...Кому охота тревожить себя такими
                              опасными "может быть"! Для  этого
                              нужно выжидать появления новой  породы
                             философов... - философов опасного
                            "может быть" во всех   смыслах.
                                                            Фридрих Ницше
 

                    1. КРИТИЦИЗМ И АКТИВИЗМ.

        Философское развитие к настоящему времени прошло две большие  эпохи, первую из которых можно определить как метафизическую, а вторую как критическую и активистскую. В свою метафизическую эпоху философия пыталась объяснить мир, установить некоторые бесспорные истины о природе вещей, Бога и человека. Это был поиск сущностей в самом объекте философского размышления, без поправок на субъективные условия и предпосылки его восприятия.  Мир есть такой или не есть такой; он был таким или будет таким. Разумеется, такая метафизическая установка сохраняется и до наших дней у многих мыслителей, как нерефлективное, спокойно-тождественное отношение мысли к ее предмету: то, что мыслится, мыслится как содержание самой реальности.

        Вторая эпоха, начавшаяся с кантовского переворота в философии, одновременно и ограничила, и расширила ее возможности. Возможности теоретической философии резко сузились, поскольку ей было отказано в достоверном знании мира, как он существует сам по себе. Преимущество в познании действительности все более признается за положительными науками, такими как физика, биология, социология. Роль философии в конечном счете сводится к самокритике, т.е. к критике языка философских высказываний, который должен все более очищаться от метафизического содержания и обнаруживать свою условность и знаковость. Развитие этой тенденции в последние десятилетия привело к  деконструкционизму, для которого философия есть не что иное как чтение философских текстов с целью обнаружить их внутреннюю противоречивость и двусмысленность.

        Одновременно в посткантовскую эпоху резко возросло значение практической философии, которая не столько объясняет существующий мир, сколько ставит задачу его преобразования. В этом смысл известного тезиса Маркса: "Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его".  [1] Философия как проект изменения мира стала основополагающим импульсом для таких мыслителей, как Фихте, Сен-Симон, Фурье, Фейербах, Шопенгауэр, Маркс, Ницше, Сартр, Маркузе, американские прагматисты, а в России - Федоров, Соловьев и Бердяев. По сути, большинство социально-политических движений 20-го века вдохновлялось именно философскими идеями, которые переносились в головы масс и становились "материальной силой". Философия представляется отныне поприщем практической деятельности, которая должна привести действительность к воплощению тех или иных великих идей, будь то идея бесклассового общества, всесильного сверхчеловека или всеобщего воскрешения.

        Важно понять единство двух философских крайностей этой эпохи: беспощадного критицизма и неутолимого активизма. Собственно, разделение это совершилось в философии Канта, как четкое разграничение сфер чистого и практического разума. Вопрос: "что я могу знать?" был строго отделен от вопроса: "что я должен делать?" Отныне им предстояло развиваться самостоятельно в истории философской мысли, все более ограничивая сферу познания и все более расширяя сферу действия. На первый взгляд, крайности эти редко соприкасаются. Что общего между сугубо академическими штудиями языка у английских аналитических философов и бушеванием "воинствующего материализма"  в застенках ЧК и НКВД в те же самые 1920-е - 30-е годы?  Сталин никогда бы не понял "Логико-философского трактата" и не признал бы в его авторе настоящего философа, как и Витгенштейн никогда бы не посчитал главы о диалектическом и историческом материализма (из "Краткого курса истории ВКПб") произведением философским.

        Между тем Витгенштейн и Сталин - явления одной философской парадигмы, критико-активистской, зародившейся в недрах кантианства. [2]   Поскольку теоретической философии положен предел непознаваемой "вещью-в-себе", постольку практической философии открыт простор преобразования "вещи-для-нас". Критика чистого разума обнаружила его "нечистоту": априорные схемы восприятия, присущие человечеству как коллективному субъеку, составляют неодoлимую преграду познанию на пути к объекту, но при этом проявляют свою собственную активность, как трансцендентальные идеи, задающие смысл и цель бытию.  Практический разум, сначала всего человечества, а затем  отдельного класса, партии или индивида, получил философское оправдание для того, чтобы задавать цели действительности и преобразовывать ее соответственно постулатам "я хочу" или "я могу". Критицизм тщательно очищал философию от наивных умозрений и высчитывал, какие очередные иллюзии следует похоронить, как-то: религию,  этику, идеологию, любовь к ближнему, свободу творчества, истинность познания. Между тем активизм наполнял  эти пустоты, все более разъедавшие ткань философского знания, слепками достижимых целей и идеалов философского действия: революционное преобразование мира, оправдание насилия, воинствующий материализм, партийность науки. С одной стороны, действовало оружие критики; но оно тут же являло свою оборотную сторону - критику оружием.

