ДваНонсенс

Предисловие

     Совфилософию творили методом народной стройки. “С миру по нитке – голому менталитуха”. Из Канта строчку, из Гегеля – цитату, от Маркса все, что между строчками и между цитатами. Так и получалась философия. Но мы не марксисты, мы анонсисты. Почему? Потому что мы не мыслим. Человек вообще не умеет мыслить. Мыслит колхоз, многоголовая артель. Но из всего, что артель намыслит, получается не мысль, а нонсенс.
      Некоторых анонсистов я знал еще студентами. Затем студенты стали аспирантами и преподавателями. У некоторых из них уже есть дети. Когда я их вижу, я понимаю, что вижу похороны советской философии. Понимают ли они это? Не знаю.
      В последний раз анонсисты пригласили меня на очень важный доклад, посвященный кинизму Анахарсиса. Доклад исполнялся на детском музыкальном инструменте. Слава богу, до ударных дело не дошло. Я все понял и мы поссорились.
      А что я понял? Что ничего не понимаю. Что настало время философскому ансамблю песни и пляски, а также метафизической пантомимы.

К делу!

Д+В – “А=нонсенс=“

(или письмо самим себе почти в квадрате
как послесловие к предисловию
и наоборот)

“Пойди туда не знаю куда,
принеси то – не знаю что”.

“Сказка – ложь да...”

“Люблю Отчизну я, но
странную любовью...”

Классикам от играющих в классики посвещяется.

Ну вот и настала пора расставить точки над “е”.

Мы пишем отвёт на тё возражёния, которыё могут у Вас появиться послё прочтёния вот этого (а чёго этого, мы и сами не знаём). Но прёждё “вот этого” нам хочётся задать Вам слёдующий вопрос: “А зачём Вы это всё читаётё?” Вёдь нё станётё жё Вы отрицать, в данный момёнт Вы это читаётё. Это нёсомнённо. А так ли это нёсомнённо? Вот о чём нам хочётся Вас спросить прёждё всёго...
Мы часто задаем себе множество подобных вопросов, а всякий последующий вопрос, нам видится, ответом на предыдущий.

