Вячеслав Шевченко.7. Гномон (театр Солнца).
Аннотация. Как все магнитные стрелки на шаре Земли указывают на полюс, так все сакральные строения, начиная с мегалитов новокаменного века, нацелены на точку восхода Солнца – словно нанизаны на озаряющий землю первый луч.
Теперь мы видим, что ранняя античная сцена имела форму гигантской мандалы: в окружность орхестры, описанной вокруг алтаря и символизирующей вселенную, вписывается земной квадрат хора, в координатах которого разыгрывается трагедия личности. Символ оборачивается сценой: части вселенной он представляет сменными декорациями, а мысленные странствия медитирующего – типичными сюжетами. Исполняемая с привлечением всех видов искусства, медитация превращается в драму. Однако эта ритуальная форма, выводимая нами из хореи, вписывается в другую, более общую, представленную амфитеатром зрителей – собственно «театроном». Именно он претворяет персональную драму в публичную. Спрашивается, откуда эта форма взялась? Если Дионис произошел от хореи, то в кого же пошел Аполлон?
Зная, что ученые люди тысячелетиями видели небо в образе концентрических сфер, мы сразу узнаем его в радиально-центрической схеме античного амфитеатра. Но знали ли об этом эллины? Витрувий свидетельствует, что римский театр планировался по астрономическим схемам[1]. Но можно ли утверждать, что подобным образом действовали, за половину тысячелетия ранее, устроители первых театров? Нет никаких намеков на существование в астрономии тех времен представлений о концентрических небесах[2]. В лучшем случае можно говорить об идее небесных колес, придуманных для светил Анаксимандром. Однако едва ли подобная философская экстравагантность могла вдохновить устроителей массовых зрелищ.
Ясно, что радиально-кольцевая схема амфитеатра наследует
организацию сакрального пространства.
Но почему же ритуальная форма воплотилась в театральной, а не в храмовой
архитектуре античности? Чтобы ответить на этот вопрос, придется вернуться к
хорее – ведь нет ничего в нашей культуре, что «произошло» бы не от нее. Во
всяком случае, в рамках принятой нами «абстракции первобытности».
Человек, знакомый с историей часового дела, не может не заметить другого – разительного сходства плана античного театра с циферблатом гномона – солнечных часов (рис.1). Казалось бы, что общего между грандиозным сооружением для постановки трагедий и простейшим устройством для разметки времени дня? Но их структурное сходство куда сильнее, чем отмеченное Витрувием подобие театра с гороскопом: они идентичны не только по форме кривых, но и по количеству делений круга. Число лучей, разделяющих амфитеатр, равно количеству зодиакальных знаков (напомним, что число хоревтов в трагедии тоже составляет 12). Но главное сходство состоит даже не в концентричности, а в эксцентричности линий, стягивающихся к «скене» как к основанию гномона. На концентрическую схему амфитеатра накладывается схема стяжения лучей, направленных к ацентрично смещенной сцене. Конечно, глазом такие лучи не видны, физически они невозможны, но можно ли утверждать, что они вовсе неощутимы? Если бы нужно было изобразить «силовые» поля, отвечающие напряжению между сценой и залом, то получилась бы картина, очень похожая на «паутину» гномона
А не связана ли история греческого театра с историей гномона – древнейшего театра Солнца? Ответ на этот вопрос помог бы уточнить интуитивные соображения филологов о сопряжении античной трагедией «аполлоновской» и «дионисийской» форм. Связь Аполлона с Солнцем, а Диониса – с Землей прописана в античной мифологии открытым текстом. Но каким же образом измерение времени могло сказаться на архитектуре античного театра?
Нынче представляется
непостижимой страсть, с какой доисторический человек все свои помыслы связывал
с небом: компас, часы и календарь постепенно сделали общение с ним излишним[3].
Но исследователи древних культур не устают подчеркивать их преданность небу. «Повторимся: Небо воплощает в себе
трансцендентность еще до того, как ему начинают придавать определенную
религиозную ценность. Небо символизирует трансцендентность, мощь и незыблемость
уже в силу своего местоположения. Оно таково потому, что оно высокое,
бесконечное, неизменное, могущественное». «Природа Неба в целом – неистощимая
иерофания» [4].
С тех пор, как
культура помнит себя, земной порядок она освящает небесным (рис.2). Главная
функция неба – служить неисчерпаемым источником не только порядка, но и
реальности. «Для первобытного человека – резюмировал Мирча Элиаде – реальность заключается в имитации небесного
архетипа»[5].
