительность и
информационно-интеллектуальная насыщенность жизни; расширяется диапазон свободного выбора профессий, стилей жизни, ценностных ориентаций; возникают все новые формы творчества и познания... Глобализация экономики, транспорт, туризм, электронные средства коммуникации ведут к общению и сближению культур. Растет терпимость к чужим верам и убеждениям - и нетерпимость к насилию, не только физическому, но и идеологическому. Увеличивается пропорция грамотного, культурно и морально вменяемого населения... И даже большинство политиков сейчас знает то, что сто лет назад было невдомек таким величайшим философам, как Ф. Ницше и В. Соловьев: что нет морального оправдания войне и уничтожению "диких", "слабых" или "вредных" типов.Другое дело, что на каждой ступени прогресса происходит как бы переворачивание всей лестницы. Прогресс - это не чисто поступательное, а линейно-вращательное движение: рванувшись вперед, делает кувырок. Тоталитарные режимы 20 века - один из таких кувырков в первобытно-общинный строй, а в 21 веке, с открытием спиритуальных полей и построением мыслящих машин, мы можем перекувырнуться в мир тотальной магии, когда все окажется связано со всем и малейшая мысль или взгляд смогут иметь непредсказуемые последствия, а потому и будут подвержены тотальному контролю. Как ни странно, такие кувырки тоже являются фигурой (или гримасой) прогресса, который похож одновременно и на бегуна-стайера, и на клоуна, который часть дистанции проходит на руках. Кстати, идея Руссо о вредоносности наук и о "счастливом дикаре" была типичным кувырком эпохи Просвещения в первобытное варварство; эта модель кувырка, усвоенная практикой марксизма, впоследствии была отработана в экспериментах Мао и Пол Пота.
Научно-технический прогресс сам по себе нисколько не препятствует морали и вере, но служит одним из источников их обновления. Если сравнить тяжеловесный рационализм 18 в. и материализм 19 в., которые были открыто враждебны "духовному" или редуцировали его к свойствам "высокоразвитой" материи, то наука 20 в. и, надеемся, 21 в., гораздо более спиритуальна и метафизична. В основе материи открывается непредсказуемость и "свобода" поведения элементарных частиц-волн-вероятностей, а также "музыкальная" вибрация суперструн, расположенных сразу в 10 измерениях. Открываются возможные "петли" во времени и переходы в параллельные миры гиперпространства. Современная наука находит для духовного в мироздании "пространств инакомерных норы" (О. Мандельштам, "Памяти А. Белого"), которые традиционная религиозная мысль еще не освоила, да и наша обыденная мораль еще не успела включить в репертуар своих забот и правил.
Например, мысль о загробных воздаяниях должна, в сущности, пугать наших современников даже сильнее, чем людей средневековья. Ведь мы уже понимаем, благодаря теории относительности, квантовой физике, компьютерам, генетике и т.д., как тонко связана душа с материальными телами и как, следовательно, то силовое поле, та энергия-энтелехия, которую мы называем душой, будет формировать другие наши тела после распада этого тела. С какою душою мы воспримем смерть, такое и зачтется нам тело: эфирное или плазменное, сверхплотное или сверхразреженное, как у белого карлика или у черной дыры...
Но даже если от космо-теологических фантазий обратиться к сегодняшним фактам, мы видим, как глубочайшие вопросы религии и метафизики заново подымаются новейшей наукой. Например, клонирование - это не только генетический, но и метафизический эксперимент. Тезис о независимости души от тела может быть обоснован лишь в случае различия душ при полной идентичности тел. Чем успешнее мы решаем технические, биологические, генетические задачи, тем ближе продвигаемся к Иному, к границам материального мироздания. Не в этом ли теологический смысл научно-технического прогресса - обнаружить в конце концов то, что нам неподвластно? Рост знания стремительно движет нас навстречу Тайне.
Вопрос о том, что считать критериями морали и духовности, невероятно сложен. Но если считать критерием морали терпимость, уважение к правам личности и к ценностям других культур, отказ от пролития морей крови ради торжества моей идеи о всеобщем благе, - тогда наша пост-тоталитарная эпоха может считаться едва ли не самой моральной за всю историю человечества, именно потому, что она научена страшным опытом середины 20 века. До мировых войн, концлагерей, геноцида, идеологических чисток еще можно было "невинно" упражняться в имморализме - но, получив в руки технику массового уничтожения, имморализм разоблачил себя настолько, что стал одиозным даже на уровне интеллектуальной прихоти и элитарной забавы.
