Вячеслав Шевченко. 

Куда (и откуда) смотрит человек, когда думает, будто смотрит в себя?

Начнем с того, как открывается «внутреннее зрение», как обживается «внутренняя реальность» человека нашим современником.

Литература по этому вопросу, разумеется, огромна. Мы выберем работу Д. К. Лилли «Центр циклона. Автобиография внутреннего пространства», как достаточно типичную для темы: ее самиздатовские переводы ходили по рукам по рукам в эпоху расцвета застоя. Это отчеты об опытах с психоделическими препаратами (ЛСД), поставленных на себе с научной целью – изучить возможности химического« расширения сознания». Они интересны не только для психиатра.

«Центр циклона – поясняет Лилли во введении, – это центр нашего индивидуального «я». Циклон – это «вихрь нашего собственного эго, конкурирующего в бешеном круговом танце с другими эго. Если покинуть центр, рев коловратного вихря охватывает все более и более по мере того, как присоединяешься к этому танцу». Но в его средоточии «можно научиться жить вечно». Книга описывает опыт приближения к этому центру как историю «личных 56-летних поисков смысла жизни». Отметим ее основные вехи. Медицинское образование, затем «хорошее общенаучное образование» в Калифорнийском технологическом институте. Изобретение новых, получивших сенсационную известность, методов изучения «разума» дельфинов. И, наконец, несколько лет обучения психоанализу, каковой и побудил Лилли к экстремальному опыту – попытке «расширить сознание» посредством наркотиков.

«Есть новая естественная (!) наука, введение в которую было сделано еще В. Джемсом, а ныне направляемая молодежью – такими, как Чарльз Тарт или Карлос Кастанеда». Это наука рационального исследования человека, открывающая доступ к его внутренней природе методами естествознания. Этот подход уже реализован наиболее отважными исследователями, побывавшими в глубинах человека с помощью психотропных средств навигации. Их показания – это «отчет естествоиспытателя внутренней действительности о фауне, флоре, географии и особенностях местности внутренних пространств, которые молодые американцы называют «запредельными».

«Некоторые из тех, кто ушел в эти высокие сферы, остались там; другие вернулись и учили, некоторые, очень немногие, вернулись и писали. Некоторые, вернувшись, пребывают исполненными благочестивого трепета, страха или вины…». Так вот, читатель, эти люди – единственные, кого сегодня еще стоит слушать. Классические (школьные и академические) представления о человеке – «интеллектуальный мусор».

«…Я картографировал несколько новых пространств, чем и хочу здесь поделиться. Я также обнаружил, что побывал в большинстве тех грандиозных сфер, которые описаны в восточной мистической литературе…». «В этой книге я говорю как человек, достигавший самых высоких состояний сознания…».

Метод самопознания Лилли основан на особой, им самим усовершенствованной технике «сенсорной изоляции». Обеспечивая полное отключение человека от внешней реальности, подобная техника используется в экспериментальной и прикладной психологии, в частности, при подготовке космонавтов. Лилли применял ванну с солевым раствором, имеющим температуру и плотность человеческого тела. Из ощущений человека, погруженного в нее, она исключает воздействие даже гравитации и температурного перепада, сигнализирующих о наличии внешнего мира. Теперь ничто не мешает человеку остаться наедине с собой. Это технически реализованное «эпохе» Декарта-Гуссерля: закрою глаза, заткну уши … Постылая реальность выносится за скобки. Перед нами лабораторная метафизика.

В разное время было предпринято несколько опытов самопознания, о которых Лилли дает подробный и правдивый, «насколько возможно», отчет. Вот несколько избранных фрагментов.

В самом первом из опытов с ЛСД солевой ванны еще не было, а сенсорную изоляцию гарантировали два стереодинамика, из которых звучала на полную мощность 9-я симфония Бетховена. «Музыка вошла в меня и запрограммировала меня на глубоко религиозное переживание… Вместе с музыкой я поднялся на небеса. Я увидел Бога на высоком троне, как огромного, мудрого, древнего Человека. Он был окружен ангельскими хорами, херувимами и серафимами, святые проходили мимо Его трона в величавой процессии».

Вторая половина эксперимента не так банальна.

«Затем я взглянул в зеркало на свое собственное лицо и увидел на нем многочисленные «проекции». Сначала я увидел себя таким, каким был в то время, а затем вспышками, приблизительно по одному в секунду, прошел через образы самого себя». Потом настал момент, когда Лилли сознательным усилием «спроецировал» на себя лицо своего отца, а затем лицо своего деда, и «следовал по ряду лиц, которые считал своими предками». Так промелькнуло, по прикидке Лилли, около 2000 поколений, «и вдруг морда волосатого антропоида появилась на моем лице. В этот момент у меня проснулось чувство юмора (вспомнил Дарвина, засмеялся), и вдруг на месте моего лица возникла морда саблезубого тигра с 6-дюймовыми клыками, торчащими из пасти». Тут зияет провал в памяти. Но далее Лилли припоминает, что в устремлении к своим началам он «пребывал в чреве матери, плавал в пустом, чудесном экстатическом пространстве, окруженном светом. В чреве я становился все меньше и меньше, пока … не стал оплодотворенным яйцом. Вдруг я стал двумя: я был в сперме, я был в яйце. Время обратилось, и они внезапно объединились. Произошел фантастический взрыв радости…».

Итак, уже первый эксперимент Лилли обнажает державную ось, духовную вертикаль современного человека. Она напряжена между полюсами самоидентификации: образом Богаи образами зверя. В других наркотических экспедициях Лилли благополучно одолевает научный барьер, разделяющий живое и неживое, и опускается (по страницам школьной физики) еще глубже к таинствам собственной личности. В странствии вглубь собственного тела, протискиваясь среди клеток и нейронов, он приближается ко все более тонким состояниям материи и видит, наконец, игру блаженных атомов в облаках орбитальных электронов. «Я был поистине напуган зрелищем туннельного эффекта и других феноменов, имеющих место на квантовом уровне».

«Я вернулся из этого путешествия, поняв, как много во мне пустого пространства». Это первое приближение к опыту паскалевой бездны, который углубляется в другом наркотическом трансе, теперь уже в солевой ванне.