         Порой эти две крайности совмещались в одном движении мысли: марксова критика идеологии как иллюзии отчужденного сознания дополнялась разработкой марксистской идеологии как формы революционного сознания. Порою эти крайности расходились так далеко, что связь между ними почти ускользала: Сталин и Витгенштейн. И тем не менее взаимозависимость сохранялась. Ведь если мыслителю доступно познавать и описывать только атомарные факты, значит, связь и значение этих фактов должны задаваться извне, волей деятеля, определяющего ход истории. Как ни парадоксально, сама логика "Логико-философского трактата" ведет к философии "Краткого курса истории ВКПб". В аудиториях Кембриджа метафизика вычищалась из философского языка - и переходила в ведение Лубянки, становилась "руководством к действию". Грубо говоря, если существование Бога онтологически недоказуемо и вообще представляет собой "псевдопроблему", значит, общество будет отныне обожествлять то, что сочтет для него полезным политический авангард. Все, что критицизм вычитал из теории, как "недостоверное", "неверифицируемое" знание, активизм приплюсовывал к практике, как стратегию и тактику революционного преобразования мира.

        Западными аналитиками вычищалась, например, проблема "идеального и материального", как болезненное наращение языка, не соответствующее никакому объективному факту - а советскими "синтетиками" эта же проблема ставилась и разрешалась в плане физической ликвидации идеалистов и торжества материалистических идеалов. Критицизм и активизм, хотя чаще всего и не признавали своей взаимной обусловленности, работали совместно как минус и плюс новой философской энергетики. Связь философии с реальной действительностью вычиталась, чтобы ее связь с практическим действием могла возрастать.

        Заметны признаки, что эта вторая  эпоха философского развития подходит к концу. Обе тенденции - критическая и активистская - к концу 20-го века исчерпали себя. Крах активизма не нуждается в особых пояснениях. Самая могучая активистская философия 20-го века - марксизм-ленинизм - лежит в развалинах. Никто уже не соблазняется философским проектом переустройства мира. Философия как активистская деятельность мышления, направленная на изменение реальных обстоятельств, потеряла всякое доверие и гипнотический блеск своего могущества. Стало ясно: прочные вещи, которые остаются в действительности и работают в ней, создаются не философским умом и не по философскому методу. Три вещи, надежно работающие в современном мире: христианство, товарный рынок и технология - это произведения не философского ума, а иных исторических сил и реальностей (религиозных, экономических, научных). Вторжения философских идей в реальность оказались чуждыми ее природе: теснили, угнетали, искусственно сдерживали движение жизни - а потом и сами сошли на нет. Призрак коммунизма, бродивший по Европе, отошел в царство призраков.

        Отсюда необходимо пересмотреть сущность и призвание философии. Она не создана для  улучшения этого мира, не призвана что-то менять  в нем. Всякие попытки такого рода, начиная от платонова "Государства" и кончая ленинским "Государством и революцией", оборачивались ущербом как для самой реальности, которая приносилась в жертву идее, так и для философии, которая бралась ее переделывать и тем самым превращалась в служанку идеологии.

        Но и критическая тенденция в философии тоже, очевидно, близка к исчерпанию. Критиковать уже нечего, сам субстрат метафизики, на котором могла основываться ее философская критика, уже предельно размельчен и сквозит пустотой. За последние два века по всей западной философии только и прокатывались одна за другой волны все более утонченной и беспощадной критики. Первая была, конечно, кантовская критика чистого разума, которая стала прототипом всех последующих критик. Так, Шопенгауэр и Ницше обрушили критику на систему идеальных ценностей, обнаружив в их основании волю к жизни и к власти. Маркс и Энгельс подвергли критике все идеологические, "превращенные" формы сознания, обнаружив в их основании систему общественных отношений и процесс материального производства. Экзистенциализм, начиная с Кьеркегора, подверг критике всю историю западной метафизики, отдающей преимущество общим идеям и сущностям перед единичным существованием. Фрейд обрушил критику на всю цивилизацию как репрессивную систему подавления первичных инстинктов и порывов бессознательного.