Разумеется, нам никуда не деться от своего "эго", но даже наивысшая мораль не исключает эгоизма, а берет его как отправную точку, как "реактивный двигатель" для достижения идеала: люби ближнего, как САМОГО СЕБЯ. Без любви к себе невозможно понять и осуществить любовь к ближнему, к соседям, современникам, потомкам. "Золотое правило" морали, которое почти одинаково и независимо формулировалось в древнем Китае (Конфуций), в древней Греции и в древнем Израиле (еврейские мудрецы и Иисус), гласит: "Не делай другому того, чего не желаешь себе". Тесное общение наций и рас, перемешивание культур, которое стало возможным именно благодаря научно-техническому прогрессу и таким его дарам, как автомобиль, авиация, телефон, телевидение, интернет, делает эту заповедь гораздо более исполнимой: мы лучше понимаем взаимосвязь личной и всеобщей участи.
Техника делает обратимыми наши поступки, усиливает обратную связь всех наших действий, создает эффект бумеранга, так что мы сильно рискуем оказаться жертвами собственного злодейства. Раньше легче было укрыться от последствий собственных действий - теперь мир более проницаем и резонирует в ответ на наши дела и слова, а в будущем, возможно, и на мысли. Прежнее четкое деление на "субъект" и "объект" исчезает, и все, что задумано против других, легко обращается против нас самих. Это испытали на себе творцы революций, ставшие ее жертвами. Создатели ядерного оружия тоже не могли не считаться с тем, что в огне войны или в холоде ядерной зимы погибнут и они сами, и их близкие и любимые, во всяком случае, ни для кого нет гарантии выживания. Можно привести много примеров, когда то или иное техническое изобретение обращалось во зло, - но нельзя не учитывать и обратных примеров, когда наличие разрушительного оружия сдерживало страсти людей и повышало их моральный дух. Именно близкая опасность ядерной войны ввела принцип терпимости и миролюбия в международную политику, т.е. сблизила ее с этикой. Если раньше, в эпоху Толстого и Ганди, принцип ненасилия был чисто нравственным выбором, то после создания ядерного оружия он интегрируется в мировую политику как единственный способ совместного выживания, как преподанный техникой урок взаимности.
Сходный пример: экологическая опасность, вызванная насилием человека над природой, привела к созданию новой экологической морали, осуществление которой предполагает не отказ от техники, а развитие более тонких и безотходных технологий. Известно, что маленькое знание разрушает веру, а большое знание опять приводит к ней. Точно так же индустриальное общество разрушает природу, а более развитое, постиндустриальное общество начинает ее беречь и восстанавливать. Новое поколение техники не "покоряет" природу, а защищает ее от самой себя.
Технический уровень современной цивилизации делает более понятным и осуществимым категорический императив Канта - самое влиятельное учение в западной этической мысли: "...Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом". [2] На языке социальных процессов это называется "глобализация", а на языке современной науки о хаосложности ("chaoplexity", хаоса+сложности) - эффектом бабочки. Бабочка, взмахнувшая крыльями в Китае, может породить ураган в Бразилии. Все настолько взаимосвязано, что действие любого человека потенциально оборачивается последствиями для всего человечества, включая и данного индивида. Эта обратимость будет усиливаться по мере научно-технического прогресса, убыстрения коммуникаций и создания нейросреды, проницаемой не только для текстовых знаков, слов и чисел, но и для мозговых процессов, нейронных возбуждений.
Разумеется, мы не можем не махать крыльями, если уж мы бабочки, и не можем предсказать, какую бурю и где вызовет тот или иной взмах. Но чем больше мы узнаем о таких взаимосвязях по кратчайшей линии "индивидуальное - глобальное" или "локальное - глобальное", тем сильнее наша моральная ответственность за любое действие. Вот почему научно-технический прогресс предъявляет непрестанно растущие - а в перспективе и просто гнетущие - требования к морали.
"Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу" (Марк, 4:22). Техника приближает нас к тому, что о чем предупреждают пророки, - к открытости последних времен. В какой-то степени техника готовит нас к предстоянию перед Страшным Судом, который будет читать в наших мыслях и душах. Человек, оснащенный приборами мышления, встроенными в его мозг, как продолжение нервных клеток и волокон, будет не только могуществен, но и прозрачен и подотчетен. Каждое возбуждение нейрона будет регистрироваться в электронной сети, и тогда работа над собой, над тайным содержанием своих помыслов, станет повседневным императивом, таким же правилом этикета, как сейчас - выбор слов в процессе социальных взаимодействий. Тогда-то и пригодятся нам - верующим и неверующим - те способы медитации, умного делания, держания своих мыслей, которые разрабатывали аскеты и подвижники. Ведь грехи совершаются не только делом и словом, но и помыслами, и труднее всего - бороться с последними, поскольку сейчас они никому не подотчетны, кроме невидимого Бога. Когда же помыслы станут видимыми и для людей, то у нас, по слабости нашей, будет больше стимула для опрятности и воздержания в мыслях.
Никто ведь не станет отрицать, что уголовное право и общественный этикет, надевая на нас смирительную рубашку, не только предотвращают преступления, злодеяния, злословия, ссоры, обиды, но и способствуют исправлению нравов. Сила правопорядка и угроза общественного порицания удерживают нас от множества бесчинств, с которыми нам трудно было бы бороться силой одной только веры и совести. Техника, как раньше юстиция и этикет, может прийти на помощь нравственности - в то же время не мешая ей развиваться дальше в ее собственной сфере. Юстиция и этикет удерживают нас от преступлений и грубостей, но не предписывают каких-то особых добродетелей. Так и техника, обнажая и ставя под общественный надзор новые психические слои человека, не может полностью их исчерпать, напротив, может углубить внутреннюю жизнь, выходящую в иные, сверхтонкие измерения, не подвластные контролю на данной технической ступени. Так, через овнешнение внутреннего, и происходит дальнейшее самоуглубление человека, рост его "тайного тайных".
Этим, кстати, объясняется, почему развитие техники, законодательства, собственности и вообще всей системы "внешней" цивилизации в перспективе не только не убивает, но обогащает и усложняет мораль и психику. Внутреннее и внешнее - следствие одной бифуркации, "развилки' человеческого роста, и где не растет внешнее, там не растет и внутреннее: oни застывают на нейтральной точке статического равновесия - как в том почти несуществующем "Востоке", который динамические люди Запада склонны идеализировать (так путник мечтает найти место для привала - но лишь для того, чтобы назавтра двинуться дальше). Техника и мораль нуждаются в трении, чтобы не угасал их огонь.
Конечно, на каждой из этих стадий техно-морального развития (а это, по существу, двойное, неразложимое понятие) нас ждали и будут ждать вышеупомянутые "кувырки". Система правосудия в руках тирана или платоновского "философа-законодателя" может превратиться в аппарат уравнительства, злосудия и репрессий; общественный этикет может превратиться в систему идеологического контроля, политической "корректности", всеобщего доносительства и т.д. В такой же и еще большей мере создание нейросоциума, техно-церебральной среды может привести к новой охоте за ведьмами, обитающими в нашем сознании и подсознании. Но мы ведь не отменяем юридической системы и правил хорошего тона лишь на том основании, что они чреваты неправосудием, неискренностью, подавлением инакомыслящих и инакоговорящих? Так и нейросоциум, при всех страшных опасностях, которые он несет свободе мысли, все-таки не подлежит запрету. Мозг, который прямо подключается к машинам трансформации мира, выходит в новую зону морального риска.
Что касается духовности, то это понятие амбивалентное: существуют разные духи и разная духовность, в том числе и демоническая, которая, кстати, любила обличать бездушие науки и рационализма. Гитлера можно обвинять в чем угодно - только не в том, что он был бездуховным существом. Он кипел и пенился пророческим духом и заряжал им миллионы своих соотечественников. Именно одержимость духами расы, почвы и крови, а вовсе не сухая и трезвая наука, возводила газовые камеры и истребляла "неполноценные" расы.