«Первое пространство, куда я попал, оказалось совсем черным, пустым и совершенно безмолвным». Оно казалось бесконечным. «Как я позднее узнал, иллюзия черноты и безмолвия означает, что я все еще придерживался пространства познания, обычного для тела». «…Я оставался центрированным в единственной точке сознания и чувства», хотя «начало координат» ощущалось как внешняя точка, куда еще можно вернуться. Далее Лилли ненароком попал в мир бесконечно больших величин, откуда спешно ринулся назад в свое тело… «Я выбрался из ванны, глядя на небо, смакуя тот факт, что я человек на этой планете. Впервые с детства жизнь была столь желанной… Я сел и созерцал чудо нашего творения, творения нашей планеты». В мире величин, соразмерных человеку, куда как уютней.

А вот и опыт машины, без которого современный человек уже невозможен. «Вдруг я оказался ввергнутым в то, что позднее назвал «космическим компьютером». Этот компьютер был абсолютно бесстрастным, объективным и наводящим ужас» – видимо, аналогом какого-то высшего судии. В другом откровении машины Лилли «стал просто очень малой программой в чьем-то громоздком компьютере… программировался другими бесчувственными программами выше меня и другими, выше этих программ. Весь этот компьютер был результатом бесчувственного танца каких-то атомов в каком-то участке Вселенной».

Итак, перед нами увлекательное странствие по страницам научно-популярных изданий, рассказывающих о внешнем мире, но собираемых в более или менее связную картину психики.

В одном из экспериментов, нацеленных на попытку «родить самого себя», то есть опытов «второго рождения», Лилли вдруг обнаруживает себя зависшим «точечным источником сознания, сияния и любви примерно в двух футах от пола». Эта картинка приближает нас к опыту «космического поля» . Далее описываются групповые эксперименты, суммирующие познавательную энергию (энергию сознания, сияния и любви) сподвижников Лилли в духе новой теории сознания.

Исходные идеи этой теории, как и ее предмет, буквально носятся в воздухе. «По-видимому, существуют энергии, к которым чувствителен каждый человек, но которые мы еще не можем улавливать посредством наших инструментов». Их должны излучать негуманоиды, соседние галактики, звезды, космическая пыль, внеземные цивилизации, опередившие нас на тысячи и миллионы лет научно-технического развития. «Далее теория предполагает, что индивидуум, сидя в позе лотоса или какой-либо иной позе, медитируя, может ввести себя в резонанс с этими энергиями и получать сигналы от различных сущностей, гуманоидных и негуманоидных, земных или неземных…». Отсюда идея «группового резонанса», вдохновленная техническими представлениями о резонансных контурах – электромагнитных цепях, способных взаимодействовать на любом расстоянии друг от друга. Сигналы космоса можно усилить, если объединить множество малых контуров в единый приемник. Такова теория «группового вовлечения в космическую сеть», разработанная Лилли .

И вот венчающий ее эксперимент. 18 человек, лежа спинами на полу в фигуре «ромашки», сцепленной руками и ногами участников действа, образуют род приемной антенны. Прослушав в полной тьме «Болеро» Равеля, они описывают полученные из космоса впечатления. В одном из типичных сеансов показания разделились на 5 групп: первые ощутили просто космическую энергию; вторые видели ее как световойпоток , растекающийся по группе; третьи наблюдали энергетический столб, пробивающийся сквозь потолок в центр группы; четвертые заметили 18 источников света где-то наверху; пятые просто отмечали «некие» световые сущности. Все, «кто сообщил о видении светового столба посреди комнаты, чувствовали, что этот столб был разумной сущностью, направляющей то, что происходило в помещении».

Книга завершается описанием сотрудничества Лилли с другим бывалым психонавтом, Оскаром Итазо из Чили. Совместное обсуждение полученных результатов навело их на мысль систематизировать формы «расширенного сознания», выделить в них «уровни», включающие классическое сатори, становление Буддой, становление Христом и т.д., а также Чистилище и Ад. В систематике применяются гурджиевские вибрационные числа. А венчает систему чисто инженерный график количественной зависимости на различных уровнях между «я», «сущностью» и «эго», соотношение коих выражается в процентах от общего объема сознания.

В эпилоге Лилли еще раз подчеркивает свою преданность науке. Он рад, что даже в столь рискованных ситуациях «не утратил своего скептицизма». «Я – научный исследователь. Я верен …объективному эксперименту и воспроизводимым наблюдениям».

Сохранилась ли в беглом изложении опытов Лилли их фантастичность? Начать с того, что смысл жизни ищется на путях естествознания и в строгом, по мере сил, следовании его методу, хотя, с другой стороны, его результаты отвергаются прямо с порога: психонавтика провозглашается альтернативой космонавтике. Дело выглядит так, будто через 2000 лет после рождения Христа Лилли заново открывает внутреннего человека силами передовой науки. Все это еще недавно казалось немыслимым, и тем не менее он сам, а также его сподвижники, взволнованные и отчасти даже напуганные грандиозностью своих открытий (открытий всей глубины нашего неведенья по части смысла жизни) – это факт нашей культуры.

Хорошо, забудем о странностях постановки задачи. Не будем также допытываться о результатах ее решения и спрашивать у людей, ведущих «дневники внутренних путешествий», как ныне обстоят у них дела с этим самым «смыслом». В конце концов, кто-то должен был этим заняться – свести лицом к лицу триумфы естествознания с «жизненным миром» обыкновенного человека. Но опыт Лилли доказывает прямо противоположное его намерениям. Он свидетельствует, что за исключением искусства, какому инженер, конечно, доверять не может, мы не имеем никакого языка для описания мира внутреннего. Внутреннее мы видим на внешнем. Отсюда следует также, что все, окружающее нас, способно стать символом – свидетельствовать о человеке внутреннем. Человек – это существо символическое.

Опыт Лилли подтверждает наглядно, что внутри современного человека гнездятся символы, и только символы. Вся психонавтика сводится к интенсивному переживанию расхожих образов популярной культуры. Обращаясь к себе, человек отправляется в обиходную культуру, и можно заранее предсказать, кого он там встретит –это Бездна, Обезьяна, Машина. Ну и, конечно, некое верховное существо, если описанное Лилли «нуминозное» явление света и силы можно идентифицировать с теистическим Богом. Единственное, что отличает опыт Лилли от среднестатистического, так это короткое знакомство с понятиями электротехники. Инженер еще не успел ознакомиться с Карлом-Густавом Юнгом.

Можно ли нагляднее описать, как переживается в жизненном мире нашего современника и становится его духовной опорой все, что сообщает ему наука? Это свидетельство тем более убедительно, что Лилли ставил перед собой совсем другую задачу. Поставь он ее сознательно, он быстро запутался бы в сплетениях многосложных научных условностей и едва ли сумел бы выделить их основные узлы. Именно безыскусность «психонавтики» сообщает книге Лилли ценность достоверного документа.

