Вячеслав Шевченко.

6. Мандала

Аннотация. С тех пор, как мысль перестает растекаться по древу и начинает собираться кругом, наступает «осевое время» культуры.

Когда я узнал, что выражает мандала,

я достиг своего конечного знания. 

К.Г. Юнг

Отныне мысль не растекается по древу, а стягивается кругом – эту новоизобретенную форму ее концентрации часто называют мандалой. Знакомство с этим довольно экзотическим предметом можно сделать более содержательным, если предварить его описание кратким экскурсом в понятие центра.

Эмпедокл учил, что в жизни мира сменяются периоды Вражды, когда все элементы мира разъединяются, и Любви, когда они воссоединяются в совершенстве шара; в мировом вихре Вражда господствует на его периферии, а Любовь воцаряется в центре. Подобные геометрические прозрения лежат в основе многих, если не всех, развитых старинных космогоний. Если мы заглянем в свое прошлое еще глубже, то обнаружим, что нахождение и утверждение в профанном пространстве-времени сакрального «центра мира» и «начала времён» является основным содержанием всякого ритуала.

Существуют «центральный порядок», «центральные силы» и еще великое множество «центральных» сущностей, но не существует определения центра. На вопрос о природе гравитации (основной «центральной силы» физической вселенной) Ньютон резонно возражал, что гипотез не измышляет. Но Гегель, не чураясь гипотез, саму материю определял как «стремление к центру» и притом к центру, находящемуся вне ее… Материальное и состоит в том, что оно полагает центр вне себя»[1]. Отсюда следовало простое определение тяжести: это «некоторое страстное стремление, на которое материя навеки определена... Если бы материя достигла того, что она ищет в тяжести, то она слилась бы в одну точку». Это стремление и есть падение –  «абстрактное полагание центра»[2].

Такие заявления не могут не впечатлять. Да, их трудно перевести в количественное определение закона падения, но тем не менее они выражают, кажется, самую суть дела, выделяя в размышлениях о тяготении то общее, что объединяет едва ли не всех учивших о природе – от Аристотеля до Дайсона.

К сожалению, попытки выяснить, что же Гегель разумеет под центром, остаются тщетными. Нечто подобное старинные мыслители называли «единым». Однако если бы философ полагал это существенным он, наверное, нашел бы способ его до нас донести. Оставив понятие центра не разъясненным, рассчитывая на понимание и находя его, Гегель апеллирует к нашей интуиции центра, – наверное, еще более внятной, чем интуиция тяжести. Однако куда же на самом деле он нас отсылает? Имеем ли мы прямое «ощущение» центра? Что позволяет нам понимать В. Гейзенберга, взыскующего «центрального порядка»[3]?

«Центр» – категория не философская. Но, кажется, и не вполне геометрическая (что-то не видно специального определения «центра» ни в евклидовой, на в современной геометрии). Это категория явно междисциплинарная, входящая во все языки науки и имеющая множество синонимичных выражений. Достаточно заметить, что без представления о «центре сил» или «центральной силе» немыслима современная физика. Без «центральных событий» трудно выстроить историю, а без понятия «среднего» и его производных – теорию вероятности. Но столь же очевидно, что центром храма служит алтарь, а центром коллектива – лидер. Всякое явление, попадающее в поле нашего зрения, имеет ядро, корень, начало, суть – объективный коррелят центра нашего внимания. А перемещение центра в объекте нашего внимания выражает самую суть его изменений. Например, данные о том, что состоятельность горожанина США  прямо пропорциональна расстоянию от места его проживания до центра города, говорят нам о кризисе городской цивилизации. А тот факт, что телевизор децентрализует семью, отвергая стол, обращавший когда-то людей лицами друг к другу, свидетельствует о новом способе организации социума – обращении его элементарной ячейки  в публику.

Ничто лучше не свидетельствует о жизненной важности этого понятия, чем коперниканский переворот, который мы до сих пор обживаем. Последствия астрономической революции неисчислимы, хотя формально она заключается лишь в математическом перемещении центра мира из Земли в Солнце. О значении этого переворота написаны многие книги, но резюме выглядит совсем просто: «Жителям небесной планеты, вращающейся вокруг Солнца, приличествует рассуждать несколько иначе, чем избранным обитателям «центра мироздания» (П. Кудер).[4]

Есть масса свидетельств, что гелиоцентрическая система стала причиной мировоззренческого скандала, метафизического унижения человека, радикального переворота в его самосознании, вызванного, дескать, физикой. Так что же это такое – «центр мира», если его перемещение из Земли в Солнце (астрономически совершенно ничтожное и физически ничего не значащее) стало основанием новой культуры – культуры эксцентричного, а затем и ацентричного, человека?

Считается, что коперниканский переворот – это центральное событие в борьбе новоевропейской идеологии со средневековым «антропоцентризмом», а также с аристотелевской «телеологией», утвердившими человека в центре мироздания. Но телеология вовсе не является специфически христианским принципом, более того, не восходит она и к Аристотелю. Телеологизацию космоса завершили стоики – это цицероновский, гуманитарный тезис. И с этим стоит разобраться подробнее.

Борьба за гелиоцентризм – это борьба метафор, наслоившихся вокруг представлений о месте человека в мире. Подобных страстей что-то не видно в античности вокруг новаций Аристарха Самосского. Не было ее и в классическом средневековье: Бируни, а позднее Буридан и Орем, рассматривая идею вращения Земли, отказываются от нее по чисто физическим причинам. Да и в работе самого Коперника, как подчеркивает Блуменберг, «ничто не выдает и следа сознания, что новая астрономическая теория станет новой формулой человеческого самосознания»[5].  Методология его исследования остается строго птолемеевской[6]. Прекрасно сознавая оригинальность своего учения о форме мира и конституции вселенной и отдавая себе отчет в возможных осложнениях со стороны «пустословов», способных столкнуть его работу с неверно понятым Писанием, он предупреждал: «математики пишут для математиков».