     Такое свое вопрошание мы называем “безответственным”, так как наше ответствие безусловно условно (или наоборот). Все словесное может быть взято нами в кавычки, и это утверждение в том числе. Но все же такое безответственное вопрошание вопрошающей безответственности по видимости претендует на значимость, при всей своей незначимости. Оно не требует к себе отношения, ибо, постоянно ускользая, само по себе ничего не значит. К этому тексту (как, впрочем, и к любому другому), наверное, вообще нельзя отнестись, отнестись можно лишь к тому или иному лицу. Но какое же отношение этот текст имеет к нам, если мы пишем его только потому, что когда-то нас выучили (плохо) грамоте.
     Мы не писали этот текст, его никто не писал. Разве возможно точно различить, когда что-то делаем мы, а когда что-то делается через нас? Например, если сейчас что-то страстно и убежденно начать говорить, то от этого с уст могут слетать не только одни слова... Но разве говорящий желал разбрасывать вокруг себя брызги? Весь этот текст мы рассматриваем в качестве брызг, которых никто не желал, но они все же появились. Поэтому, мы не есть авторы написанного.
      У нас совершенно нет никакого желания писать, ведь написанное никогда не имеет к нам никакого отношения. Часто в нас просыпается глубокое недоверие к письму, да и к слову вообще. Лучше вообще помалкивать. Вот мы и помалкиваем. Беспрерывное говорение, для нас – лучший способ умолчания. О чем же мы молчим? Уж не о том ли, что нам уже лень говорить про то, что ничего вообще нельзя сказать, да к тому же нечего и незачем. Что мы этим сказали? Ничего. Ничего? Вот в чем вопрос, впрочем – вопрос ли это?
      Лишь иногда, когда (в соответствующем настроении) мы, наконец желаем желать, то мы можем еще вообразить и себя и свое умолчание так:
      “Швейцар спрашивает посетителя:
     – А Вы, собственно, кто?
     – Дизайнер, – отвечает тот.
     – Да я и сам вижу, что не Иванов”.
     Теперь мы растолкуем этот анекдот с помощью вульгарной герменевтики и наивной этимологии. Кто такой “дизайнер”? Это человек, который желает совместить “чистую” красоту (свободную от утилитарности и подражательности реального) и человеческое производство различных благ. Нам кажется, что философия, в каких-то пределах, может быть представлена через слово «дизайн». Ведь философы, как и дизайнеры, пытаются совмещать божественное и человеческое, вечное и историческое и т.п. Для них различенность, дихотомичность, бинарность бытия то, что "само собой". Уже в самом слове "дизайн" скрыт отсыл к порядкам различенности в бытии. Вслушайтесь в слово "ди-зайн". "Зайн" - в немецком языке обозначает присутствие, наличие, бытие. А расчлененность, дуальность легко заменить, если вспомнить слова: ди-хотомия, ди-станция, ди-скурс, ди-ректор, ди-лемма, ди-ктор и т.п. Философия, по нашему мнению, рождается из противопоставления одного другому, двойственности бытия. Философ - "ди-зайн-ер" бытия. Мы не философы, мы - другие. Другой, это тот, кто друг, второе Я. Мы друзья дизайнеров, их второе Я, оборотная сторона. Но кто же мы? Об этом нас и извещает анекдот. Мы - "Ивановы", не дизайнеры.
     Христиане пытаются подражать в своей жизни Христу, нацисты - своему "вождю", ленинцы - Ленину. Мы же хотим видеть своим идеалом Иванушку-дурачка. Мы хотим быть такими же, как он (безграничным в его ограниченности, бесконечно хитрым в его наивности). Но непосредственная естественность Иванушки для нас, конечно, уже недоступна, ведь мы "грамотные", т.е. прочитавшие о себе сказку. Мы нарочито пытаемся жить под Иванушку и поэтому называем себя ваньками. Ваньки - нео-Иванушки, ибо дело тут совсем не в том, что мы как-то со-относимся с Иванушкой-дурачком, а том, что этот персонаж, по нашему мнению, может быть теперь прочитан только через нас. Органический мир "печки да заваленки" навсегда ушел в прошлое. Нельзя более танцевать от печки (крестьянский быт сломан новаторами), мы учимся танцевать от батарей парового отопления.
      В наше время ваньки не могу уже не иметь "совковый" вид, т.е. обновленный. Мы – пост-коммунисты. Если большевиков когда-то называли "красными", то мы – "инфра-красные", красней красных. Мы красней их хотя бы потому, что нам за них стыдно. Мы все еще социалисты, но которые поперхнулись своим социализмом, т.е. которые живут как бы после себя. "Пост" – это после коммунистов идти туда же, куда они, но "другим путем". "Пост" – это пост, бдение на страже завоеваний социализма. Именно эти завоевания и таятся в нашем умолчании. "Пост" – это еще и некоторая аскеза, воздержание. Мы воздерживаемся от всякой власти ("не бери на себя никакой власти") и всякого присутствия, реального, бытия (на самом деле - нет никакого "на самом деле"). Мы живем воображением. Хватит думать – давайте придумывать! Так думаем мы, но разве можно что-либо принимать на веру просто так (и это в том числе)?