 Такого рода философская критика почти подорвала  основание самой философии, поскольку единственным позитивным остатком разрушившихся иллюзий оказались предметы вовсе не философского свойства. Материальное производство как первореальность у Маркса явно подлежит не философскому, а политэкономическому знанию. Жизненный инстинкт, воспрянувший на развалинах христианства у Ницше, есть в конечном счете биологический феномен, и сам философ полагал, что со временем ему придется обучаться биологии. Результатом фрейдистской критики цивилизации оказалось первенство психологии и психоанализа среди гуманитарных наук. Со временем эта роль переходит к лингвистике, поскольку критика метафизики привела к анализу языка как средоточия всех философских проблем. Философия захотела так отрегулировать язык, чтобы стереть всякий след своего пребывания в нем, чтобы язык производил только четкие суждения, поддающиеся эмпирической проверке.

   Получается, что в критическую эпоху философия только и делала что указывала другим наукам путь к вытеснению самой философии.

     И наконец, последняя волна критицизма, его "девятый вал", топящий и саму критику, - это деконструкция. Оказывается, даже отрегулировать язык философским способом невозможно: не существует в природе такой рациональности, которая могла бы принудить язык к правильной, осмысленной работе. Сам язык есть вечное блуждание, набор обмолвок и кривотолков, в котором не только верифицируемая постановка философских проблем исключена, но и их формулировка противоречит сама себе. Любое утверждение содержит двусмысленность или апорию. И тот язык, на котором мы деконструируем философский язык, сам подлежит деконструкции, в ходе которой обнаруживается, что он состоит из метафор и самоисполняющихся речений. Философия деконструкции есть не что иное как последняя по времени и, видимо, окончательная деконструкция самой философии. За философией ничего не остается, кроме упорной привычки писать, оставлять на бумаге следы, значения которых заведомо неясны и неопределимы. Если логический позитивизм пришел к выводу, что философские положения нельзя фактически проверить и подтвердить, то теория деконструкции приходит к выводу, что философские положения даже нельзя адекватно высказать и осмыслить. Они не означают не только ничего истинного, но даже и ничего определенного.

        Далеко не случайно активистская и критическая философия пришли к своему логическому завершению в один момент истории. Они ведь и возникли не только одновременно, но и в рамках одного, кантовского учения, столь резко разведшего пути теоретического и практического разума. В той же самой исторической точке, где горбачвская перестройка завершила движение философского активизма, деконструкция Деррида завершает движение философского критицизма. Философия обнаружила тщетность двух своих важнейших устремлений, соблазнов практического могущества и теоретической точности. Сильная власть, построенная на философско-утопическом основании, оказалась неспособной физически поддерживать и кормить своих граждан и рухнула в небытие. Точное значение, на поиск которого отправилась критическая философия, обернулось сквозящими ячейками знаковой сети, пустыми формами исчезнувшего значения.

        Есть нечто общее, грандиозно-призрачное, в этих двух фигурах последнего исторического момента. И Горбачев, и Деррида попытались довести постройку своих предшественников, философов власти и философов значения, до последнего совершенства; но в точке, где свод должен был закруглиться, оказалась щель, моментально расколовшая все здание и превратившая его в памятник собственным руинам. И философия долго будет благодарна этим двум последним зодчим-разрушителям за возможность радикально пересмотреть свое назначение и войти в третью эпоху своего творчества.
 