Однако его работу прочитали не только математики. Мировоззренческие потенции новой конституции вселенной были вполне выявлены и развиты лишь в системе художественного мышления Джордано Бруно и, отчасти, Галилея. Только у них «геоцентризм и гелиоцентризм стали диаграммами, с которых считывалось «место» человека в мире»[7]. Ими произведена та метафоризация гелиоцентризма, которая позволила церкви, наконец, понять, каким именно «лирическим» зарядом заражена новая физика. Математическая сторона дела менее всего принималась в расчет: Бруно и Галилей, а тем более их оппоненты, равно чуждались громоздких математических выкладок. Математику новой астрономии выстроил только Кеплер, но и он не разделял многих радикальных выводов Бруно (например, представления о бесконечности космоса).

Полемика никогда не достигла бы такой остроты, если бы не всегдашняя путаница в вопросе о том, о каком же центре идет речь, когда говорят о «центре мира».

У Аристотеля можно найти соображения о центре тела как о его мере и середине. Вся его физика, начиная с космологии, строится на понятии центра, ведь именно по отношению к нему определяется гравитация. И здесь мы замечаем странную для логика, чуткого к недосказанности и упорного в доказательствах, неопределенность в понятии центра. Да, говорит он, центр мира находится в центре Земли, и именно он (как центр небесных сфер), является действующей причиной, однако же не он является «истинным» центром. Ведь даже у животных, напоминает философ, центр жизни и истинный центр не совпадают. Что это может значить? Стагирит полемизирует с пифагорейцами, учившими о невидимом «центральном огне»? Или не желает одарить ойкумену силами, движущие миром? Так или иначе, но ни у Платона, ни у Аристотеля человек не является ни центром мира, ни самым совершенным существом.

Средневековье только усилило эту неопределенность. Да, мир создан для человека как совершеннейшего из творений, но где его центр? Центр Земли не может служить средоточием ценности – в нем заточен Люцифер (гнет всех грузов, по Данте). Высшие сакральные ценности (Иерусалим, Голгофа, кости Адама) собраны в географическом центре Земли – на поверхности ее шара. А истинным центром умопостигаемого мира оставался Бог, мыслимый вне мира. Быть может, именно потому, что центр Земли все менее годился для опоры мира, физики стали искать для него более подходящее место.

Системой Коперника центр сфер и, значит, центр мира переносится в окрестности Солнца, а центр тяжести остается на месте. Куда же теперь падать камню, равноудаленному от них? Распутывать эти проблемы приходится Кеплеру: «Тяжелые тела, если предположить Землю в центре мира, стремятся не к центру мира, как к таковому, а … к центру земного шара. Поэтому где бы ни была помещена Земля … всюду тяжелые тела будут нестись к ней»[8]. Но как убедить в этом оппонентов? Вот крик души физика из введения в «Новую астрономию»: «Математическая точка – будет ли это центр мира или нет – не может воздействовать на тяжелый предмет и притягивать его…Пусть физики докажут, что такая сила может быть приписана точке, которая не является материальной и не может быть помыслена иначе, как чистый знак»[9].  То же – в «Космографической тайне»: «точка – ничто, а ничто не может быть центром тяжести».

Релятивизация центра мира шла параллельно открытию его бесконечности.  Это даже формально связанные процессы: только замкнутые фигуры имеют геометрический центр. Решение было найдено Николаем Кузанским. «И всюду каждому, где бы он ни был, кажется, что он в центре. Смешаем же эти разноречивые представления таким образом, чтобы центр оказался в зените, и наоборот. Тогда … станет ясно, что невозможно постигнуть мира, его движения, его фигуры потому, что он представляется подобно колесу в колесе, сфере в сфере, не имея нигде центра и окружности»[10]. Центр мира везде и нигде.

Теперь все готово для введения евклидового – однородного и изотропного –  пространства. Окончательный смысл революции в физике – не перенос, а уничтожение мирового «центра»: этот принцип доныне направляет развитие космологии. Куда бы ни перенесся наблюдатель и в какую бы сторону он ни смотрел, ему откроется одна и та же картина мира. Где он, там и центр мира.

Поэтому и сдается, что всю историю физики (если не историю культуры) можно описать как эволюцию драматических отношений между двумя идеальными объектами – «центром мира» и «центром Я», наблюдателем, «точкой зрения». Не значит ли это, что они являются первичными символами?

Наука развила чрезвычайно эффективные методы определения «центра», будь то центр тяжести материального тела или центр статистической выборки, но она не видит никакой нужды в определении самого понятия центра. Оппоненты могут оспаривать все понятия друг друга, но все думают, будто знают, что такое «центр»[11]. Это и есть важнейший признак живого символа.

Действительно, «центр», и прежде всего «центр мира» – это центральная категория «мифопоэтического», а также «традиционного» сознания, почти равнозначная понятию реальности [12] .  Центр – «место, где находится источник всякой реальности и, следовательно, энергии и жизни» – резюмирует знаток архаических культур Мирча Элиади. «Каждое освященное место,–  любое место, где возможны иерофании и теофании и где происходит … переход от земного к небесному, есть Центр». При этом никого не смущает, что «центр» не имеет определенного физического места и, значит, смысла. «…Все дома, как и все храмы, дворцы и города, стоят на одном и том же месте – в Центре Вселенной». Рай – это тоже пребывание в Центре [13] .

Рис 1 . Индуистский (1), буддистский (2), японский (3) и индейский ( 4) солярные символы.

Сакральное пространство снабжено центром, а профанное – нет. Символом сакрального пространства и служит мандала. Конфликт между «центром мира» и «центром «я»» наблюдателя наметился в пространстве именно этого символа.