      Ваньки что-то делают. Что? То, что они делают, называются "патофилософией". Нам все нынешнее состояние философии представляется "патовым". Все вроде бы нормально (есть новые мыслители, и процесс идет), но сделать следующий шаг из этого состояния уже нельзя. Пора, как О. И. Бендер, смешать фишки, броситься наутек. Кто-то и как-то заметил, что философия якобы все переворачивает с ног на голову (или наоборот). Почему бы теперь не перевернуть сам акт философского переворачивания? Может, нам тогда жить будет лучше, жить будет веселее? "Патофилософия" - это отказ от философии варварскими способами, это "дикая" и "противная" философия.
     "Дикая" и "противная" пролетантская патофилософия - это философский авангард-арьенгард. Это единство начала и конца прояснится, если в слове "пост" совместить пространственный (после, в хвосте) и временной (после, впереди, позже чем) смысл. Такая философия – арьенгард, ибо она так далеко ушла вперед, что оказалась у философии в "хвосте" (земля круглая). Такая философия – авангард, ибо она находит себя после собственных похорон. В наше время для нас, ваньков или совков, пролетантская патофилософия – это самый тупой тупик современной философии, но тупик с большими перспективами. И некультурно требовать от нас культуру в условиях "совковой" жизни. Наши идеалы безыдейности как раз и вышли из радикального сомнения в возможностях культуры и истории. Теперь для нас уже нет таких идей с которыми мы не могли бы сжиться. Главное основоположение патофилософии гласит: "У нас нет таких принципов, от которых мы не могли бы отказаться (и от этого в том числе)". Оно ясно как божий день. Ясно? Так ли уж все ясно?
     Философия пролетантов изощренно искренна, она лжет только правдой.
      Изначально она самокритична до полного самоуничтожения, развивать ее можно лишь, отвергая, ведь развития Ничто есть только его отрицание. Такая философия сверхтеоретична, так как она проникнута непоследовательно непоследовательной логикой. Представить эту логику несложно по формулам: "Бей своих, чтоб чужие боялись", "…раньше вы на нас ездили, а теперь …мы сами вас возить будем " и т.п. Образец такой логики просматривается и в этих рассуждениях. Но нельзя все понимать буквально, и это в том числе.
      Волею случая мы оказались заброшены в "совковое болото". В этом проточном "болоте" можно плыть по течению (или против), тонуть, грести к берегам, устремляться в небо. Мы нашли иной способ жизни, заимствовав его у барона Мюнхгаузена, который вытащил себя из болота за собственные волосы. Настоящая "совковая" философия никогда не бывает настоящей, так как ни на чем не стоит. Она само-зависает. Что? Банально? В этом -то все и дело.
      Все, а может быть и не все здесь и сейчас излОгаемое (или неизлОгаемое) "носится в воздухе", и потому у всех "на слуху". (Слово "излОгаемое тут от слова "лгун".) Но не банально ли видеть в банальном видеть только банальное? Мы всеядны, т.е. питаемся и ядами (голод не тетка, мы никогда ни от чего не отказываемся. В патофилософии запрещены любые запреты и этот в том числе. Для нас банальное – крайне интересная штука. Она не дает нам скучать, рыскать по "сливкам" культуры в поисках нового. Всякая "ерунда" и "финтифлюшка" – неизменный предмет патофилософского любования. Сейчас мыслить, исходя из идей известного томика ума не надо, был бы широкий зад. А попробуйте исходить из банального! Этот совет принадлежит не тем , о ком Вы подумали. Никогда не следуйте ни чьим советам, и этому в том числе.
      Но мы часто мыслим от б-анального. А это уже пошлость. Она есть основа нашего пассивного патофилософского смехотворчества (слово "пассивное" тут от слова "пас"/ футб./). Мы постоянно "пасуем ", т.е. отфутболиваем от себя всякое чинно-чванное мудрствование. Наша совковая философия имеет форму пошленького анекдотца. Философская истина вообще смехотворна. Это ли не смешно? Нам представляется, что часто философия слишком несерьезна в своей серьезности, скучна. Банальность и пошлый смешок избавляют нас от скуки и обессмысливания, которые представляются нам главными врагами философствования. Если наше смехотворчество напоминает Вам рвотное, мы вполне удовлетворены.
      Мы "мыслим", но так, как мыслит утопающий, желающий достичь дна, чтобы оттолкнуться от него, вынырнуть и спастись. Кто не может дойти до дна, тот скорее всего утонет. Поэтому мы устремлены к глупости, в ее глубины, к ее "двойному" дну. Ведь глупость – это почва и исток всякого философствования. С самого своего возникновения философия глупо стремилась размежеваться с глупостью. Не стоит этим заниматься, наоборот, надо всячески вмежовываться в глупость. Недаром же в народе считают, что клин клином вышибают. От чего заболел, тем и лечись! Тем более, что, может быть, никакой "умности" и "глупости" нет. Культура горазда на всякие выдумки такого рода.