              2. ФИЛОСОФИЯ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

 До сих пор мы рассматривали вторую, критико-активистскую эпоху в ее отличии от первой, докантовской, догматической. Теперь можно поставить более широкий вопрос: что общего между ними? Не есть ли тупик, в который зашел критицизм-активизм, - тот же самый философский тупик, в который за двести и больше лет до него зашла догматическая метафизика? Суть в том, что и докантовская метафизика, и критицизм-активизм определяли задачи философии в ее отношении к действительности: либо как ее познание, либо как ее преобразование. Вторая эпоха, умерив претензии теоретического разума, сделала философию орудием практического разума, еще более заинтересованного в своем конечном отождествлении с действительностью.

  В философию был внесены страсть и поиск, которого она не знала прежде в своем чисто разумном созерцании прозрачного мира. Мысль, утратив непосредственное тождество с  бытием, взволновалась мечтой и долгом конечного слияния с ним. Философию переполнили всякого рода императивы, теоретические и практические. Уже Фихте и Гегель говорят повелительное "будь" саморазвивающемуся "я" и саморазвивающейся идее, своим мышлением подталкивают их историческое движение, а заодно и требуют такой политической реальности, которая соответствовала бы их философской идее. Философия Кьеркегора, Шопенгауэра, Фейербаха, Штирнера, Маркса, Ницше, Федорова, при всей разнице и противоположности конкретных устремлений, - это все более громкое "будь", обращенное к экзистенции, к индивиду, к обществу, к человечеству. Двадцатый век еще более усилил повелительную модальность мышления, превратив оружие критики (предметом которой было мышление) в критику оружием (предметом которой стала действительность). "Наступает время борьбы за господство над земным шаром - она будет вестись во имя основных философских учений," - писал Ницше [3],   пророчествуя и о судьбе собственного учения: немецкие новобранцы двух мировых войн, отправляясь на фронт, клали в ранцы томики "Заратустры".

        Иными словами, вторая философская эпоха, безжалостно критикуя первую, усвоила ее основной предрассудок о том, что философия имеет какое-то обязательное отношение к действительности, и если не может познавать ее объективно, значит, должна заниматься ее переделкой или установить точные границы своего достоверного познания действительности. Если в докритическую эпоху действительность мыслилась непосредственно, в модусе "сущего", то критическая эпоха  устанавливает к ней отношение в модусе "необходимого". Философия, раньше толковавшая о том, что есть в мире и как устроен мир, теперь перешла в модальность долженствования: чем должен быть мир перед лицом философии и чем должна быть философия перед лицом мира.

  "...Философия должна стать  знанием не только того, что есть, но и того, что должно быть, т.е. она должна  из пассивного умозрительного объяснения сущего стать активным проектом долженствующего быть, проектом всеобщего дела" (выделено мною - М.Э.). [4]  В этом высказывании Николая Федорова замечательно выражена взаимообязанность философии и действительности, два огромных долженствования, вдруг выросших из их распавшегося докритического единства. Философия "должна стать" знанием о том, что "должно быть". И далее - то же самое удвоение долга: философия "должна" стать проектом "долженствующего быть". Не только философия обязана миру - но и мир обязан философии.

        В сущности, получается замкнутый круг. Почему философия должна? Потому что действительность этого требует. Но ведь и действительность еще не такова, какой должна быть: ей еще только предстоит измениться по требованию философии. Суть в том, что оба эти долженствования уводят в одну перспективу, где философия вновь должна слиться с действительностью, а действительность должна стать насквозь философской. Раньше это единство мыслимого и сущего утверждалось наивно, как метафизическая предпосылка самого акта мышления. Теперь же, в эпоху долженствования, это единство откладывается на будущее, оно присутствует не как посылка, а как проективная цель всех философических актов, направленных на взаимное исправление мышления и бытия. Эти два встречных обязательства,  эпистемологическое и политико-утопическое, возникают из распада прежней метафизики, как способ восстановить начальное тождество в формах будущей цельности.

        Не всегда эта цельность декларируется так прямо, как в "Философии общего дела" Федорова, но установка мышления на истинность, т.е. на лояльность по отношению к действительности, и установка действительности на разумность, т.е. на лояльность по отношению к мышлению, так или иначе объявляются главным делом философии. При этом самая утонченная  эпистемология сотрудничает в рамках "долженствующей" модальности с самой грубой утопией. Обе они исходят из взаимных обязательств философии и действительности. Эпистемология уличает философию в метафизических вымыслах и отклонениях от мира атомарных фактов, требуя проверки всех ее утверждений критерием соответствия эмпирической действительности. Утопия, наоборот, берет на себя проверку действительности с точки зрения ее соответствия философским идеям истины, добра, красоты, единства, свободы, равенства, целесообразности, уличая мир в том, что он еще не превратился в прозрачное понятие, и всячески подгоняя его к должному состоянию - путем социальных революций, воспитания сверхчеловеков, создания трудовых армий по преобразованию природы и т.д.