На санскрите слово мандала обозначает мир, шар, магический круг и множество иных предметов; народы Тибета так называют центр или то, что его окружает. Сегодня энциклопедии символов определяют ее как «духовный образ мирового порядка»  – «средство концентрации и медитации, конструируемое из кругов и образованных из них форм» [14]. Это графическое, живописное или предметное изображение центра, способствующее кон-центрации мысли. Подобно прицелу стрелка, мандала служит созерцателю «сужению психического поля зрения». Эта сцена сознания альтернативна театральной в том смысле, что оставляет созерцателя мира наедине с собой.

Мандалу считают изобретением буддистов – предметом, специфичным для восточной мудрости. Внимание культурологии к ней привлек К.Г. Юнг, обнаружив ее в подсознании своих пациентов: ее символика спонтанно проявляется у каждого «культурно-исторически неподготовленного человека в течение процесса духовного созревания» [15]. Тот факт, что форма мандалы продолжает действовать на человека Запада, незнакомого с ее назначением, дало Юнгу основание считать ее «врожденным», а не «культурно-исторически» обусловленным феноменом[16].

Далее мы увидим, что пути Востока и Запада разошлись по методам использования этой фигуры в жизнестроении. Поэтому присмотримся для начала к классической восточной мандале.

 «Наиболее характерная схема мандалы представляет собой круг с вписанным в него квадратом; в этот квадрат в свою очередь вписан внутренний круг, периферия которого обозначается обычно в виде 8-лепесткового лотоса или 8 членений, сегментирующих этот круг. (…) Посредине каждой из сторон квадрата находятся Т-образные ворота, продолжающиеся вовне, уже за пределами квадрата, крестообразными изображениями, иногда ограниченными малыми полукружиями. В центре внутреннего круга изображается сакральный объект почитания – божество, его атрибут или символ, метонимически используемый в ритуале, особенно часто ваджра[17] в различных вариантах – одинарном, двойном, тройном и т.д.»[18].

Все культуры связывают окружность с небом, а квадрат – с землей[20]. Поэтому мандала – это универсальный и, видимо, простейший символ сопряжения (общим центром) неба с землей[21].

Числовая форма вводится в мандалу явно, когда небо делится на части по формам ориентации во времени (12 знаков зодиака), а земля – по формам ориентации в пространстве (4 стороны света). Неявно же она входит в мандалу уже образом квадрата (четверичности), а еще раньше – посредством диады, обеспечивающей различимость центра и периферии. Воображаемое вращение круга времени относительно квадрата пространства оснащает схему динамикой. Далее в квадратах, как в стенах города, прорезаются ворота, к ним приставляются стражи и пристраиваются лабиринты[22] – схема допускает неограниченное усложнение.

В центр мандалы, часто совмещающий мужской знак с женским, ритуалом призывается соответствующее божество, с коим и налаживается общение. «Прецедент нисхождения божества имел место (…) в 8 в, когда Падмасамбхава – основатель буддийского тантризма, которому приписывается и изготовление первой мандалы, (…) сооружал мандалу и вставал на семидневную молитву, после чего божество спускалось в центр мандалы и совершало то, ради чего оно призывалось»[23].

Таким образом, мандала, с одной стороны – это план, чертеж вселенной, сведенной к своим простейшим структурным началам, а с другой – орудие общения с божеством. Одновременно идеограмма космоса и икона. Но всякое божество персонифицирует душевно-духовную способность, так что на деле медитирующий общается сам с собой. Внутренние состояния человека сопоставляются частям мандалы и собираются центром по ее направляющим. Как средство координации всех представлений, мандала формирует не только карту внутренней реальности, но и систему координат. Структуру мандалы имеет само зрительное поле: это овальная форма с неопределенными краями и отчетливо выраженным центром, где в виде предполагаемого креста, как внешней проекции тела, маячит персональная система отсчета. В самой же мандале персональная система ориентаций сравнивается с осями организации вселенной и выправляется по ним.

Итак, окончательно мы можем определить мандалу как сопряжение космограммы с психограммой – модель психокосмоса, связывающую персональную систему ориентаций с объективной системой координат.

Это карта, но не определенной местности, а всех возможных мест этого мира. Игрушечная модель вселенной, предназначенная для взрослых и очень серьезно настроенных людей. Каким же образом она смогла околдовать человека – да так, что он и доныне остается под ее обаянием? «Когда я узнал, что значит мандала, я достиг конечного знания» – признавался престарелый Карл-Густав Юнг [24] . Так что же в ней нашел самый влиятельный психолог ХХ века?

О мандале много написано Юнгом и его последователями [25] . К сожалению, чтобы воспользоваться их результатами, нужно разделить их предпосылки, в том числе и сомнительные. Переключив внимание врачевателей душ со стимулов и сигналов на символы, Юнг революционизировал психологию. Быть может, именно новизна этого начинания и открываемые им перспективы (возможность исцелять человека культурой) провоцировали его на уступки мистике. Мы же, обращаясь к анализу мандалы, пытаемся разыскать не оккультные, а культурные ее смыслы.

А сделать это очень не просто. Как объяснить, например, энергетику мандалы? Это профан видит в ней более или менее занимательный рисунок, а посвященный свидетельствует о ее «энергиях». Суть общения человека с мандалой можно выразить очень просто: медитирующий обретает в нем душевно-духовные силы и способность излучать их в свое окружение. Это факт, так сказать, опытный. Спрашивается, каким это образом символическое изображение «центра» может стать носителем или усилителем персональной силы? И почему эти силы так смахивают на физические?

