ЧТО ЕСТЬ ПРЕДМЕТ ФИЗИКИ ?

Открытое письмо астрофизику проф. В.М.Липунову по поводу его статьи «Научно открываемый Бог» (эл. издание «Переплет», http://www.pereplet.ru/).

Глубокоуважаемый Владимир Михайлович.

Бога, «заподозренного» наукой, Вы остерегаетесь отождествить с Богом, знаемым по откровению. И я, кажется, нахожу тому причину. В самом деле, бог, внушающий не страх Божий (т.е. благоговение перед трансцендентным), но скучищу смертную – да Бог ли это?! Скорее уж, «обезьяна Бога».

Ваше разочарование при виде скучищи смертной мне, однако, представляется необоснованным. И вот почему. В тени аргументов, работающих на Вашу гипотезу – аргументов глубоких и не в ущерб глубине остроумных – нахожу ее (гипотезы) весьма спорную, по моему мнению, предпосылку: физика на самом деле познает истину о мире природы.

Не то беда, что предпосылка эта спорная – а что она под-разумевается, т.е. залегает под разумом. Владимир Михайлович, я видел Вас в телепрограмме Гордона. И у меня не укладывается в голове, что человек с Вашим духовным кругозором – а он у Вас на лице написан – эту предпосылку принимает безо всяких сомнений. Ни коим образом не держу в мыслях, что лично Вашему разуму не под силу ее из-под себя вытащить и пред собою поставить – нет, таковым мне представляется родовой изъян научного разума. На что Гейзенберг глубокий ум – и тот, когда расшифровал атомные спектры, совершенно был уверен, что «сама природа» перед ним раскрыла свои тайны.

Свое сомнение на счет означенной предпосылки отношу и к другим «естественным» наукам, поскольку они методологически ориентируются на физику как на образец научности. Право высказать это сомнение, равно как и упрек научному разуму я, смею думать, заслужил своими профессиональными и не совсем безуспешными (судя по числу публикаций) занятиями физикой (не такой, правда, высокой, как астрофизика) в течение более, чем 30 лет. Занятия эти мне до сих пор не опротивели. По-прежнему ловлю от них кайф – но кайф того же рода, что, например, от игры в шахматы. Что поделаешь, физика не составляет всего смысла моей жизни – есть проблемы, экзистенциально для меня более важные. Наверное, благодаря последнему эта предпосылка не прячется у меня под разумением -- а вовсе не из-за умственного превосходства над другими физиками, коего, честное слово, за собой не числю.

Нет у меня в мыслях и того, что занятия физикой – чьи бы то ни было – совершенно зряшные. Это было бы несправедливо и в отношении шахмат. А от занятий физикой есть, кажется, помимо гедонистического, еще и гносеологический толк. Я ведь не утверждаю, что она вообще никакой истины не познает. А только сомневаеюсь, что «добытая» ею истина – о природе. Интуитивно склоняюсь даже к тому, что она о чем-то сверхприродном, т.е. настоящий предмет физики мета-физичен. Так что мое сомнение ей не в обиду, а совсем даже напротив. Доводы в пользу моей интуиции припасаю под конец письма. А поначалу позволю себе высказать соображения о связи Вашей гипотезы с вышеозначенной предпосылкой.

Формально-логическая связь, несомненно, и Вам предельно ясна: 1) физическая картина мира есть верное его (мира) отображение;

2) она наводит на гипотезу о боге; 3) эрго, не исключено, что эта гипотеза тоже верна. А стоит пошатнуть в этой цепочке первое звено, так и вся она тут же рассыпается! Пишу «о боге» с маленькой буквы, поскольку названную так Вами гипотетическую сущность тоже не тороплюсь (хотя и по другим, нежели у Вас, причинам) отождествить с Богом, сказывающем о Себе в Библии. Вы же словом «бог», коль я Вас верно понял, обозначаете нечто сущее вне человеческого разума – уточню: вне научного разума – и усилиям этого разума всемерно споспешествующее, всячески подстраивающее объективный мир под его привычки. Набор ходов у научного разума, на что Вы указываете (не в этой, правда, статье), довольно-таки беден. И Ваш гипотетический бог к этой его бедности нисходит: устрояет Вселенную так, чтобы вся премудрость ее устройства пришлась ему, бедному, по его меркам!