     Нашу патофилософскую игру с идиотизмом можно представить в виде клоунской акробатики, которая в своей технике выполнения гораздо сложнее спортивной. Нарочито падать, но не упасть труднее, чем просто не падать. Мы умеем ценить глупость, и поэтому нашу патофилософию можно назвать "любоглупием" Именно из-за этого, то, чем мы занимаемся, обозначается нами как "фил-А-софия". Мы прежде всего "фил-А-софы".
      Итак, основные источники нашей "фил-А-софии" – это банальность, пошлость и глупость. (В наше "голодное" время опыт всеядности для патофилософии не будет лишним.) Источники "фил-А-софии" так пронизывают собою современное пространство и время, что не могут иметь конкретных творцов, они – творчество масс. Если это "творчество" применить (сообразно своему образованию) вовремя и к месту, то оно преображается в своеобразный (слово "своеобразный" тут от слов "свое образование") "философский эпос. Такой "эпос" и есть наша "пато-фил-А-софия", ибо она создается не теми или иными авторами, а, скорее, временем и местом исполнения. Для нас философствовать сейчас можно только в "одном месте", и это место мы Вам сейчас покажем!
      Если мы когда-нибудь и мыслим, то мыслим "мыслеколхозно", в массе, посредством массы, но всегда против массы. Такие "колхозные" мысли не имеют авторства, они ничьи, или, иначе, массовидны. Нам представляется, что личностная авторская философия уже заканчивает свое существование. Будущее – за полифонической философией.
      Конечно, когда мы говорим о массе, то имеем в виду не толпу, а «критическую массу», группу критически мыслящих. «Критическая масса» – это коллектив соучастников, который имеет в своём составе столько человек, что дело коллектива еще не профанируется, но и не умирает от узости. Наша «фило-А-софия – продукт коллективной работы, она коммуникабельна.
      На каком-то этапе жизни родились культура и история. Иногда мы склонны связывать это рождение с появлением собственности (автора, героя, личности). Этот собственник мог быть самим собою только тогда, когда он разрушал традиционные, архаичные уклады бытовых порядков. На каком-то этапе это разрушение приняло необратимый характер (может быть, отсюда и возникла идея необратимого времени) и завершилось гибелью органического мира земли. Этапы крушения этого мира земли называли «возрождениями», «расцветами гуманизма». Эти «возрождения» утеряли связь с миром земли и замкнули человечество в лабиринт культуры. Мы ищем выход из лабиринта культуры и истории, чтобы войти в послеродовую эпоху. Наша «пато-фил-А-софия» ищет свои новые синтетические возможности, свою новую архаику. Она хочет быть как бы «не писанной» философией, философией без философии. Эпоха новизны ищет через нас свое завершение.
     Если вообразить себе ситуацию нашего времени так, то тогда философия «ваньков», хотела бы вырваться из плена «писучести», став «видимо-философией», которая может работать в режиме «прямого эфира», «здесь и сейчас». Такая философия бывает лишь в миг своего исполнения и вряд ли может быть воспроизведена еще раз заново и лишена следов (текстов, видеозаписей, магнитных записей и т.п.). «Видимо-философию» нельзя транслировать в культуре и истории, она одномоментна и однократна.
      Передать смысл «видимо-философии» «совков» можно одной краткой фразой: «Наша «пато-фил-А-софия» – это прежде всего театр!» Она – это зрелище, в котором мы пишем и разыгрываем пьесу про то, как мы пишем и разыгрываем пьесу. Так как наша философия – это театр, то ее можно видеть лишь непосредственно. По этому тексту ее представить себе вряд ли возможно. Любая пьеса в таком театре разыгрывается лишь однажды. Кстати, сама тема: «Философия – это театр» – одна из пьес нашего театра. В этой пьесе множество сценических действий: исповеди, скандалы, вечеринки, субботники и т. п.
      В нашем театре все актеры, даже роль зрителей играют актеры. Причем, он не оканчивается на подмостках, он наполняет всю нашу жизнь. Актеры играют в театре самих себя, но как не себя самих, а себя как других, чужих («я не я и хата не моя»). Они проигрывают свое будущее и прошлое и часто проигрывают их безвозвратно. «Ругачки» и «покаяния» – вот основные занятия актеров. Именно их рисунок цементирует пьесы.