Современная физика связывает выделение света и тепла с концентрацией вещества под действием гравитации – стремлением материи к общему «центру»[26]. Но факт и то, что духовную способность человек всегда отождествлял со светом, душевную – с теплом, а обретение их обеих связывал с внутренней концентрацией. Так что же, собираясь в себе, материя и психика выделяют однородные субстанции? Да, одни из них могут восприниматься приборами, другие – только людьми, но это не отменяет их сходства. В принципе эта аналогия ничего не дает: ведь что такое гравитация, мы никогда не узнаем: физики в ее толковании не согласятся с философами, а философы – с физиками, рассудить же их некому. И все же она заставляет озадачиться «силами» центра.

Физик знает, что всякий центр развивает разнообразные «центральные» силы, однако действие этих сил он почувствует не раньше, чем сделает его средоточием массы. Здесь же материя сведена к чертежу. Геометр не обнаружит в нем действия каких-либо энергий. Да, части мандалы находятся в ситуации некоего конфликта, но формулируется и разрешается он в терминах «квадратуры круга», а не драматической схватки квадрата с кругом.

О силах «центра» (в том числе нарисованного) кое что может поведать эстетика. Разыскивая природные корни прекрасного, Готфрид Земпер (один из зачинателей дизайна) заострял внимание на формах, прямо переводящих «центральные силы» в эстетические. Многие из его наблюдений над формообразующими силами прямо касаются нашей темы.

Формообразующее действие центральной силы Земпер наблюдал в природе, в частности, в «миниатюрном мироздании» снежинки, мы же находим ее в мандале: с эстетической стороны ее можно определить как чистейшее выражение «эвритмии». «Эвритмия является замкнутой симметрией (…) и подчинена лишь центру». «…Сущность ее определяется замкнутостью; она в чистом виде символически выражает идею охвата, привлекая тем самым внимание к охваченному…»[28].

Мандала, безусловно, имеет признаки художественного произведения, а иногда и перерастает в него, но не подлежит суду только эстетики. В отличие от картины, она прямо служит магии. А в архаическом мире всякое изображение естественно наделено сверхъестественной «силой». Это такое же, если не более сильное, орудие нападения и защиты, как копье и щит. Именно этой силой пользуется нынешний рекламодатель, настигающий свою жертву искусным образом своего товара. Однако куда большую силу таят доныне средства национальной самоидентификации – флаг, гимн, герб государства: покушение на них сопровождается взрывом эмоциональной энергии, более мощным, чем даже в ответ на личное «оскорбление действием».

Стало быть, сила образов – это сила вещей, какие они символически замещают. И если эта сила выглядит сверхъестественной, значит, она представляет некие предельные объекты. «Образы, которые должны … выражать собой проявление сверхчеловеческих сил…, могут быть только такими, в которых неразложимое целое является первичной реальностью»[29]. Какую же «первичную реальность» символически являет нам мандала?

Море литературы о мандале, творимой нынешними ее адептами, на этот вопрос не может ответить. Нынешние гуру объясняют волшебство мандалы «космическими» или другими, но опять же экзотическими энергиями вроде биополей. Именно поэтому они нас не устраивают. Способы, какими мандала встраивается в мир современного человека, заслуживают отдельного разговора. Здесь же нас интересуют не популяризаторы, а изобретатели мандалы, вводившие ее в обиход наших предков.

Многие связывают силу мандалы с магией круга[30].

Круг с лучами известен всем культурам как солярный или световой символ – прежде всего это схема освещения или озарения. Это первый образ «центрального порядка» – порядка, индуцируемого в пространстве культовой ценностью. Однако таким же образом оформляется и пространство материальной ценности, к примеру, драгоценного камня. Выражая этот символический порядок, ювелиры вправляют драгоценность в форму «сияния». По направляющим этой формы излучается свет и раскрывается цветок, что странным образом сближает солярные символы с органическими. Мы не знаем, какая сила направляет действия ювелира, но ясно, что не та, что выстраивает молекулы по осям снежинки.

Этнологи возводят мандалу к солярным символам – некоторые из них (рис.1) неотличимы от мандал. Однако знак Солнца становится собственно мандалой, если он дополняется системой наземных ориентаций, обычно четырехсторонней:  обозначает не только источник света, но и разные его «стороны». А это уже привязка Солнца к Земле: это Солнце одомашненное, прирученное подобно огню костра или тени гномона.

Солнце здесь – не астрономическая, а сакральная сущность. Поэтому вернее всего видеть в мандале символ сакрального пространства – идеальный план святилища. Прообраз этой формы мы нашли в пространстве рукотворного Солнца – костра. Это ортогональный порядок, задаваемый на земле пламенной вертикалью и кругом освещенного пространства.

Если соединить идею священного центра с делом его защиты, то возникнет пространство культуры. Костер огражденный – это очаг. Называя его «символом цивилизации», Земпер не без основания видит «сущность всех без исключения архитектурных произведений» в том, чтобы «образовать естественную защиту очага, священного символа населенного места, культуры и человечества». Алтарь «всегда являлся и до сих пор является не чем иным, как священным очагом»[31].

И все же очаг не столько символ, сколько орудие хранения огня, по совместительству служащее символом. Главным же символом собственно культуры был и остается  алтарь[32]. Алтарь огражденный – это храм, а символ храма – мандала. Однако алтарное пространство лишь отчасти формируется костром-очагом.

Мы видели, что своим историческим основанием ось культуры упирается в костер – начало очага и прообраз всякого «центрального порядка». В праздничном круге людей у костра, в «огненном» танце мы нашли начало всякого мусического (вдохновляемого Музами) искусства[33]. Но это не единственный исток культуры. Другой ее опорой было захоронение – место поминовения усопших, общения с духами предков, то есть организации памяти рода.

Идея сакрального центра выводится из семантики не только очага, но и «памятного места», первым из которых стал могильный холм – курган с центральным камнем и каменным же ограждением. В этой структуре тот же Земпер видит единую монументальную композицию: «ритмическое, например, расположение по кругу камней вокруг памятного места является наглядным примером превращения множества в сложное единство. Знак, обозначающий памятное место как образное выражение понятия единства противопоставлен множеству, образующему единство благодаря круговому ритмическому расположению; это сильно повышает значимость обозначающего памятное место знака»[34].