Но почему бы и нет? Моя ирония была бы неуместной, даже кощунственной, кабы речь шла не о гипотетическом, но о Сущем Боге. Создавшем этот мир, как о том сказывает Библия, во благо человеку – стало быть, и его разуму во благо! Но, во-первых, такой ход мысли допустим для того, кто в Благого Создателя и так уж верует. А умозаключение от веры – не нуждающейся, как известно, в сведениях и концепциях вроде изложенных Вами – оно в точности обратно Вашему: бытие Ьога для него есть базовая аксиома, а «подстатность» научному разуму устройства Вселенной – всего лишь не противоречащая этой аксиоме гипотеза. Во-вторых, бог, угождающий ментальной данности рода человеческого, не очень-то схож с Богом Ветхого и, тем более, Нового Завета. К слабостям человеческим (в том числе интеллектуальным) Бог пророков и апостолов снисходит ситуативно – лейтмотивом же Его обращений к человеку звучит настойчивый призыв вырваться душой (стало быть, и умом) за пределы ее наличного состояния. В-третьих, даже с позиций библейского антропоцентризма странным выглядит особливое угождение Творца разуму научному – тем более с учетом того, что этой весьма специфичной модификаци разума не было у Адама и его ближайших потомков. Получается так, будто Промыслитель, вместо того, чтобы со временем подтянуть разум человеческий к премудрости Своего творения, счел за лучшее умерить ее с тем расчетом, чтобы спустя несколько тысяч лет она пришлась по меркам специфически научному разуму. Такой вот замысел, по-моему, даже для Бога слишком уж замысловат!

Так ведь и Вы, повторю, бога, «заподозренного» в угождении науке, не склонны отождествлять с Богом, дающем о Себе знать в откровении. Но и я свои доводы привел не затем, чтобы обосновать Ваше сомнение на этот счет. А затем, что они располагают (меня, во всяком случае) к гипотезе более вероятной, смею думать, в сравнении с Вашей: сущность, всемерно споспешествующая усилиям научного разума, есть не что иное, как сам этот разум!

В комментарии к Вашей статье Вы пишите: вот меня зовут к столу, уставленному всякими разносолами; пригляделся – а это всего лишь салат «оливье» да селедка под шубой! Но хозяева ли тому виной? Они, быть может, и вправду Вас приглашают на черепаший суп и настоящий, французский «оливье», из рябчиков и омаров. Да только Вы их созерцаете и вкушаете через особый фильтр – каковой и придает им вид и вкус плебейской стряпни.

Другой вопрос: почему в наукоугодном боге научный разум не узнает самого себя? Буду исходить из того, что не узнает честно – а не потому, что не хочет узнавать. Ответ тогда остается один: неспособность к самоузнаванию коренится в самой его сути, т.е. в том, что разум-то он – научный. Суть же его, как известно, методичность. К этому общеизвестному от себя добавлю: это разум, ассимилирующий методом – стало быть, самим собою – свой предмет настолько, что тот «в свете» этого разума «выглядит» не отличимым от него самого. Нет, конечно, физик их различает – но уж лично своим разумом, а никак не научным! И то не всегда. Более того, как раз те профессионалы в физике, чьи умы особенно были сильны иммунитетом от профессионального кретинизма – имею в виду основателей квантовой механики – они-то первыми и осознали проблематичность такого различения.

Подмена же методом объекта – подмена, повторю, не от лукавства, а исключительно «в простоте души»! – она, в свою очередь, происходит за счет растождествления объекта с индикатором. Какая в нем нужда – о том несколько позже пойдет речь. Но уж ясно, что при условии их тождества в самом методе просто не было бы нужды: о каком объекте дознаешься истины – тот же самим собою просто так тебе ее кажет! А ежели мыслю об одном, а смотрю на другое, то, значит, отнимаю истину у того, о чем мыслю. Но и тому, на что смотрю, ее тоже не присваиваю: не истину же индикатор мне кажет -- всего лишь глупую цифирь! А чтобы ее сделать умной, приобщить к «физическому смыслу» -- на то и метод: гарантированный способ ее связывания с тем, о чем мыслю. Он, стало быть, и объемлет собой всю истину.