Образно переживается человеческое содержание ( бесчеловечной) науки – акция, какую нельзя запретить, как нельзя запретить пищеварение. Так выглядит сегодня паломничество образованного человека к его собственным истокам – с Фрейдом в роли Вергилия. Так связывается воедино все то, что разделяется различными, давно позабывшими о родстве, научными дисциплинами. В другой традиции будут другие узлы бессознательного (неважно, Лотос, Яйцо или Пузырь), другая экстатическая техника (аскеза, медитация), но наше бессознательное пропитано наукой.

Словом, если это и безумие, то в нем есть система, и очень жестокая. С искренним пафосом Лилли бросает фарисеям: я не взял это из книг – я сам это видел! Но все, что он увидел в себе неизведанном, в себе однократном, в себе ненаглядном, ему поведали книги, и преимущественно школьные.

Причем здесь ЛСД как средство навигации? Обостряя чувствительность технически, как микроскоп зрение, он помогает Лилли претворить невидные и неслышные архетипы в эмоционально яркие образы. Кроме того, он обеспечивает Лилли внимание любопытствующих. Где он нашел бы широкую аудиторию, если бы попытался описать свой внутренний мир обыкновенными средствами – так, как это делают, скажем, поэты – не рискуя наркотиками? Кого это в нынешней Америке еще интересует, что там происходит у Д. К. Лилли «внутри»? Впрочем, возможно, что в действии наркотика существен и гедонистический эффект, сообщающий положительную окраску переживаниям независимо от их смысла. Не он ли, хотя бы отчасти, придает свидетельствам Лилли мажорный тон?

Одним из первых принимал наркотики в тех же целях П.Д. Успенский – еще в начале прошлого века. Честнейший из эзотериков, он называл свою работу экспериментальной мистикой. Не менее дерзкая, чем у Лилли, она несравнимо более самокритична. А ее результаты показывают, что наркотический транс дает не столько «расширенный», сколько принципиально другой опыт – еще менее структурированный, чем сновидческий. Поэтому он просто непереводим в житейский: его приметы нельзя поименовать, его сюжеты нельзя пересказать, – им нет аналогов в нашем мире. Успенский детально описывает ухищрения, предпринятые им, чтобы вынести из «того» мира, удержав в «этом», хоть какие-то позитивные сведения. Все они оказались тщетными.

Похоже, что «тот» мир допускает очевидцев, но в принципе не терпит свидетелей. Допустим, мы исхитрились трансмутировать в дерево или в лошадь. Но вжиться в мир лошади можно только ценой утраты языка. Если и можно постигнуть все, что разумеет конь, то рассказать о том – вопреки мечтаниям Н. Заболоцкого – никак не можно.

То, что Лилли называет психонавтикой, в начале прошлого века, при другом состоянии техники, называлось духовной авиацией, а еще раньше, в отсутствие сподручных орудий, летанием на метле. Переименовывается, поспешая за научно-техническим прогрессом, раздел оккультизма.

В объемистой, своего рода итоговой, работе М. В. Лодыженского (от 1911 года), посвященной систематике и анализу форм «сверхсознания», глава восьмая поименована так: «Астральное ясновиденье. Астральный мир и духовная авиация». «Духовная авиация» – это рабочий термин, обозначающий у Безант, Ледбиттера, Штейнера проникновение в астрал – нижнюю ступень сверхсознания . По Лодыженскому, именно с этим миром каждый из нас еженощно общается в сновидениях. Другой его отблеск – галлюцинации: « мимолетное раскрытие внутреннего зрения на существа, населяющие астрал». Специальной техникой овладения этим миром служит гипноз. Обученному человеку «сферы эти … делаются такой же действительностью, таким же научным и достоверным фактом, как обыкновенное путешествие в Африку».

На оккультном издавна лежит печать чего-то запретного, нечистого, жутковатого, а тем и притягательного своей таинственностью. Поэтому он сильно разочаровывает при близком знакомстве.

Оккультное, по учению его знатоков, представляет собой «тонкий мир», незримо сосуществующий с физическим. Традиционно он делится натрое: астральный мир (души), ментальный мир (рассудка) и мир духовный (разума). Однако в соответствии с требованиями и достижениями физики, эти миры различаются также на уровне первоэлементов. Поскольку существуют душа, ум и дух, то «представляется логичным признать мир астральный, ментальный и духовный» … «аналогичными миру физическому, который мы так хорошо знаем». По существу, средствами атомизма, соединенного с восточной мистикой, нас призывают признать, наконец, реальность души – «псюхе».

Согласно Лодыженскому, физическое тело человека составляет триединство плотного тела, эфирного тела и праны. Даже лишившись физического тела, душа продолжает существовать в астральной, ментальной и духовной субстанциях. Две первые из них тоже смертны. Например, наш эфирный двойник умирает через несколько часов после смерти физического тела, пока магнетическая связь между ними постепенно слабеет. Бессмертен лишь дух, представляющий собой триаду: Атман (истинное Я), Будди (тело блаженства) и Высший Манас (разумное Я).

Впрочем, эта систематика – одна из многих. У знаменитого антропософа Р. Штейнера та же реальность упорядочивается посредством тетрадных структур.

Наиболее уверенно описываются, конечно, низшие формы сверхсознания, начиная с астрала. Ибо, как замечала еще Анни Безант, «общий вид астрального мира весьма схож с земным миром, так как большая его часть наполнена астральными двойниками физических объектов», – их тонкими копиями. Эти текучие и подвижные существа называются элементалями. Есть и «искусственные» элементали; они не копируют физические тела, а образуются из элементальной эссенции , напоминающей протоплазму, действием нашей мысли. Жизненность такой элементали зависит от силы порождающей ее мысли, ясность очертаний – от четкости мысли, а окраска – от ее морального качества. Так возникают в астрале «мыслеформы». Сосредоточенная злоба, к примеру, вызывает к жизни «опасный элементал красного цвета с острыми и крючковидными углами, приспособленными к тому, чтобы наносить вред». Напротив, по наблюдениям А. Безант, «молитвы любящей матери реют вокруг ее сына, принимая форму ангелов, отвлекающих от него дурные влияния – это охраняющие элементали». А в целом астрал в зарисовках Безант напоминает чистилище: в нем «имеется много существ, присутствие которых тяжело для человека». Как мир демонов, он страшен для христианина, но не для оккультиста, способного покорить его своей воле. Астральное ясновиденье – это низший вид сверхсознания, доступный «даже спиритам».