Противоречия, что намечается тут меж названными началами культуры (очаг и захоронение), можно избежать, если различать назначение строительства и архитектуры. Первое ограничивается утилитарными функциями, а вторая изначально «репрезентативна»: здание – это «футляр для смысла». Если строительство ограждает очаг от природы, то архитектура, а вслед за ней и скульптура, – ограждает от забвения усопших: строит им бессмертное тело для жизни в памяти потомства. Одним из значений слова, обозначающего в древнем Египте скульптора, было «сохраняющий жизнь».

Захоронение отмечается камнем. Камень, поставленный вертикально, – это менгир,  изначальная форма монументального искусства. Менгир, окруженный камнями, – это дольмен,  родовая усыпальница и родовое святилище. Менгиры и дольмены и составляют архитектуру неолита: это первые пирамиды и первые храмы. А также капища – места жертвоприношения.

Камень над могилой, служащий для жертвоприношений, становится алтарем. Жертвенником служит также надгробный костер (ср. «вечный огонь» как символ горящей памяти). Алтарь развивается в храм. Могильный камень развивается в менгир, обелиск, быть может, в храмовую колонну, а далее в скульптуру, погребальную маску, икону. Это линия пластического комплекса искусств. Мусические искусства вырастают из обрядов жертвоприношений.

Так возникает алтарь – центр духовного мира. Предметная его форма может быть какой угодно: камнем, кубом, омфалом. Но его символическое поле определяется двумя исходящими из него векторами – вертикалью костра, устремленной к небу, и вертикалью погребального колодца, тяготеющей к центру земли. Если центральный порядок в вертикальном измерении пространства задается уже костром, то погребение усиливает поляризацию сил вдоль огненной вертикали, перемещая костер с «низа» в «середину» вселенной. Как место поначалу натурального, а затем и духовного огня, алтарь символизирует единство жизни и смерти. А вернее – одоление смерти: если природное тело человека растворяется в земле, то его культурное тело длится в материи камня – завещанным памяти потомства.

Таким образом, символика алтаря должна быть связана с идеей не только огня-очага, но также с идеей погребения: алтарь соединяет собой миры жизни и смерти, земли и неба, света и тьмы – и только поэтому становится абсолютным центром – медиатором всех медиаторов[35].  Символом возрождения, в пространстве которого разыгрываются все мистерии.

Похоже, что перед нами «первотектон» культуры – хронотоп сакрального центра. Этот термин недавно введен в исследованиях системных оснований культуры[36]. Под общекультурными «первотектонами» понимаются «инвариантные структуры, связывающие мышление с культурой», выражающие, подобно юнговским архетипам, одновременно «и эйдетические первоосновы мироздания, и фундаментальные структуры психики». «Интенциональные векторы …приводящие в конечном счете к рождению того или иного единичного смысла, универсальны и инвариантны… Именно эти векторные интенции …наделяющие смыслом всякую внешнюю данность, мы и называем первотектонами». «Нулевой цикл первотектональных интенций», определяющий «морфологию культурного пространства», составляется авторами из натуральных чисел, далее из «визуальных фигур» (прямой, плоскости, прямого угла и т.д.), «ролевых образов» и, наконец, мифологем. Сами же «первотектоны» полагаются авторами трансцендентными.

Вот этот непознаваемый «первотектон» мы, пожалуй, и находим в костровой хорее. Символический порядок сакрального «центра» задается осью круга, расположенного на земле. Его динамика определяется действием двух противонаправленных векторов, образующих поле центральных сил и индуцирующих круговое (вихревое) движение в плоскости, совпадающей с поверхностью земли. Это не столько «первотектон», сколько «прааксон» культуры – ось, наводящая в физическом пространстве ценностную структуру.

Хорею мы определяли как «танцующий круг» – круговое движение тел, инициируемое пламенем костра и, в свою очередь, индуцирующее восходящее (экстатическое) движение душ по священной вертикали. Такое же, но обратное по направлению, вращение порождается захоронением – действием силы, направленной вниз.

Каждому, кто знаком с элементарными понятиями электромагнитного поля, наш хронотоп напомнит схему электромагнитной индукции: всякое движение по ее вертикали порождает вихревое движение по ортогональной ей окружности, и наоборот. Однако никакого отношения к электромагнетизму наши «тектоны» и «аксоны» не имеет. Токи, о которых мы говорим, это токи культуры, действующие исключительно в плане воображения – внутренних представлений человека, организуемых символами[37]. Сходство между картинами электромагнитной индукции и первобытной хореи объясняется тем, что в обоих случаях не видно более простой возможности увязать образы кругового и поступательного движения, развивающегося вдоль оси вращения.

Имеем ли мы право искать простейшие формы столь сложных вещей? А почему бы и нет? Почему энергии, действующие в пространстве костра, следует полагать менее уловимыми, чем силы, определяющие, скажем, процесс органического роста? Сошлемся, опять же, на наблюдения Земпера. Растениям, замечает он, присуща «жизненная сила, центр притяжения которой можно себе представить расположенным в зените, в бесконечно удаленной точке вертикали, служащей осью жизненной силы растения. Жизненная сила и сила тяжести, центр которой совпадает с центром земного шара, образуют пару сил, действующих в одном и том же вертикальном, но противоположном друг другу направлении». Растение, продолжая земной радиус, живет вертикалью. «Сохранение и в дальнейшем вертикального направления зависит от такого распределения масс, веток, листвы, цветков и плодов, расположенных вокруг ствола…, которое обеспечивает полное равновесие. Такая система расположения является эвритмичной; закон ее образования определяется фигурой в проекции на горизонтальную плоскость, напоминающую правильную звездообразную форму кристаллических образований»[38].