Объект же физики – вернее то, что она таковым числит – из нее выпадает уже потому, что имеет она дело не с ним самим во всей его целостности, а с тем, что из него «выфильтровывает» прибор-индикатор. Стало быть, метод предполагает, во-первых, что в это «отфильтрованное» попадает сама познаваемая суть объекта – а потому в виде «фильтрата» оно остается тем же самым, каковым было, покуда содержалось в объекте как в целом. Наука таким образом грешит против ею же почитаемого принципа системности. Попутно замечу: среди подобных «фильтратов», но превышающих лабораторные числом и размерами, все мы, человеки

(за исключением, быть может, каких-нибудь гималайских отшельников), теперь и живем – уж в этом смысле практика для научной истины очень даже критерий! Во-вторых, уверенность экспериментатора в том, что прибор ему показывает именно то самое, чего он дознается, основывается на известной (пускай и не ему, а другому экспериментатору) связи устройства прибора с принципом его действия. А эта связь, в свою очередь, основывается на «познанном» тою же наукой свойстве какого-то другого (не изучаемого в данном эксперименте) природного объекта. Значит, и последний, в паре с другим индикатором, некогда подлежал другому эксперименту. Где их взаимосвязь обязана, опять же, методу! Коим она выведена – пропускаю посредующие звенья – их некоего третьего уже эксперимента. В каком…ну, и так далее. Метод, выходит, за «возвещенную» им истину не ответствен: будучи о ней спрошенным, он мне кивнет на эксперимент, тот – опять на метод, тот – на другой эксперимент…

Но, может, все эти кивки не по кругу меня ведут, а куда-то вглубь? Конечно, едва ли какой физик начнет «от Адама» – на свое дело ему тогда совсем не останется времени. Но ежели кто все-таки отважится нырнуть вглубь, то в роли Адама там, в глубине, обнаружит, скорее всего, Декарта. Это он взялся дедуцировать все сущее из тех положений, какие, по его уверению, всякому нетрудно представить -- но какие на самом деле совершенно непредставимы. (см. работу В.В.Шевченко «У истоков космологического террора» http://www.veer.info/49/terror.html). Нет, не надо вглубь! Мало того, что хлопотное это дело, так еще и неблагодарное. Уж лучше вырулить на круг. Так оно спокойнее. К тому же как раз в круговой слаженности кивков дает о себе знать система – она же и есть научный разум во всей своей красе. Насчет красы никакой иронии – система эта и вправду чудо как хороша! Безупречно была бы хороша, кабы вовсе не зналась со своим якобы объектом – он, право же, только портит ее красу! В этой способности отрешиться от объекта усматриваю даже что-то похожее на то достоинство, какое присуще произведению искусства – присуще если и не фактически, то, во всяком случае, как угадываемый по его фактуре идеал художественного творчества. Имею в виду семантическую самодостаточность. Подобного свойства, конечно, лишено отдельное научное сообщение. Но речь-то о науке как о системном целом. Оно же в указанном отношении ближе всего, пожалуй, к музыке. Подобно музыкальной, семантика этого целого, посколько адекватно выражена математической формой, по преимуществу реляционная, а не предметная. Даже зная «физический смысл» иной формулы, непроизвольно, глядючи на нее, вопрошаешь: о чем это? Нет, не в досаде вопрошаешь, а в той особой зачарованности, какую испытываешь перед ликом тайны.

Система эта, конечно, не совсем уж замкнутая – хотя бы потому, что она делает нечто, а не просто так в себе пребывает. Но делает-то не как-нибудь, а методически. Метод же есть такой способ достичь определенной цели, точным описанием которого гарантирована воспроизводимость целевых действий. Стало быть, способ, отчужденный от индивидуальности исполнителя. Немаловажный критерий его добротности – взаимозаменяемость исполнителей. Индивидуальность каждого из них если и должно учитывать, то лишь в качестве генератора неконтролируемых помех.

И что же тогда с научным разумом получается? На входе в научное дело он еще как бы человеческий, как бы субъективный. А на выходе из оного – как бы объективно, сверхлично сущий. Вот Вам и бог!