      Главное в нашей театральной философии не идеи, не лица, а Основной вопрос «патофилософии»: «Кто там?» Но ответа на этот вопрос быть не может, кроме, пожалуй восклицания: «Кто к нам пришел!» Характер пьесы зависит не от ее качества, а прежде всего от качества актеров. «Кадры решают все». Поэтому ведущая тактика нашего театра: «Шире круг!» Нами создано такое пространство (помойка?), на котором может быть собрано все что угодно. Любые мнения найдут себе достойное место, лишь бы они были.
     Наша театральная игра сходна с игрой бесконечной самоприменимости культуры. Все может самоотражаться беспрерывно и ускользать от определенности. Из-за этой игры все может для нас оказаться для нас сближенным, совмещенным. Всеэклектичность, слитность множественности ставит нас выше всех возможных различений. Будучи «совковыми» «кентарами», мы сами созидаем массы «кентавров». Такова поэзия или изобретательство «фил-А-софии». К этому нас приучили «интернациональное и патриотическое воспитание», «героические будни», «единство партии и народа» и т.п. кентаврические формулы «совковой жизни». Мы обозначаем свое кентаврическое существование как «тяп-ляп» бытие. Это бытие обставляет себя миром выдуманных и самореферентных вещей, которые и удерживаются им от распада. Но слабость, рыхлость «тяп-ляп» бытия вынуждает его жить исключительно в условиях «Великого Почина». Поэтому и сама «фил-А-софия» оказывается как бы «Великим Почином» исповедального скандала. Она постоянно зоботится о том, чтобы сотворенные ею кентавры не оставались сиротами (или, иначе, чтобы они не съедали своих родителей), о том, чтобы судьба этих кентавров не была мимолетной.
      Всеэклектическая кентавристика вне своего «самостного» мира может выступать в виде оружия, которым культура уничтожает самое себя. Она есть как бы всепожирающий огонь истории. Но этот огонь, испепеляя культуру, в конечном счете истребляет и самого себя. Он расчищает место для новой пьесы нашего театра – «нового варварства».
      Когда кто-то смотрит в философский калейдоскоп культуры и следит за яркой игрой идей, то он не всегда может заметить то изящество, с каким поворачивается этот калейдоскоп. А ведь это язящество принадлежит бытовому миру новаторства. В нашей «фил-А-софии» мы всякую мысль выстраиваем от себя, от своей повседневной и интимной жизни. В глубинах порядков нового городского быта у «совков» скрыта возможность иной органики, иного очага. «Шагалика» – это процедура вскрытия этой органики, через избыточное внимание к самому себе во всем повторяемом, неприметном, обыденном. Именно там, где мы существуем «как все», именно там, где мы живем «частным образом» и «честным образом», наше исповедание имеет «патофилософскую» перспективу. Через это мы себя понимаем.
      От любого куска этого текста сразу же ясно, что тут написано. Но дело не в том, что написано, а в том, сколько кусков Вы хотите съесть (иначе говоря, на сколько Вы голодны) Написанное здесь, наверное, бред, но для того, кто захочет так считать. Это можно истолковать и иначе, но нельзя не истолковать. Данный текст можно рассматривать как некое зеркало, в котором отражается читающий. Что Вы увидите в этом тексте – то Вы и есть. Найдите же такой ракурс видения, чтобы это все перестало быть бредом. Мы ждем не понимания, но участия.
      Это можно представить еще в виде халтуры. Это настоящая халтура (хоть она пока настоящая). Нашей задачей было описать «тяп-ляп» как таковой. Мы старались быть пародоксальными в своей пародийности и парадийными в своей парадоксальности. Согласитесь, ничего поработали…
      Мы можем далеко пойти, если, конечно, нас достаточно далеко пошлют. В сущности, мы зашли уже достаточно далеко, хотя все еще не отмечены Нобелевской премией. Ведь в философии главное – видимость работы, а не сама работа. Главное – хорошо устроиться, нам это тоже не помешает.
     Наш текст – исповедь хамелеонов. Мы бываем любыми, какими хотите. Главное для философии – быть бесконечно актуальным, иначе критики и последователи съедят. Именно изучение философии сделало нас людьми с подвижным центром, и «нечего на зеркало пенять».
      В этом тексте собрана вся наша «совковая» мудрость, от которой мы и хотели бы избавиться. Данный текст – наш «инфракрасный негатип», но чтобы стать нашей фотографией, он еще требует проявителя и закрепителя. И этот текст только внешне написан по-русски, по существу он – «инфра-красно-речие». Этой речью мы выполнили свое желание – желание заблудиться в трех соснах. Какова проблематика: пытка блудить в снах? Таков уж наш удел, идти от словоблудия к рукоблудию, а от рукоблудия к рукоприкладству.
      Вы думаете, что тут изложено наше мнение? Нет, мы своего мнения по этому вопросу не имеем, а если и имеем, то мы с ним не согласны. Вы думаете – это мы писали? Да мы вообще не хотим писать, не хотим, писать, не хотим писать…