Итак, проекция описанной структуры образует фигуру вроде мандалы, какая, по Земперу, и управляет ростом. Едва ли можно интерпретировать описанные им полярные силы как чисто физические. Если гравитация на эту роль еще и сгодится, то трудно говорить о физическом притяжении «бесконечно удаленной точки» или о «жизненной силе» солнечного света. И все же пара земперовых сил вполне пригодна для объяснения обобщенной формы дерева. Так почему же и нам не постулировать некую «бесконечно удаленную точку» духовного роста, действующую по вертикали костра? С действием таких «особых точек» мы встретимся еще не однажды – в самых разных пространствах культуры.

Важнее другое. Исследования Земпера, на которые мы так много ссылаемся, вдохновлены, вероятно, поисками «прарастения», предпринятыми некогда Гете[39]. Мы же ищем форму не природного, а духовного роста. Менее всего можно представить сочинителя мандалы этаким мудрецом, что изготовил сначала модель космоса, затем модель психики, а затем все это гармонически сложил. Этот вариант не проходит уже потому, что изначальные символы со временем расчленяются, а не сочетаются друг с другом. Тут целое явно предшествует частям. Натуральные числа, плоскости, круги, прямые углы и прочие конструкты упомянутых авторов мы рассчитываем найти в конце культурного цикла, но не в его начале. Простейшую форму мы отказываемся видеть даже в окружности.

Вместо начального «круга» мы находим «винт» костровой хореи – это первая, далее неразложимая форма психокосмоса, просвечивающая во всех остальных. Круг, если он вращается, даже помыслить нельзя отдельно от оси вращения: они динамически полагают друг друга. Это не «части», а скорее «аспекты» или проекции целого, которое и уподобить-то нечему, кроме как схеме электромагнитного контура. Его вертикальный порядок лучше всего изображается деревом (с тем же винтовым обеганием листьев вдоль стебля), а горизонтальный – «концентрами». Лучшее механическое воплощение этого символического порядка – колесо наших машин. Стало быть, и органические, и механические метафоры имеют источником единую форму.

 Что же касается «истоков» самой этой формы, то это вопрос не дальнейшей ее сводимости к более простым началам, а скорее корреляции с предметными формами культуры.

Самое тяжкое из заблуждений Нового времени – это анатомическая локализация сознания. Мозг кроманьонца ничем не уступает мозгу современного человека, и если мы все же мыслим различно, так только потому, что замыкаем его на разную предметность. Пока психология не обратится к истории вещей, мы будем жить в опрокинутом мире, где корни разлада культуры ищутся в функциональных разделениях полушарий мозга.

Сознание обитает в вещах далеко за пределами своей анатомической родины. Само по себе оно едино, континуально, слитно. Поэтому человек не может различать его состояния иначе, как посредством внешних предметов. Это значит, что множество всех окружающих человека вещей изоморфно определенному состоянию сознания, а движение этих вещей отвечает мышлению. Именно поэтому нынешние философы и готовы допустить, что «каким-то первичным образом сознание находится вне индивида как некое пространственно-подобное или полевое образование. И поэтому метафоры и символы древности … содержат в себе, если их расшифровать, больше информации о сознании, чем любая привязка наблюдаемого явления к изменениям характеристик мозга»[40]. Мы действуем в духе именно такой установки.

Идея порядка формируется у человека не только созерцанием неба, но также непрестанным телесным контактом с таким изначальным предметом, как земля. Порядок вертикали внушается ему необходимостью сохранять динамическое равновесие тела, чувство метра – ходьбой, чувство ритма – танцем. Искусственные предметы лишь фиксируют этот начальный порядок.

А еще она видна в таких магических предметах, как священные чуринги – деревянные или каменные овалоиды, испещренные параллельными линиями, кругами и спиралями. «Во время исполнения обряда австралийцы собираются в кружок, посередине которого лежит чуринга. Ведущий начинает повествование, поддерживаемое восклицаниями участников и принимающее форму речитатива. Все это время палец рассказчика следует линиям кругов, как игла на граммофонной пластинке» [42] .

Такими же позиционными системами были первые модели мира вроде дерева или мандалы. Мандалу можно определить как графическую запись хронотопа хореи: хорея ищет и переживает ритм, а мандала его помнит. Чтобы увидеть мандалу в дереве, нужно отразить его в горизонтальную плоскость. А чтобы обнаружить ее в костре, нужна хорея. Вытанцовывая ритм, люди не имели намерения зарисовать геометрию кострового пространства. Но они сделали это, расчленив окружность мандалы ритмами.

Выделение солиста из хора происходило в шаманских культурах. Чтобы взять на себя экспрессивные функции хореи, шаману пришлось подчинять себе ее духов. А послушней всего они отзывались на ритм.

 

Рисунок 9 . Шаман с кобызом.

Орфей околдовывал мир лирой, пифагорейцы вымеряли ею космос, средневековье бредило мировым монохордом, натянутым между землею и небом, но самой наглядной моделью мира, достоверной даже пластически, были инструменты шамана. «…Казахские шаманы при камлании для вызывания пери (духов) играют на кобызе, из чашеобразного дупла (резонатора) которого должны появляться духи. Нижняя часть резонатора обтягивается кожей с горла верблюда…Зеркало на дне резонатора как бы являлось границей двух миров, а гриф, украшенный гремящими подвесками в форме птиц и рогов барана, завершал всю композицию инструмента, соотносимого с мировым деревом и вселенной» [43] .

Целостность хореи передавалась сначала ритмическим и лишь затем пластическим и графическим рисунком. Если на бубен «мировое древо» наносилось графически, то кобыз модулировал мир самой своей. А первые струнные инструменты (атрибуты Орфея и Аполлона) – это превращенная форма лука – основного оружия мезолита, более всего способствовавшего освобождению мысли и потому ставшего образом ее силы. Если направить этот предмет на овладение не внешним, а внутренним миром, то тетива превращается в струну, а стрела – в смычок.