Аналогично рисуется ментальный мир – сфера рассудка. Там тоже есть свои элементали и эссенции – более светлые и устойчивые, но менее уловимые. В высшей части этой сферы зла уже нет. Менее всего ясны оккультизму очертания духовного мира – с Логосом и другими вершинами, мало доступными для набега туристов. Можно только заметить, что высший мир строится отрицанием законов низших миров. Так, Безант утверждает, что если движение астрального и ментального миров определяется, как и в физическом мире, принципом «захвата» (одни формы «пожирают» другие), то духовная жизнь оформляется, напротив, принципом «жертвы».

Итак, учение об астрале – это взгляд на наши психические образования: мотивы, влечения, страсти, предчувствия – такой, как если бы все они были живыми существами, населяющими особый мир со своими законами. Подобно оккультизму в целом, это скверная, но в высшей степени наглядная психология. Ведь в том и состоит ее призвание – развить у адепта «внутреннее» зрение, сделать видимым невидимого человека. Что ее отличает от обыкновенной, то есть «научной», психологии, так это откровенное, ничем не прикрытое обращение к наглядностям физики как образцу, а отчасти даже фундаменту тайного знания.

Вот, например, книга Ледбиттера, авторитетнейшего в начале прошлого века теософа, «Человек видимый и невидимый. Биоэнергетические поля человека – ауры». Она открывается посвящением в метод: читатель предуведомляется, что он – не «умозрительный», а строго научный. Далее он описывается так, чтобы не оставить у читателя, знакомого с курсом школьной физики, никакого сомнения в его научной надежности. Практически метод сводится «к умению видеть, и эта книга написана в надежде помочь, во-первых, тем честным исследователям, которые еще не обладают этой способностью, и дать ему понять, как выглядит душа и ее проявления для ясновидящего, и, во-вторых, помочь тем, кто уже обладает ясновиденьем, в той или иной мере совершенства, разобраться в смысле увиденного».

Итак, нам обещают показать, «как выглядит душа», и помочь постигнуть увиденное.

«Первое, что необходимо очень ясно осознать – это то, что окружающий нас мир удивительно сложен и содержит в себе значительно больше, чем видит человеческий глаз». Тому же учит физика, и Ледбиттер ссылается на нее, когда говорит об открытых ею фазовых состояниях вещества: твердое тело, жидкость и газ. «Оккультная химия говорит о еще одном, более тонком состоянии, чем газ, в которое могут быть переведены или трансмутированы все известные нам вещества. Мы называем это состояние эфирным». «Его можно получить делением всего, что в физике считается неделимым…».

«Науке хорошо известно, что даже в самом твердом веществе два атома не соприкасаются друг с другом. Каждый из них обязательно имеет необходимое пространство для движения и вибрации. Каждый физический атом плавает в астральном море – море астральной материи, которая окружает его и заполняет любую щелку физической материи. Ментальная материя, в свою очередь, точно таким же образом проникает в астральную».

Оккультная материя погружается в прорехи обычной материи, заполняя все ее «щели». Чуть позже она хлынет в гиперпространства, заготовленные впрок математиками для физиков.

Человек имеет столько тел, или планов бытия, сколько существует тонких материй, связанных друг с другом посредством резонанса. « У нас имеется своего рода телеграф между физическим телом и душой». Мысль – это движение ментальной материи, которое вибрациями переводится сначала в астральный, а затем в эфирный план, каковой и действует на «серое вещество мозга» – опять же вибрациями.

С физикой покончено, начинается лирика. Ясновидящему человек открывается « как обычная книга». «Если мы посмотрим на примитивного человека сверхзрением, то увидим его физическое тело окруженным светящейся овальной дымкой…». «Взрыв гнева покроет все астральное тело темно-красными вспышками на черном фоне, внезапный испуг мгновенно окутает его отвратительным серо-сизым облаком». «По виду ментального тела можно вывести, что за человек перед нами и как он использует свою жизнь в данной инкарнации».

В заключение этого беглого курса ясновиденья стоит привести хотя бы некоторые из его шедевров – вклад теософии в красочное душеведенье. « Черный – густые черные скопления в астральном теле свидетельствуют о ненависти и злых намерениях. Когда человек разгневан, в его ауре можно видеть страшные мыслеформы, которые плавают в ней наподобие колец тяжелого ядовитого дыма». «Коричневый … означает корыстолюбие. Он обычно располагается параллельными линиями поперек астрального тела, придавая ему очень странный вид». «Серый … означает депрессию. Этот цвет, так же, как и в случае жадности, имеет любопытное свойство располагаться параллельными линиями, и оба создают впечатление, что несчастная жертва заключена в клетку». Аура здоровья – это тоже параллельные линии, излучаемые из всех пор тела, но их так много, что в совокупности они образуют дымку. Синий выражает религиозное чувство. Голубой – высшую духовность, особенно со вспышками золотых звезд, свидетельствующих о возвышенности духовных устремлений. Вокруг же адепта, то есть человека, «который достиг цели развития человечества», наблюдаются « огромные концентрические оболочки, которые всюду пронизаны лучами живительного света».

Под тайной человека теософия подводит черту совсем простыми словами: «…Видения мистиков и святых, ясновидения йога и развитого оккультиста, все что познается в вещих сновидениях и в наиболее высоких состояниях человеческого сознания, все это не более как проникновение в физический мозг человека вибрации высших миров, воспринятых высшими телами человека» (А. Безант).

Вот, собственно, и все тайноведенье. Есть и более замысловатые тезисы. «Мы видим, что так же, как Божественное состоит на 7-ом плане из 7-ми аспектов, так и божественность мира человеческого духа внешне троична на 5-ом плане». Но поскольку образ души никак не связан с ее математическим закулисьем, эти устрашающие декорации мы оставляем без разбора. Важнее другое: явленные нам тут картины располагаются в тревожной близости к открытиям художественного авангарда.

Так к какой же реальности обращаются психонавты?

Есть, как минимум, два пространства. Одно – физическое, которое называется евклидовым или квазиевклидовым, другое … ну как бы его обозвать? «Аполлон Аполлонович видел всегда два пространства, одно – материальное (стенки комнат, кареты), другое – не то, чтобы духовное (материальное так же)…Ну, как бы сказать: над головой сенатора Аблеухова глаза сенатора Аблеухова видели странные токи: блики, блески, туманные и радужно заплясавшие пятна крутящихся центров, заволакивали в сумраке пределы материальных пространств; так в пространстве роилось пространство, и это последнее, заслоняя все прочее, в свою очередь убегало в безмерности зыблемых, колыхаемых перспектив, состоящих … ну, будто из елочной канители, из звездочек, искорок, огонечков.