         Можно сказать, что эпистемология взыскует тот минимум, где философия, несмотря на свой умозрительный характер, все-таки соответствует чему-то действительному (будь это наблюдаемый факт, или логически непротиворечивое высказывание, или познавательные границы разума). Утопия взыскует тот максимум, где действительность, несмотря на свой произвольный, хаотический характер, все-таки может быть упорядочена и приведена в соответствие с категориями мысли (будь  это всеобщее равенство, или всеобщее бессмертие, или общество как  целостное произведение искусства).

        Таким образом, критико-активистская эпоха не только не устранила метафизической установки философии на единство с действительностью, но придала особую остроту и целенаправленность этой установке. Из сферы наличного это единство переносится в сферу должного. Это должное мыслится то в отрицательной (критической), то в положительной (активистской) форме, но оно неизменно ориентирует философию на совпадение с действительностью в перспективе их взаимного развития. Эпистемология говорит мышлению: нельзя, ты не должно переступать границы познаваемой действительности. Утопия говорит мышлению: надо, ты должно переступить за грань познания в область преобразования действительности. Действительность выступает в эпистемологии как критерий ограничения мысли, а в утопии как фактор ее расширения, но в обоих случаях именно обязательства по отношению к действительности определяют цель и способ философского мышления.

        Если  это и разрыв с докантовской метафизикой, то недостаточно радикальный. Метафизическая установка, правда, перестает быть наивной, но зато становится сентиментальной, если использовать термины, предложенные Фридрихом Шиллером для разграничения двух эпох искусства. По его известной теории, изложенной в трактате "О наивной и сентиментальной поэзии" (1795-96), наивное искусство воспроизводит идеал художника как содержание самой действительности, в гармоническом равновесии и полном тождестве идеального и реального, субъективного и объективного. В сентиментальном искусстве художник уже тоскует по недосягаемой действительности, поскольку сознает, что все его стремления и идеалы сосредоточены в нем самом. Отсюда возникает и новая рефлексия - сознание своей отторженности от бытия, и новая энергия - необходимость усилий для воссоединения с бытием.

         Исторические эпохи, очерченные Шиллером для этих двух видов искусства, примерно совпадают с докритическим и критическим развитием в философии. В этом смысле всю докантовскую философию можно назвать наивной, а послекантовскую философию, вплоть до нашего времени, можно назвать сентиментальной, поскольку философия уже утратила свое непосредственное единство с действительностью, но все еще стремится с ней совпасть: как в плане рефлексии, т.е. осознания своей отторженности от бытия, так и в плане энергии, т.е. попытки действенно овладеть бытием. Вот ряд сентиментальных суждений, выражающих тоску отъединенной мысли по овладению полнотой бытия: "Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его" (Маркс) [5]; "Вопрос в том, насколько суждение споспешествует жизни, поддерживает вид, даже, возможно, способствует воспитанию вида..." (Ницше ) [6]; "Мысль и бытие не тождественны, т.е. мысль не осуществлена, а она должна быть осуществлена" (Н. Федоров ) [7].

        Сентиментальность как умонастроение охватывает самые разные философские направления: и материализм, и прагматизм, и экзистенциализм, и логический позитивизм, - все эти формы скепсиса и экстаза, отчаяния или восторга  перед лицом действительности, ускользающей от познающей мысли или уступающей ее проективному насилию. Сентиментальность господствует над всей второй эпохой философского развития, определяя соотносительность в нем депрессивных и маниакальных моментов. Тон эпистемологии преимущественно скептический и депрессивный, поскольку она вынуждена все более и более сужать возможности философского знания в границах аналитической точности; тон утопии преимущественно маниакальный, поскольку она настроена все более расширять круг философского действия, вплоть до преображения мира в  границах мыслимого совершенства. Минимализму в теории познания соответствует максимализм в идеологии действия.