Вот что говорит нам Первый голос об итогах Второй мировой войны: "Четыре года красные и
коричневые состязались в героизме, пока не пришли техно-продвинутые звездно-полосатые и не сказали "ви вон". [We won , а вы - вон!]. Как ни горько это признать, исход битвы Титанов духа был решен не силой воли, а перевесом в бездушных "лошадиных силах". "Трудно не услышать в этих словах иронии над "титанами духа" и признания, что за "лошадиными силами", за "бездушной техникой", коль скора она освободила человечество от власти таких титанов, как Сталин и Гитлер, стоит особая, либеральная, более сильная духовность, чем истерическая духовность (или психопатология?) пропаганды, идеологии и насилия.
Быть может, граница между демонической, исступленной, воинствующей, фанатической духовностью - и духовностью созидательной проходит как раз по линии признания разума, науки, истины. Демоническая духовность, отрицая "сухое знание", погружает разум в сновидения и рождает чудовищ. Духовность созидательная не отрицает разума, как одного из даров Божьих, но движется дальше разума, использует сам разум, чтобы показать его ограниченность. Благо науки - ее способность к самокритике, самоиронии, открывающей путь для действий духа за пределами разума. Разница между двумя видами духовности может быть выражена простой формулой: "духовность минус разум" или "разум плюс духовность".
Вообще техника не только не чужда духовности, но содержит в себе высоко романтическое и даже ангелическое начало. Человек средневековья, услышав наши разговоры по телефону или взмыв в авиалайнере над облаками, мог бы решить, что находится в мире ангелов. Нет ничего более романтического, чем парить в небесах или долетать голосом до милого слуха через океаны и континенты. "Лошадиные силы" далеко не бездушны, когда, например, конь несет меня стрелой на свидание к возлюбленной - и тем более, когда тысячи этих лошадей, спресованные в реактивный двигатель, мчат меня навстречу звездам. Техника поднимает нас над землей, облегчает и ускоряет все процессы существования, переводит материю в потоки энергии и информации, делает летучим и всепроникающим наше бытие, голоса, мысли, которые распространяются без преград со скоростью света или электричества. Мы сами не замечаем, как наша материальная среда становится все более проницаема, вмещает множество световых, "эфирных", "виртуальных" тел и делается похожей на то, как представлялись небесные обители нашим предкам.
Что касается страха, который удерживает нас от поспешно-безоглядных скачков прогресса, то такой страх - благородное чувство и составляет часть того, что древние называли "prudentia" (благоразумие, предвидение, рассудительность) и что Аристотель и Фома Аквинский считали величайшей из добродетелей. Особенно это касается т. н. "страха Божьего", когда человек воздерживается от поступков, быть может, и приносящих ему выгоду или удовольствие, но морально сомнительных или опасных для других (в том числе и для потомков). Все те страхи, которые перечисляются в верхней части этой двуголосой статьи, именно подтверждают, что моральное и даже религиозное чувство вовсе не утрачено человечеством.
Недавно в одной из анкет по поводу смены столетий был задан вопрос: "Станут ли вековые эсхатологические предчувствия человечества тормозом или гарантом его существования?" Но тормоз - это и есть гарант существования, что известно любому водителю. Эсхатология притормаживает разгон технологии на крутых поворотах, а значит, с ускорением прогресса будет возрастать и роль тормозов. Люди боятся мыслящих машин, вирусов, клонов, искусственных генов, новой расы киборгов, потому что за всем этим чудится обещанное, "то самое", "конец времен". Люди будут одной ногой нажимать на газ технического прогресса, а другой ощупывать эсхатологические тормоза. И только так, работая двумя педалями, мы можем двигаться вперед по сложному, гористому рельефу будущего, не срываясь в пропасть.
Примечания1. Жан-Жак Руссо. Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов, в его Избр. соч. в 3 тт., М., Гос изд. худ. лит., 1961, сс. 47, 52, 62.
2. Иммануил Кант. Основы метафизики нравственности. Соч. в 6 тт., т.4, ч.1, М., Мысль, 1965, с. 260.
Приглашаем всех читателей "Веера" принять участие в этой дискуссии - на стороне одного из голосов или со своим отдельным голосом.
читать отзывы | писать отзывы