Бывало Аполлон Аполлонович перед сном закроет глаза и вновь их откроет; и что же: огонечки, туманные пятна, нити и звезды, будто светлая накипь заклокотавших огромных безмерных чернот, неожиданно…сложатся вдруг в отчетливую картину: креста, многогранника, лебедя, светом наполненной пирамиды. И все разлетится.

У Аполлона Аполлоновича была своя странная тайна: мир фигур, контуров, трепетов, странных физических ощущений – словом, вселенная странностей. Эта вселенная возникала всегда перед сном; и так возникала, что Аполлон Аполлонович, отходящий ко сну, в мгновение вспоминал все былые невнятности, шорохи, кристаллографические фигурки, золотые, по мраку бегущие хризантемовидные звезды на лучах-многоножках (иногда такая звезда обдавала сенатора золотым кипятком: мурашки бежали по черепу)…» 1 .

Так описывает А. Белый в «Петербурге» персональные пространственные интуиции своего папаши (в романе – сенатора, а по жизни – математика, автора оригинальной нумерологии, учителя П. Флоренского – Н. Бугаева). Другое пространство глаза Аблеухова видят над головой Аблеухова. У иных оно начинается сразу за левым ухом. А герои Набокова находили предсонные пространства в «подвечном зрении» – на обратной стороне собственных век.

Это пространство, какое люди начинают видеть, уходя «в себя». Обычно это начинание завершается заурядным провалом в сон – маленьким бытовым психозом. Те, кому удается длительно удерживаться меж бденьем и сном и обследовать особенности этой границы, как то сделал Декарт, могут сообщить о строении нашей яви много удивительных подробностей. Те же, кто попадает в него наяву, становятся мистиками – дар виденья они получают в обмен на возможность поделиться увиденным. А миллионы людей, уже побывавшем в этом пространстве посредством психотропных отмычек, ничем не обогатили ни себя, ни культуру. Они обрели опыт, о каком нельзя рассказать – опыт доязыковой реальности

Обыкновенно люди считаются с наличием другого пространства, но не решаются в него заглянуть. Ведь что это значит – смотреть в себя? Существует ли занятие более фантастическое и невозможное? Что, кроме первозданной тьмы, можно увидеть в себе, закрыв глаза и заткнув уши? Если там и мерцает что-то, что можно узнать – значит, ты видел это где-то в другом месте. Если проскользнет какая-то узнаваемая интонация – значит, ты ее уже слышал. А шевельнется какое-то чувство, то его невозможно назвать, если его не описал кто-то другой. Все, что можно узнать: образ, интонация, слово – всякая фигура этой бездонности, если она поименована, создана Декартом, Августином, Достоевским или кем-то иным. То, что видишь впервые, нельзя опознать, а ведь это (и только это) и есть твой «личный вклад во Вселенную». Себя ты находишь как то небывалое, что не умещается в окультуренном мире. Небывалое, значит призрачное – пока не увидишь вдвоем. Видимое одним есть привидение, морок, бред – до тех пор, покуда не станет формой видимого – очевидным.

И потому, заглядывая в себя, человек вынуждается верить. Скажут ему: там Бог, найдет Бога; скажут – обезьяна, найдет и обезьяну. Придет время, узрит и машину. Найдет в себе признаки всех болезней, описанных в медицинской энциклопедии, призраки всех героев, измысленных мировой литературой, предчувствия всех знамений, считанных астрологами с небес. Ибо там его действительно дожидаются все вещи, сущие от начала до исхода времен.

Первичное пространство мы ищем если не в сновиденьях, так в медитации, наркотическом трансе и бог весть в каких закоулках сознания, потому что не замечаем невероятности бытового пространства, в коем благополучно живем.

Элементарное самонаблюдение, если оно не сковано схемами школьной психологии, свидетельствует, что человек изнутри есть нескончаемый … нет, не монолог, не диалог, и даже не полифония, а скорее какофония обрывающих друг друга голосов, перемежаемых воем машин, репликами других людей, обрывками музыки и прочими невнятностями. Внутренние голоса безымянны и безлики – дебаты идут в полутьме. Неясно, как существует безвидный хор, но именно он придает видимому единство: все, что видишь, видишь уже оцененным – интонационно, ритмически, цветно.

Это очень странная картина: роение голосов, то ли совмещенное со свечением, звучанием и движением сущего, то ли отовсюду их объемлющее. Мелькают лица, летят машины, скользят стены, склоняются деревья – все ясно, все видно и слышно, но все это погружено … во что? Есть город, и есть драма, какую играет город, и есть еще многое, многое иное – невидимое и даже не сущее.… Суета видимого в свете невидимого – и это называется сознанием! Вот это и есть «Я »? Поразительно, насколько мало наша почтенная наука психология имеет дело с первичной реальностью сознания – собственно психикой.

Я дан себе «эмпирически» обрывками неопознанных голосов, беспардонно перебивающих друг друга. О чем они говорят? О видимом? Но они-то и суть те, кто видит. Так почему их много? Только в записи их можно сделать двумя голосами, ведущими одну здравомыслящую партию. И, поистине, только откровение может их сделать одним. Тишина «без единой соринки», что воцаряется в сокровенные минуты исполненности, возникает не потому, что стихает город, а потому, что смолкают внутренние голоса. А кричат они, верно, оттого, что извечно что-то с чем-то сверяют, не находя в наличном должное и сходу его поправляя. А может, они сами образуют требуемую конфигурацию симметрий и скулят, покуда не совпадут со зримым.

Тьма нестройного движения голосов, сопричастных всему видимому, определяет, кажется, способ бытия психического. Их можно укротить на бумаге, привязав к закорючкам понятий. Но стоит взглянуть на окно или выйти на кухню, как они загалдят все разом. Галдеж этот превратится в сущий кошмар, разнузданный балаган, если рискнешь сосредоточить внимание на них самих – всмотреться во тьму. Тогда они – на самом краю сцены – хохочут, кувыркаются, вертят пальцем у виска, и каждый, кого потянешь на свет, вопит «не я!» и корчит страшные рожи, а кто-то сильный и властный медленно отступает во тьму, не спуская с тебя внимательных глаз, и следовать за ним неохота: как-нибудь потом, не сегодня.