Красное смещение, «молчание Вселенной» и прочие изложенные Вами артефакты (а только с ними наука и может иметь дело) о бытии этого бога свидетельствуют с тою же достоверностью, что и видения пациентов д-ра Моуди – о реальности загробного мира. Заручившись юнговой концепцией, определенно насчет того и другого можно сказать только то, что переживание встречи с божественным (по Юнгу, «нуминозным») есть врожденная потенция человеческой психики. А вот чем, или кем врожденная – это уж каждому решать по его вере. Актуализуется же этот архетип во всякого рода ситуациях и по-всякому. У кого-то – в посмертных видениях. А, например, у Кеплера – в натурфилософских интуициях (В.Паули, Физические очерки, М. «Наука», 1975 с.137-175), т.е. на историческом входе в научное дело. Так почему бы и не на выходе, как, например, у Вас? Коль выстроены по этому архетипу интуитивные начала физики, так, наверное, и ее свежие артефакты? Но вот существенная разница. У пациентов Моуди (да и у Кеплера) он сам непосредственно сказывается – Ваша гипотеза его, если угодно, пере-сказывает. Памятующие свою смерть зрили что-то божественное – Вы же оное подо-зреваете.

Вот я и подошел к самому для меня существенному доводу в пользу моего сомнения. Истину о природе физика не видит и не слышит в ней самой, а только под (или за) нею подо-зревает и под-слушивает. Как разумею «в ней самой»? Да совсем по-обывательски разумею – в чем и признаюсь безо всякого стыда! Чем природа на взгляд и на слух кажется – то, по моему убеждению, «она сама» и есть. А суть лично моего обывательского недоумения та, что, например, солнечного света, о каком ведаю собственными глазами и кожей, никак я не узнаю ни в записи на спектрометре, ни в уравнениях Максвелла. Хотя и у того, и у другого есть, повторю, своя краса. Но уж определенно не та, что у солнца.

Зайди в иную лабораторию человек с улицы – да пускай даже из соседней лаборатории. Среди орудий «естествоиспытания» он вовек не сыщет, коль ему не подскажут, пыточного ложа, в какое втиснуто само пытаемое естество.

А лично Вас не изумляет, что для поимки частицы размером в миллионные доли ангстрема никак не обойтись без монстра величиной с город? И чем она мельче, тем монструозней должен быть для нее капкан.

Воистину, нет, кроме науки, другого такого института, коего содержание и форма – скажу точнее: содержание деятельности и форма собственного бытия – столь вопиюще разнородны. На то обычно возражают, что, дескать, обыватель знается с преходящими явлениями природы, а вот ученый – с ее вечными законами. Возражение совершенно несостоятельное – в горном пейзаже, в шуме морского прибоя видится и слышится тоже что-то вечное. И едва ли кто сумеет мне доказать, что «вечность», методически «отфильтрованная», реальнее и «вечнее» видной и слышной. Но вот возражение посерьезнее: предмет физики – не вещи природы, но природа вещей. Так что ж получается? Гигант ускоритель, частокол антенн и локаторов, программа в Mathcade, заявка на грант, шкаф, забитый писаниной «на соискание» – все это вместе, стало быть, и есть та самая природа вещей?!