Сегодня космические, а заодно и ментальные, модели вдохновляются голографической или компьютерной техникой, чуть раньше они находили наглядность в автоматических телефонных станциях, еще ранее – в игровых автоматах, часовых механизмах и т.д.: мир всегда уподоблялся самому сложного из наличных технических устройств. А первым таким устройством стал лук – изобретение, составившее целую эпоху в материальной и духовной культуре. Он дал человеку мезолита совершенно новую меру не только локального, но и мирового пространства.

Круг разделялся двумя скрещенными диаметрами. Нижняя половина этой фигуры изображала излучину лука, горизонтальный диаметр – его тетиву, а вертикальный – стрелу. Стало быть, крест, вписанный в круг, порождался уже обобщенной фигурой лука – задолго до изобретения колеса.

 «Во множестве мифологических текстов запечатлено отождествление корпуса лука с (в категориях пространства) с нижним миром и (в категориях циклического времени) – с периодом между закатом (ночь) и синонимическими ему фазами между рождением и смертью (загробная жизнь)…». Он же символизирует космическое женское чрево. «Таким образом, лук со стрелой являются ритуально-мифологической метафорой матери-земли и отца-неба, соединенных священным браком». Но ведь именно этот брак изображается индусской мандалой, алхимической ретортой и прочими imago mundi.

В координатах лука осмысливался и сам человек. Распахнутые руки лучника уподоблялись тетиве и, одновременно, линии, соединяющей восточные и западные ворота Солнца.

Другой элементарный знак мысли – стрела или рисунок стрелы как пространственный ориентир, оставленный одним человеком для другого. Значит, лук со стрелой пригоден для изображения мысли человека, а не только его тела. Ведь не случайно миф повсюду связывал ее с острием стрелы: там пребывает мировая душа индусов; в конце иглы затаилась смерть Кащея, а в космогониях стрела разбивает космическое первояйцо. Трепету стрелы в тетиве лука уподобляет Дхаммапада напряжение сосредоточенной мысли. Стрела для древнего человека – такое же впечатляющее свидетельство «дальнодействия» сознания, каким сегодня стал «космический корабль».

Замечательна символика этой первобытной механики. Античные теоретики выводили механику (способность малого одолевать большее) из «эксцентричности» рычага. Если сместить точку опоры весов в сторону от их равновесия, то весы превращаются в рычаг. А если теперь к одному из его концов приложить усилие, то оба его конца, движущиеся одним движением, начнут описывать различные окружности; из этого раздвоения круга и выводился «полезный эффект». Это система, во всех отношениях механически жесткая. А шаманами «сила» выводилась из упругости. Но какой! Снова круг, но с двумя равновеликими половинами, разделенными на землю и небо, тьму и свет, женское и мужское начала. Два конца упругой материальной прямой стягиваются в полукруг. Энергия вкладывается лучником в деформацию темного полукружия мира, а из-лучается в его световую половину в облике несгибаемой прямой. Тут «сила» вплетена в гораздо более широкое, чем в античности, семантическое поле. Чего стоит только сравнение человека с лучником и, одновременно, с его луком! А далее мы увидим стрелу еще и в роли гномона – орудия аполлоновской формы.

Итак, лук – первая техническая модель мира, сопрягающая круг с крестом. Поэтому она и вклинивается между «миром-деревом» и «миром-колесом». Следы этой формы видны еще в космологии Египта.

Если дерево сопрягает мир вертикалью, то мандала – центром. «Мировое древо» фиксирует порядок верхних и нижних миров, но не дает ориентации в плоскости горизонта. В мандале же, напротив, отсутствует вертикальное измерение пространства. Небо погружается в землю не только центром мандалы, но и всеми точками ее плоскости. А это уже предвестие парменидова тождества бытия с мышлением: «одно и то же мысль и то, что она мыслит».

И дерево, и мандала изображают вселенную. Однако по сути это образы не предметных, а ментальных структур. В «мировом древе» мы нашли схему родовидовой классификации. Мандала – это тоже кодифицирующее орудие: таблица (матрица), свернутая в круг. Однако организует она совершенно новое содержание. Схема рода – это дерево предков, являющее строй поколений; индивиду она позволяет определить лишь свое родовое место. Мандала же связывает собой состояния единичной жизни.

На внешнем кольце мандалы изображались «12 символических элементов,…звеньев цепи «взаимозависимого происхождения», вызывающих и обеспечивающих непрерывность жизненного потока». Это «круг времени, в котором каждая единица определяется предыдущей и определяет последующую». Кроме того, на колесе нередко определялись «6 разрядов обитаемого мира с указанием зависимостей между типом поведения человека и ожидающим его в новом рождении воздаянием».

И дерево, и колесо служат мерой времени. Но если первое размеряет жизнь рода, то второе – личности. «Дерево рождений» заменяется «колесом рождений», предметом созерцания становится не родовая, а единичная жизнь: циклы человеческой жизни, последовательность ее состояний, связь между типом поведения и его моралью. Поэтому колесо лучше, чем дерево, описывает душевную ситуацию человека и способствует ее концентрации. По мандале можно мысленно странствовать, представив весь мир своей ареной. Но это арена не публичного, а внутреннего театра, где действуют не предки или культурные герои, не персонажи трагедии или драмы, а сам медитирующий. Мандала хранит хореическое тождество зрителя и участника мистерии, которое окончательно будет расторгнуто только театром.