Если зримое не освещаются собственным светом, если зрение не видит себя, то нет и самосознания. Но какова его «топология»? В этом хоре речь ближайших других – тех, для кого твой внутренний голос превращается временами во внешнее слово, – образует уникальное, наличное лишь для тебя и тебя выдающее единство – твою живую «социальность». Что значат в их сомкнутом круге вымышленные, наличные только в твоем мире, лица? Или общезначимые творения поэтического бреда – эпические и лирические герои? Добавь сюда обрывки снов , какие не всегда удается отделить от яви; заметь, что только во сне голоса получают облик в обмен на связность речи. А если включить сюда же бесконечные цепочки, точнее, вспышки концентрических и кольцевых целостностей типа «я знаю, что ты знаешь, что я знаю…», или зеркальности, означающие лишь друг друга, то возникает ощущение такой безмерной сложности, столь необычной, неведомой нашим наукам, структуры, что самым разумным кажется немедленно отступить. Где здесь дух, душа, тело? Где хотя бы ид, эго, супер-эго? Где прошлое, настоящее, будущее? Где мир и где я? Как еще Декарт находил в этом маскараде Бога? Более всего этот бедлам напоминает арену, где свободно превращаются друг в друга пространства зала, сцены и мира, декорации – в маски, а маски – в зрителей. А еще это напоминает тридевятое царство, и если всмотреться в этот театр, где все вообразимое «в какой-то мере» действительно, то самым удивительным окажется то, что ведьмы уже не летают. Если и есть тут закон, то мы бесконечно далеки от его понимания. Ибо таков облик первозданного Хаоса – зияния на свету и в свете.

Театр? А почему не тигель? Не это ли варево живописали алхимики, предвосхищая «Большую» логику Гегеля? Не тут ли исконный предмет всех герметических штудий или современных фантастов, с общего согласия делающих вид, будто они вымеряют глубины космоса? Здесь все, что еще горячо в понятии «актуальная бесконечность». И дышит опасной свободой.

Ясно, что именно к этой реальности обращаются все космогонии, о ней сказываются волшебные сказки и о ней – первое слово поэта. Акт самосознания отражается в бесконечных вариациях одного мотива: разделения неба-отца и матери-земли самым дерзким из их сыновей, отделения замкнутой тверди от безбрежной хляби, разымания сцепившихся в схватке тварей – одинаково внятного в жесте Гильгамеша и классически выверенной сонатной форме. Этот мир открывал и Фалес: «все – из воды» и «мир кипит демонами». Здесь, где все сплавляется, и обретают свой смысл наши « законы природы». Но входить сюда нужно с опаской, не однажды осенив себя крестным знамением и, главное, зная, чего ищешь. И заручившись, вслед за Декартом или Эйнштейном, догматом о незлонамеренности того, кто все это держит. Благодаренье богу, что существуют еще натуральный ряд, минор и мажор, линейка и циркуль, и что НЛО выглядят так просто. Что числа можно потрогать, время – узнать, определив, какое там на дворе тысячелетие.

Достаточно ощутить «непосредственную душевную действительность» сколько-нибудь непосредственно, чтобы понять, насколько мало у человека надежды найти в ней себя. Ближе всего эта реальность дана новейшему искусству. Став собственно метафизической деятельностью, оно с течением Нового времени неуклонно приближалось к «непосредственности» психического, а сегодня – стало ею, обменяв «ясность и отчетливость» виденья на чуткость к шорохам, шелестам, бормотаниям – то ли дождя, то ли какого иного трепета сущего. Оно предельно приблизилось к ядерным основаниям расщепляемой личности и тоже бредит упованьем управляемого синтеза. И только оно дает ощутить, какой вулкан («амбивалентных», первозданных) сил клокочет в каждом пробуждающемся человеке – в жерле его «психики» .

К ним и припадают старатели новой реальности. Какие же сокровища таят недра их собственной психики, если случайный глоток ее «непосредственности», украденный психотропной отмычкой, дарует страждущим блаженство полного согласия с миром?

Ныне не только Лодыженский, но и Лилли устарел. Теория «духовной авиации» перерастает в брутальную практику, романтическая психонавтика оформляется в прагматичную и безоглядно агрессивную «контркультуру» . «Новое поколение» выбирает «психоделику». «Высшие» состояния сознания оно не описывает, а синтезирует, изготавливает – «делает». Вооружившись химическим Вергилием (Мефистофелем?) и зажмурив глаза, бросается в себя как в пропасть.

Искатели новой реальности идут от искусства, от «лирики», от «души». Тем более поражает их выдающаяся эстетическая глухота, лишь прикрываемая чувствительностью к красотам науки. А ведь людям искусства даже наркотики поставляют совершенно иную вселенную. Примером может служить опыт Олдоса Хаксли, принявшего ради обследования «внутреннего» пространства мескалин под наблюдением врача.

Перво-наперво он убедился в «огромной, нелепой ошибке» Платона, перепутавшего с математическими абстракциями идеи обычных вещей. «Он, бедняга, никогда не видел букета цветов, сияющего собственным внутренним светом и лишь трепещущего под давлением значимости, которой они насыщены; никогда не воспринимал того, что – столь напряженно обозначаемое розой, ирисом и гвоздикой – не больше и не меньше, как суть мимолетность, которая, однако, является вечной жизнью, непрерывное умирание, которое в то же время есть чистое Бытие, кучка крохотных, но уникальных частиц, в которых, благодаря некоему невыразимому, но, однако, самоочевидному парадоксу, виден божественный источник любого существования» 2 .

Против Платона единодушно выступили не только цветы, но и книги на полках: они, «как и цветы, светились яркими цветами, глубокой значимостью. Красные книги, словно рубины; изумрудные книги, книги с переплетами из белого нефрита; книги из агата, аквамарина, желтого топаза; книги из ляпис-лазури, цвет которых был столь насыщенным, столь наполнен внутренним смыслом, что они, казалось, вот-вот покинут полки, чтобы более настойчиво обратить на себя мое внимание». Подобным превращениям подверглись прочие вещи – все они уравнялись с цветами, а цветы – с драгоценностями. Если в новом мире и опознавались старые вещи, так только увиденные когда-то в галереях искусства.

«Столкнувшись со стулом, который напоминал Страшный Суд, – или, точнее, со Страшным Судом, который через длительное время и со значительными трудностями я распознал как стул, – я тотчас же обнаружил себя на грани паники». Неизвестно, чем бы кончилось это столкновение, если бы Хаксли не опознал в фантоме, в просторечии называемом «стулом», знаменитый ван-гогов «Стул».