А ведь для всякого разума (кроме научного) куда более приемлема та мысль, что в самих ее вещах она, , воистину является. Коль верить А.В.Ахутину, такова базовая предпосылка античной физики. «И вот, замечает Аристотель, подобно тому, как в искусном произведении искусства нам явлен не только «Зевс» или «Гермес»… в произведении «фюсис» нам явлен не не только плод или продукт, явлено «искусство» самой «фюсис»: спелый, зрелый, рослый, цветущий, умный вид того, что, по определению своей «фюсис», спеет, зреет, растет, цветет, живет, мыслит… Бытие или «природа» каждого существа явствуют и непосредственно видны в нем, когда это существо находится…в полноте своих сил, когда оно полностью выразилось». (Понятие «Природа» в античности и в Новое время, «Наука», 1988, с.154). Ключевое слово содержится в последующем тексте. Но Вам, несомненно, и так уж ясно: речь идет об эйдосе -- о таком явлении вещи, каким ее природа сполна себя изрекает. Суть вещи (личности, ситуации) сполна узнаваема по ее собственной яви, так что в последней мы находим безобманное выражение этой сути – так я понимаю главенствующий в античной культуре эйдетический критерий истины. А не притязающий на главенство, «смешанный» с критериями логическим и практическим и потому, так сказать, безымянный, он в ходу у всего рода человеческого – один только научный разум ему не дает ходу. «Общечеловеческое сознание утверждает мне, что кажется то, что есть на самом деле; философия же и наука, в лице большинства своих представителей, притязает изобличить это «кажется» в пустоте и обманчивости: кажется то, чего нет.» (Павел Флоренский, «У водоразделов мысли»). Критерий этот можно было бы поэтому счесть совсем обывательским, если бы его применение «в чистом виде» не требовало работы умо-зрения -- работы умом, но не без участия зрения. Ибо не все, что по-обывательски мнится кажущимся, на самом деле таково. Потому неправомерно ставить «на самом деле» против «кажется» на том, например, основании, что, дескать, кажется, будто Солнце ходит вокруг Земли. Таковой кажимости как раз нет! Эйдос Солнца, его умная кажимость – то, каким оно предстает моему взгляду здесь и теперь. Так вот, эйдетически я и знаю, что теперь оно здесь! А если и выражается его эйдосом какое движение, так это мне навстречу, по его лучам – а совсем не поперек моего взгляда. О том же, которое поперек, сужу хотя и по-обывательски, но логически: теперь Солнце здесь, спустя какое-то время оно там; перемена места во времени есть движение; эрго, по небосводу оно движется.

И как раз логический критерий истины, в паре с практическим, задает устроение научного разума по вышеозначенной мимической модели: кивок в сторону от сути – от той именно сути, каковая имеется в виду. В самом деле, удостоверить суждение о вещи логически или практически – это умственно или действенно ее переиначить: свести либо это суждение к какому-нибудь заведомо верному, но относящемуся к другой вещи, либо саму вещь – к ожидаемому от нее эффекту, должному сказаться, опять же, на другой вещи. Таким образом, из самой сути того и другого критерия – каковая и состоит в том, чтобы отвернуться от предмета мысли в сторону чего-то иного – из того уж напрямую следует необходимость в индикаторе, не тождественном объекту. Она, выходит, для науки не так уж специфична. Другое дело, что как раз в науке оба критерия находят, так сказать, идеальную для них обитель. Там только они действуют безусловно – т.е. наука существует за счет забвения условий, при каких применение их оправдано. Так, критерий практический хорош, коль достоверно, что эффект произведен именно этой вещью, а не какой иной. Научным же методом, позволю себе напомнить, идентичность исследуемого объекта хотя и гарантируется, но не удостоверяется. А что одно отличается от другого – в том нетрудно убедиться хотя бы на примере фразы в типичном объявлении о съеме квартиры: «Своевременную оплату гарантирую». Критерий логический тоже неплох при том условии, что базовое суждение, к какому удостоверяемое апеллирует, само достоверно либо по общему мнению, либо по виду того, что оно имеет в виду – достоверно догматически либо, опять же, эйдетически. Основатели европейской науки Нового времени (она же глобальная и современная) справедливо противились господствующим в их времена догмам. Развитие и само бытие нашей науки немало обязаны этому отрицательному пафосу. К сожалению, не только этому. А еще и установке, весьма принципиальной для тех же основателей, особенно для Декарта: не верить собственным глазам и ушам. ««Теоретик звездного неба… -- замечает по этому поводу Г.Блуменберг – впервые получает знание только тогда, когда, не глядя больше на небо, удаляется в свой зашторенный кабинет и развивает «теорию»; значение этого слова вряд ли можно возводить теперь к созерцанию, ибо оно означает связь методически обоснованных утверждений».» (А.В.Ахутин, цит.изд. с.60). А в этом настрое подо-зревать, вместо того, чтобы просто зрить, под-слушивать, а не просто слушать, не сказывается ли недоверие и Творцу Божьего мира? Все библейские религии славят щедрость Всевышнего на всякое благо. Религия же Нового Завета возвещает большее: Творец на истину щедр. «Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество от создания мира через рассматривание творений видимы». У апостола Павла нет речи о под-сматривании под творениями. В каких-то иных отношениях наука, быть может, близка к религии (потенциально, во всяком случае). Но уж в этом, гносеологическом она, похоже, антирелигиозна. Уже не зависимо от личного настроя того или иного деятеля науки, в самой ее методичности на деле сказывается подозрение ее основателей насчет Творца: что-то главное в Своем замысле Он от нас утаил под явью вещей! Так собственным разумом (от Него же ведь полученным) достанем истинную природу вещей из-под их обманчивой яви – был бы только метод! Ну, а коль дело за методом, то и разум на деле оказался не их собственным, а его же, методовым. Потому как методическое познание, в противоположность эйдетическому, самой сутью своей отчуждено от познающей личности.