         Но оба эти умонастроения, как уже было сказано, исчерпали себя. Последний порыв философской науки к точности (структурализм) привел к обнаружению неточности на субатомарных уровнях текстуального значения (деконструкция). Последний порыв "научной философии" (как всегда называл себя марксизм) к созданию совершенного коммунистического общества привел к разрушению его оснований  (перестройка). Значение, под пером тончайшего аналитика (Деррида), распалось на сумму незначимостей. Общество, под руководством тончайшего прагматика  (Горбачева), распалось на сумму асоциальных единиц - мафий, банд, племен и не защищенных государством одиноких индивидов.

         Не случайно "деконструкция" и "перестройка" ("реконструкция") - слова одного корня, одного смыслового ряда. Оба движения явились как попытки довершить ранее начатые, но зашедшие в тупик направления теоретической и практической мысли. Пере-стройка замышлялась как акт исправления недостатков коммунистического строительства, как внутренняя критика с целью более успешного осуществления самого изначального проекта. Такая же роль внутренней критики отводилась поначалу и де-конструкции в рамках структуралистского движения, к которому принадлежал Деррида. Но точно так же, как перестройка не исправила изъянов коммунистической конструкции, а похоронила сам этот проект, так и деконструкция не исправила структурализма, а похоронила сам проект точного описания мира значений.

        Вместе с ними похоронена и проективная направленность философии как таковой, ее стремление переделать действительность или переделать себя ради познания действительности. Роман разума с действительностью, в котором так неразрывно сплелись любовь и ревность, гордость и зависть, подошел к концу. Мышление и действительность вольны идти теперь собственными путями, освобожденные от взаимных домогательств "ты должен" и "будь моей". Сентиментальная лихорадка, череда познавательных депрессий и преобразовательных маний, сменяется новой философской надеждой, которая относится к модальности возможного.

                         *              *             *

        Смена больших философских эпох есть прежде всего смена модальностей мышления. Различие модальностей гораздо глубже и принципиальнее любых различий в содержании мышления.   Так, утверждение и отрицание, "есть Бог" - "нет Бога", будучи противоположными по содержанию, формально относятся к одной, изъявительной модальности, утверждающей или отрицающей Бога как факт действительности. Мыслители докритической эпохи могли придерживаться самых разных мнений о сущности или происхождении мира, но их мышление разворачивалось в изъявительной модальности, как описание сущего. Кантовский переворот, разбив это мысле-бытийное тождество, установил для мышления императивную модальность, определяя, чем должны быть по отношению друг к другу действительность и мышление.

     Изъявительная модальность, так же как повелительная,  навсегда сохранится в  резерве философии, потому что такие общие мыслительные типы не умирают, они лишь перестают господствовать. И после Канта продолжала  существовать докритическая по типу философия - просто она стала восприниматься именно как  "до", архаическая по складу, и  скорее уже любительская, чем профессиональная. Точно также и в третьем тысячелетии будет существовать критическая философия, со своими  познавательными и преобразовательными императивами,  но она все более станет восприниматься как подготовительная стадия посткритического, конструктивного мышления.

        В настоящее время философия, исчерпав модальность наивно сущего и сентиментально должного, открывает в себе возможность третьей модальности - модальности самого возможного. Это, пожалуй, единственный выход из того тупика, в который философия была заведена попытками сузить ее теоретическую достоверность и расширить практическую применимость. Стало ясно, что философия не может быть достоверной как метод познания действительности и не может быть плодотворной как метод ее преображения. Философское мышление, в отличие от научного, не является точным и не соотносится ни с чем конкретно сущим. Философское действие, в отличие от этического или политического, не является позитивным и, подчиняя бытие общим идеям, не приносит блага сущему, а скорее разрушает его.

        Философия вовсе не обязана связывать себя с миром сущего и должного, с действительностью и с необходимостью. Призвание философии, которое открывается перед ней в  посткритическую эпоху, -  третья модальность, мир возможного. Философия до сих пор старалась объяснять или изменять мир, тогда как собственное ее дело -  умножать возможные миры.