Что касается времени и пространства, судьбы которых поначалу беспокоили испытателя, то с ними не происходило ровно ничего. Правда, намечался некоторый избыток длительности и дефект пространственности в скосе прямых углов, но это не возбуждало у испытуемого ни малейшего любопытства. «Интерес к пространству уменьшается, а интерес ко времени падает практически до нуля».Разочарование, по словам Хаксли, было полным:ничего нового он не открыл. «Хотя интеллект остается неповрежденным, а восприятие колоссально улучшается, воля переживает глубокую перемену к худшему. Принявший мескалин, в частности, не видит причин чем-либо заниматься и находит большинство дел, ради которых он обычно готов действовать и страдать, глубоко неинтересными». Особо разочаровал писателя эксперимент с подвечным зрением. Закрыв глаза по просьбе исследователя, он нашел свой внутренний пейзаж «на удивление бедным», заполненным «ярко окрашенными, постоянно меняющимися структурами, сделанными, по-видимому, из пластмассы или эмалированной жести». Не желая, чтобы подобные самоделки, свежевыкрашенные «мишурные мобили» стали его «личным вкладом во вселенную», Хаксли настаивает на особости своего случая.

Действительно, его случай существенно отличается от опыта Лилли, нашедшего в подвечном театре все популярное естествознание. У художника, в отличие от инженера, мескалин изощряет зоркость к внешнему миру, а отнюдь не к проблематичному «внутреннему», рабски зависящему от начитанности. Впрочем,Хаксли тоже использовал мескалин как повод высказаться «о главном»: свести разговор к отточенным экскурсам в изобразительное искусство, стилизовав под наркотические откровения наблюдения, не всегда уместные в здравом уме.

Если резюмировать суть превращений, наблюдавшихся Хаксли, кратко, то можно сказать, что она состоит в вытеснении умозримых качеств вещей (классическая философия называет их «первичными») зримыми («вторичными»). Так, собственно, трактует дело и автор отчета. Мир, открываемый обыкновенному человеку наркотиками, художник видит всегда. А то, что называется разумом, наукой, цивилизацией, не изощряет нашу чувствительность к миру, а притупляет ее. Дело рассудка – не обогащать, а фильтровать действительность, невыносимую в своей полноте. Тому и служат разнообразные стражи при «вратах восприятия».

Двуединый психокосмос допускает «двустороннее» освоение: направившись в одну сторону – познаешь космос, тронешься в другую – познаешь себя. Именно в этом смысле психонавтика афиширует себя как альтернативу космонавтике. Не той, которая обживает околоземный космос, а той предельной, что питает научную фантастику и представляет человека покорителем Вселенной, созидающим и сокрушающим миры. Но что означает сама картина научно-фантастического освоения космоса?

Представим этот космос таким, каким видим – бездонным черным мешком, полным таинственных мерцаний… Рассмотрим в нем другой, крохотный, едва различимый, но очень любопытный, предметик– космический корабль. Возьмем его и спросим себя, что может означать сей снаряд, столь просто обращающийся в мифическую «машину времени»?

Космический корабль – это волшебная вещь, предназначенная для научно-технического смотра Вселенной. Поэтому в своих превратностях она связана лишь теми ограничениями, которые поставлены научной мысли. Отсюда и следует единственный принципиальный запрет на космические приключения – невмешательство их героев в прошлое и будущее наличного мира. Согласно нынешним представлениям о линейности, а также необратимости времени, нарушение этого запрета немедленно дает головокружительное крушение причин, окрещенное фантастами «хроноклазмом». Это ограничение на причинно-следственное движение самой мысли.

Она, стало быть, и есть прообраз космического корабля и настоящий герой космической одиссеи. Полет космического корабля – это мифопоэтическое изображение самого мышления, представляющее его перемещением пробного предмета в пространственно-временной среде. Космос, соответственно, изображает подсознание. Мысль – это зонд, направляемый в мир подсознания на предмет тестирования. Функции мысли расписаны по специалистам экипажа. Мысль бронирована логикой – защищена от перегрузок воспарения («старта») и смертельного холода безмозглых пространств. Она абсолютно изолирована от прочего содержания психики, в коей нет ни центра, ни верха и низа, ни даже границ – ни малейших признаков формы. Научно-техническая мысль странствует в бездонных и смертельно опасных глубинах темного подсознания, некогда породившего ее, а ныне противостоящего ей миром чудес. Подвал рационального сознания – вот космос научной фантастики 3 . Так чем он хуже спиритуального космоса психонавтов?

Мысль физика отличается от мысли фантаста лишь своим аскетизмом – предельной простотой своего оснащения. К звездам устремляется не космический корабль, снабженный всем многообразием чувствительности человека к миру, а обыкновенная «система отсчета»: линейка с часами, способными различать лишь «первичные», пространственно-временные определения реальности. Но разве оттого ее движение менее фантастично?

Нынче на сигналы космоса настраиваются телескопы: человек налаживает техническую связь со звездами. А не напоминает ли концепция «межзвездной связи» ранее цитированное резюме оккультизма, составленное Безант? К «вибрациям» высших миров прислушиваются радиотелескопы. Но что они такое, как не техническая реализация « высших»или « тонких тел человека»? Они и суть доведенные до совершенства приемные антенны, какие пытались изобразить своими телами сподвижники Лилли. Так насколько прочны перегородки между вульгарной уфологией, инженерной психонавтикой и респектабельной «межзвездной связью» 4 ? Случайно ли горизонты поисков «внеземных цивилизаций» замыкает «научно открываемый бог»? Альтернативна ли психонавтика такой космонавтике?

В научной фантастике топография душевной действительности прямо накладывается на космографию. Однако не только в воображении фантастов – в творениях физиков мы узнаем отсветы душевной, хотя и ученой, жизни. Ими озарены зазеркальные антимиры, черные и белые дыры, цивилизации по Кардашеву и многие иные мыслеформы, прообразы коих следует искать скорее в подсознании современного человека, нежели в его сознании.

Рассказывая о чудовищных энергиях «вакуума», физики подчеркивают, что мы воспринимаем лишь слабые возмущения, взвихрения, резонансную узорчатость пены на бурлящей поверхности незримого – как если бы естествознанием набрасывалась на мир, к радости всех посвященных в восточные метафоры, извечное покрывало Майи. Рассказывая об n-мерных пространствах, они допускают реальность «скрытых» измерений реальности. Лишенные физического смысла, эти гиперпространства не слишком отличаются от оккультных – «тайных», «темных», доступных лишь безразмерным символам математики, но не трехмерному опыту физики. Принятием принципа неопределенности физики допускают ограниченность своего познания, а принципом дополнительности словно приглашает пополнить его психологией.