По происхождению и по сути научный метод антиэйдетичен, а эйдетическое познание – антиметодично. «Обогатить» науку эйдетическим критерием истины – это ее обречь, в худшем случае, на деградацию до уровня лже-, или паранауки, в лучшем – на перерождение в какой-то иной, пусть и одноименный институт, напоминающий, быть может, науку античную. Но и от науки в ее нынешней модификации все же есть, повторю, немалый толк. Во всяком случае, должен быть – не пропадать же добру! Пускай и не познанию природы она служит, а заселению земли и неба «выфильтрованными» из природы артефактами. Так что же, к этой службе целиком и сводится ее собственное бытие? Что оно не так, достоверно, опять же, эйдетически. Такого рода достоверности научный разум чужд функционально – зато эйдосами являются его собственные формы. Другой вопрос: эйдосами чего?

По роду занятий я теоретик. Не в моей компетенции судить, насколько тот или иной эксперимент эйдетически осмыслен – попросту говоря, красив. Зато в формулах, с какими постоянно имею дело, мне действительно слышится некая музыка сфер. Глядя, например, на уравнения Максвелла – самое, пожалуй, красивое, что есть в теоретической физике – поневоле ахнешь: «Как это верно! Да, только так оно и должно быть – и никак иначе!» Должно быть – что? В этом-то и проблема. А может быть, тайна. Термин «электромагнитное поле» ее лишь условно обозначает. Оглянувшись окрест, ни в каком явлении природы не узнаю этого математического «поля». С другой стороны, чего-то, на него похожего, не являет собой ни электромотор, ни даже механическая модель, измысленная самим Максвеллом. Нет, определенно эти формулы не о том!

Но коль выглядят уравнения физики не по-природному и не по-машинному, так, наверное, и запечатленный на них смысл тоже мета-физический и мета-технический. Научный разум, полагаю, не той истине причастен, какую он якобы познает – а какую собственными формами выражает. Конечно, выражение тоже есть познание – но уж сродни художественному. Общекультурная значимость физики уже в том, что коллективно созданный шедевр под названием «Физическая картина мира» сам по себе хорош. Сбивает с толку лишь название шедевра. Из первого, тем более из второго никак не следует, что незачем дознаваться его смысла. Произведение искусства тоже само по себе хорошо. Однако же искусствоведение – занятие совсем не лишнее. Адекватная интерпретация означенного шедевра должна быть, полагаю, тоже на манер искусствоведческой.

Неспроста при его созерцании герменевтический зуд: что же на самом деле там сказывается? По Гейзенбергу, «центральный порядок». Название, конечно, приблизительное – но поди скажи точнее! Музыка сфер? Иерархия «сил бесплотных»? Отблески Эмпирея? Коль и вправду что-нибудь в этом роде, то понятна отмеченная Вами убогость научного разума. «Блаженны нищие духом»! Самое важное всему роду человеческому Господь уместил в десяти Моисеевых заповедях и двух Христовых. Так неужель специально для научного разума припас что-то более объемистое?

Но куда уж мне до Гейзенберга. С ходу уточнить адрес отправителя этих посланий я и подавно не берусь. Эта проблема (коль она все же проблема, а не тайна), конечно, не разрешима средствами самой физики. Так и заявленная Вами – она тоже мета-физическая. Вы ее считаете актуальнейшей. А по-моему, с нею можно и подождать.

Онтология «физической реальности» -- вот проблема, достойная первоочередного обсуждения.

С искренним уважением, Борис Михайлович Цейтлин.