 1.  К. Маркс. Тезисы о Фейербахе. Маркс К. и  Энгельс Ф.,  Соч. в 50 тт.,  М. 1955-1981,  т.3, с.4.

 2.  Сопоставление  Витгенштейна со Сталиным может показаться гротескным преувеличением: один признан "своим" для философского сообщества, другой - нет. Но именно ленинская и сталинская версия диалектического материализма долгое время изучалась и до сих пор изучается на Западе как самая серьезная профессиональная философия, когда-либо исходившая от России (более "философия", в западном смысле этого слова, чем В. Соловьев или Н. Бердяев).  Если имя Сталина, как систематика и катехизатора советского марксизма,  выброшено из современных философских энциклопедий, а имя Ленина все еще держится на почетном месте, то по причинам политическим, а не собственно философским.

              Недавние разыскания обнаруживают не только теоретическую связь, но и прямой исторический контакт между этими двумя философиями. Согласно новeйшей биографии Людвига Витгенштейна  "Еврей из Линца: Витгенштейн, Гитлер и их тайная борьба за умы", написанной австралийцем Кимберли Корнишем (Kimberley Cornish, The Jew of Linz: Wittgenstein, Hitler and Their Secret Battle for the Mind. London: Century, 1998).  К началу 1930 гг. Л. Витгенштейн  "стал агентом Коминтерна и шпионом Сталина. Он вернулся в Кембридж, в Тринити Колледж, в котором  слушал некогда курс Бертрана Рассела, и вошел  там в узкий кружок снобов, где коммунизм и гомосексуализм были главной модой.  ...Это он и завербовал в начале 30 гг. в советскую разведку членов   этого узкого кружка - Кима Филби, Ги Берджеса, Доналда Маклина и Энтони Бланта... Он-то  и был пятым в знаменитой "кембриджской пятерке" советских шпионов. Витгенштейн, согласно многим свидетельствам, мечтал уехать на родину реального социализма, и заслуги его перед советской разведкой были так велики, что ему якобы даже предлагали кафедру философии, по тогдашней терминологии (и по существу) - кафедру марксизма в Казани.  Может, как первый этап на пути в Магадан. /.../ Вероятно, после новейших открытий австралийского биографа специалисты отыщут в трудах Витгенштейна объяснение того, как можно высокую философию сочетать со шпионажем и службой палачу". Я цитирую сообщение об этих сенсационных открытиях по статье Бориса Носика "Невероятная жизнь философа из Линца", Новое русское слово (Нью-Йорк), 12 июня 1998, с. 11.

          Биографическая же подкладка витгенштейновского сталинизма (как она изложена в книге) состояла в том, что Витгенштейн, как выясняется из книги, учился в одном классе с Гитлером. В "Майн Кампф" упоминается "один индивидуум", который со школьных лет заслужил особую ненависть будущего фюрера и сильно способствовал росту его антисемитизма. По многим приметам это был Витгенштейн, который впоследствии не остался в долгу и ради уничтожения Гитлера охотно служил делу Сталина.

 3.  Nietzsche. Schriften und EntwЯrfe 1881-1885. Werke. Hrsg. von F. Koegel. 2. Abt. Bd.12. Leipzig, 1897, S. 110.

 4.   Николай Федоров. Философия общего дела. Цит. по В.В.Зеньковский. История русской философии, т.2, ч.2. Ленинград, "Эго", 1991, с. 138.

 5.  К. Маркс. Тезисы о Фейербахе. Маркс К. и  Энгельс Ф., Соч. в 50 тт., т.3,  М. 1955, с.4.

 6.  Ницше Ф. Соч.в 2 тт., М, "Мысль", 1990, т.2, с.243.

 7.  Н. Ф. Федоров. Вопрос о братстве..., ч.4,  в его кн. Сочинения, М., "Мысль", 1982, с. 426.

------------------------------

Эта статья  в сокращенном виде публиковалась в журнале "Вопросы философии", 1999, #6, 59-72.  В полном виде входит в книгу  Михаила Эпштейна "ФИЛОСОФИЯ ВОЗМОЖНОГО. Модальности в мышлении и культуре",  СПб., Алетейя, 2001  (намечена к выходу в  мае или июне).