И вместе с тем она вызволяет единичного человека из круга хореи. Память о нем мандала хранит своей энергетикой, поскольку в ней воспринимается вращение. Это напоминание не только о костровой хорее, но и о круговом обходе сакрального центра в различных магических обрядах. Известно, например, «во времена кризисов, наподобие осад и эпидемий, все жители выходили и шли друг за другом вдоль городских стен – чтобы тем приумножить магически-религиозную силу городских стен и бастионов»[45]. С круговым движением связаны многие ритуалы освящения и посвящения, и даже исцеления. Врачевание, например, часто включало в себя хождение по кругу мандалы.

 

Рисунок 12 . Экспрессия круга.

Подобно тому как «мировое древо» запечатлело символический порядок пещеры, мандала отразила священный строй кострового «хоровода». Однако вращение она объединила с концентрацией, движение вокруг центра – с движением к центру. В хорее есть восхождение от плоскости круга, но нет устремления к центру. А в мандале «…смутное художественное чувство первобытного человека» начинает рассматривать «единицу в качестве противоположности эвритмическому, ее окружающему ряду…» [46] .  Позволяя индивиду мысленно занимать центр мандалы, утверждая дистанцию между родом и индивидом, мандала заменяет хоровое священнодействие индивидуальным. «Мудрец – тот, кто достиг центральной точки колеса и остается привязанным к неизменному среднему, пребывая в неизменном соединении с истоком, участвуя в его неподвижности и подражая его бездействующему действию» [47] .

Вернемся к понятию «центра». Всякое обращение с вещью требует нахождения ее «центра». Если это тяжелое тело, то нужно хотя бы на глазок прикинуть, где у него «середина», чтобы легче за него ухватиться. Если это перспективная картина, то нужно увидеть точку ее схождения и сообразовать с ней свою позицию. Тогда одоление тяжести или восприятие картины станут осмысленными. Но как сделать осмысленным общение с миром в целом?

Скажут, мир в целом человеку не дан. Как бы не так! Пробавляясь теорией «среды», мы полагаем, что человека определяет его ближайшее окружение. Но разве «все остальное» окружение не сказывается на нем? Ведь рождаясь и умирая, он обретает и теряет не «среду», а весь этот мир в целом. А потому пусть и краем сознания, а все же соображает, какое «лично к нему» отношение имеет самая крайняя галактика мира.

Опыт общения с миром как целым верующие находят в теизме. Наука такую возможность решительно отвергает, так что все прочие страждущие исцеления могут обрести его только в искусстве. Впрочем, в последнее время «центром мира», а значит, и его целостностью, заинтересовалась и физика. Ее мир по-прежнему не имеет центра, зато оснащается «началом». Заручаясь своей «абстракцией первобытности», физики разглядывают «горячие начала» Вселенной в реакторах и в синхрофазотронах. Не исключено, что именно эти занятия помогут человеку заново осознать свою уникальность: вселенная с самого начала должна развиваться в таком направлении, чтобы породить Наблюдателя, способного припасть к ее «архе».

Мы видели, что первый человек утвердил центр своего мира в костре: о священстве огня свидетельствуют все формы культа. А далее мы заметили, что ни форма, не содержание священнодействия полностью не выводимы из феномена костра. Как смертное существо, человек должен определиться по отношению не только к небу, но и к земле. Чтобы полностью выяснить свои отношения с вечностью, человек должен сакрализовать и захоронение, – действие, прямо противоположное празднеству неба. Оно дополняет пламенную вертикаль, устремленную к небу, вектором, тяготеющим к центру Земли. Вот эти противоположные силы и связываются алтарем.

Итоговая схема выглядит просто. Вертикаль изначальна – она разделяет землю и небо, как молния тьму или как жест Гильгамеша, разнимающий сцепившихся чудищ. Там, где она ударяет о землю прометеевым костром, возникает центральный порядок, воспроизводящий в земной материи форму небес. Вокруг центра она порождает тот же круг совершенства, что замыкает окоем небосвода. Хижина, стоянка, поселение, город, мегаполис, техносфера – это расширение одной фундаментальной структуры. Символом этой структуры стала мандала – форма хореи, перенесенная в малый предмет.

Рисунок. 13 . Буддийское "колесо жизни". В центре мира сцепились курица, змея и свинья - сладострастие, гнев и омраченность.

Рис. 14 . Этот рисунок Леонардо да Винчи, ставший символом человека Нового времени, суть вариация на тему мандалы.

Во всей чистоте мандала сохранилась на Востоке, где стала символом буддизма. Правда, именно буддизм не позволяет определять мандалу как манифестацию ценности. Какую ценность можно приписать колесу сансары со средоточием в царстве греха, объятом демоном смерти (рис.13)? Этим колесом обозревается мир, который мудрецу надлежит отвергнуть.

Поэтому мандала принадлежит не только Востоку. Великое разнообразие форм, структурно ей родственных, развил именно Запад. Забегая вперед, скажем, что отсвет ее формы мы найдем в «Великом искусстве» незабвенного Луллия, в «perpetuum mobile», в «Космографической тайне» Кеплера, в «Городе Солнца» Кампанеллы и во множестве иных утопических раритетах западноевропейской культуры. Культурология, игнорирующая роль мандалы в истории западной мысли и связывающая всю ее мифопоэтическую традицию с образом только «мирового древа», выглядит однобокой. Но чтобы проследить превращения мандалы на Западе, придется перелистать еще немало страниц истории мысли.

В развитие мандалы западная культура изобрела предмет, не менее чудный – физическую систему координат. Правда, о волшебных свойствах этого предмета наша культура пока умалчивает, и нужно обладать независимостью Эйнштейна, чтобы публично озадачиться его смыслом. Этим смыслом далее мы и займемся. Пока же заметим, что по своей емкости физическая система координат ничуть не уступает мандале, а вот по способности служить всем вещам точной мерой – безмерно ее превосходит. Единственное, в чем она пока уступает мандале – так это в «самопознании», дело которого принял на себя театр.