Но более всего смущает интерактивность новой реальности. «Думайте о континууме как о пластилине!» – этот призыв Г. Вейля слышен еще из 30-х годов. Думайте о мире как о пластичном, отзывчивом, интерактивном объекте – вторит ему современная физика. Не субъективная, а объективная реальность становится виртуальной. Так только ли психонавты смешивают ее внешнюю и внутреннюю стороны? Художник (с общего согласия) делает вид, что описывает не внутренние, а внешние ландшафты, мы же делаем вид, что не замечаем подмену. Может, так оно не только в искусстве?

Физика все более отдает лирикой и полнится псевдорелигиозным «океаническим чувством». Физики сами напрашиваются на сомнительные комплименты, рассказывая об «очарованных» элементарных частицах, об их «странностях», «ароматах» и «цветах». Такие фигуры космологической мысли как «Большой Взрыв» или «Вакуум», или хотя бы «Черная дыра» настолько впечатляют, что величать их хочется именами собственными, с большой буквы, приличествующими скорее ипостасным, чем физическим началам мира. «Здравому» смыслу они настолько чужды, что поневоле понуждают разыскивать в них тайный, иносказательный смысл, достоверность коего можно испытать разве что вслушиванием в себя. Вычитывая их из «новостей науки», мы испытываем странное чувство, будто их знали всегда. Это из описаний космических бездн нам сигналят архетипы психические.

Физическая картина мира все более напоминает шедевр эзотерики. Не исключено, что нынешней теоретической физике готовится участь старинной алхимии, за изъяснение сокровенного смысла которой уже принялись душеведы (точнее, душегубы – специалисты по аналитическому расчленению душ).

Комментариями на последние новости с научного фронта (ужасающими научно образованного читателя) полнятся сочинения вождей психоделики: Т. Лири, Т. Миккены, Р.А. Уилсона. Постулаты самоновейшей физики – наряду с познаниями тайн каббалы, И-Цзин или Таро – входят в джентльменский набор каждого «модного идеолога», любого гуру. К душе примеряются не только алгоритмы Тьюринга или «нейрологические контуры», но и формализмы квантовой механики. Как если бы заново, впервые со времен Возрождения, воцарялась в популярной философии Вальпургиева ночь.

На этом фоне Ф. Капра, замиряющий в «Дао физики» естествознание с мистикой, выглядит просто педантом. Отдав в свое время дань психонавтике (наркотически-медитативному очищению души на путях Кастанеды), он решился свести, наконец, «удивительные совпадения » физической и архаической картин мира в связную и общепонятную систему. На сотнях страниц он сопоставил каждому популярному положению современной физики древнюю максиму, справедливость коей заведомо обеспечивается ее велеречивой многозначностью. Переложив физику на язык мистики, он превратил ее в собрание притч, иллюстрирующих извечную мудрость Востока. Т аким, по его убеждению, и должен быть «путь сердца»: «от бомбы к Будде ».

Но даже сердечное «дао физики» отдает тупиком. Физика сколочена слишком крепко, чтобы безнаказанно вырезать из нее полюбившиеся фигурки и вклеивать их в картину мира, самопонятную по сердечной ее простоте. Да, кое-какие из популярных формулировок физики можно переложить на термины оккультизма. Но можно ли в этих терминах овладеть энергией атома или техносферы?

Нетрудно заметить, что и научная, и художественная, и религиозная составляющие оккультизма оставляют желать лучшего: профессионалов они ужасают. Зато он не расщепляется на науку, искусство и религию, а претендует на их синтез. Тот самый, что со скрипом, но так или иначе во все времена осуществляется в обывателе Вселенной – обыкновенном, вечном человеке. И если плоды этого синтеза выглядят столь устрашающе, то это объяснимо и даже оправдано возрастающей пропастью меж устоями европейской культуры. Это культура экспансии, дифференциации, набирающая свою силу в специализации своих институтов. Напряжением, нарастающим между ними, эта культура живет.

Паранаука – это тайнобрачный плод популярной «физики» и популярной «лирики» под крышей популярной религиозности, живущий исключительно за счет «сопряжения далековатых идей». Это синтез околонаучных метафор.

А подлинный синтез достижим только на уровне общекультурных символов . Культура – это не столько страж при «вратах восприятия», сколько их учредитель. Устроитель в психокосмосе смотровой (или навигационной) площадки – как бы та ни называлась: «перспективой» для зрения, «координатами» для умозрения, «системой отсчета» для научной или «космическим кораблем» для бытовой фантастики. Это символ вроде «магического кристалла»: «окно в мир» с видом (по обе стороны) на более или менее правдоподобную бесконечность.

Искусство зрения недавно лишилось своего центрального символа – «прямой перспективы», почему его творения и предстают нам скукоженным миром, из которого вынут каркас. Схожие трудности переживает в искусстве умозрения классическая «система координат». Однако чаемый нами синтез возможен лишь внутри интегрального символа, общего науке, искусству и религии. Он заново определит смысл и место «центра» нашей реальности: «центральным порядком» озабочены не только сподвижники Лилли, но и крупнейшие физики вроде Гейзенберга 5 .

Подлинное освоение космоса состоит в отыскании его смысла – единого для науки, религии и искусства. Прецедент такого синтеза есть– это смотр Вселенной, устроенный Данте в «Божественной комедии».

Капра хорошо потрудился, соподчиняя не слишком строго очерченные понятия расплывчатым образам. Однако в предисловии к своему труду признался, что ему самому высшую истину мира открыли не эти пространные сопоставления, а некое видение на берегу моря – прямое «узнавание» истины.

Я пережил момент, рассказывает физик-расстрига, когда вместо формул, графиков, диаграмм, рассказывающих о строении мира, вдруг «"увидел" каскадыэнергии из открытого космоса, в которых с ритмической пульсацией возникали и исчезали частицы; "увидел",как атомыразличных элементов и моего собственного тела участвуют в космическом танце энергии; я почувствовал ритм этого танца и "услышал" его звучание, и в этот момент я узнал ,что это и есть танец Шивы – Владыки Танца…» и Вселенной.

Видением «танца» или «коловратного вихря», с какого мы начали и каким завершаем первое знакомство с «психонавтикой» (образом, взятым Лилли с отрицательным, а Капра – с положительным знаком) далее мы и займемся. Он прямо вводит нас в пространство центрального символа, общего всем «осевым» культурам. Его предварительный очерк можно найти в «Скромном обаянии атома» 6 . А более взыскательным его изучением мы займемся в «Обратной стороне небес».