Поэтому вся созданная или освоенная
человеком реальность имеет небесный прообраз[6].
А некая особая часть этой реальности отображает небо в целом.
Самым известным из доисторических памятников Европы является Стоунхендж
– строение, соизмеримое по своим физическим и культурным габаритам разве что с
египетскими пирамидами или нынешними ракетами, нацеленными на космос. Это
кромлех – грандиозное сооружение в форме колец, составленных из каменных
монолитов. Сверху оно выглядит гигантской подковой из пяти трилитов, окруженной
рядом концентрических окружностей из камней и выемок-лунок (рис.3). Ранее оно
считалось просто святилищем – творением легендарных друидов[7].
И только совсем недавно, когда им заинтересовались астрономы, в святилище
увидели обсерваторию каменного века, более того, своеобразную вычислительную
машину[8].
Обнаружилось, что все привилегированные направления этого строения указывают на
точки восхода и захода небесных светил в различное время года[9].
Главная ось святилища ориентирована на точку восхода Солнца в день летнего
солнцестояния. Отмечая этот восход ежегодно, жрецы могли измерять длительность
года и тем самым вести учет времени по количеству солнечных лет. Внешний круг
из 56 лунок обозначает наименьшее число лет, за которое Луна завершает цикл
своего движения по небосводу – жрецы оперировали этим периодом. Ее крайние
положения колебались, как маятник с циклом в 18,81 лет, в пределах главной
аллеи. Солнечные и лунные затмения жрецы могли предсказывать, используя лунки
как гнезда вычислительной машины – перемещая в них камни вслед за вращением
(смещением точек восхода) светил[10].
Стоунхендж как дискретная счетная машина – это пока гипотеза. Но то, что перед нами аналоговая машина – каменный аналог подвижного небосвода – факт. Прежде всего это хранитель времени. Но это также застывшая хорея: еще не музыка, но уже гармония сфер, образованная движением, натяжением и сопряжением небесных лучей в проемах строения. Камень, сказали мы, – антипод огня, однако каменный строй святилища направлялся жизнью света. Сопрягая мышление с движением световых лучей, костровая хорея застывает в сечениях сферических оболочек монументом, подобным одновременно и зрачку, и небу. Далее это прядение судеб поручается Ананке, но первые планетарно-звездные боги явились человеку именно в этом пространстве.
Что же касается пирамид Египта и Америки, то давно показано, что они представляют собой, помимо прочего, предметное воплощение астрономических познаний, поразительное по тщательности, с какой их структура выверялась по очертаниям неба[11].
Культом Солнца
пронизана вся египетская культура. По точкам солнцеворота выправлялись все
сакральные строения. Когда храмы богов открываются, – сказано в лейденском папирусе, – люди становятся зрячими. Образцовый пример –
знаменитый Большой храм Амона-Ра в Карнаке, вовлекавший в священнодействии само
Солнце. Он выстроен так, чтобы со стороны города и пристани на Ниле люди видели
первый луч солнца (в день зимнего солнцеворота) рождающимся изнутри храма. Этим
лучом, пронизывающим все бесчисленные центральные проемы и анфилады храма при
восходе Солнца, определялась вся его композиция. «Храм в целом предстает обстройкой луча-оси, собирающей,
концентрирующей, фиксирующий горизонтальный луч солнца в день зимнего
солнцеворота, в самый сокровенный момент, когда, согласно культу, Солнце
рождается в святилище Храма»[12].
Этот гелиоскоп – воплощение древнеегипетской службы (хранения) времени,
обеспечивающее полную достоверность акту сакрального его возрождения.
Замечательно, что в египетских текстах этот храм именовался «горизонтом на земле, холмом великолепным
изначального времени»[13]
Это предметное воплощение астрономии. Но не только ее. Как все магнитные стрелки на шаре Земли указывают на полюс, так все сакральные строения, начиная с творений каменного века, указывают на точку восхода Солнца – словно нанизаны на озаряющий землю первый луч. Так выглядела изначально – физически – благая весть. Более древнего, палеолитического человека она озаряла выходом из пещеры.
Культура менгиров наследуется построением обелисков – монументальных гномонов.
История времени начиналась с
кружения по земле солнечных теней: в течение дня они меняются по длине и
направлению. Заметив это, в землю можно воткнуть копье и ориентироваться во
времени суток по движению его тени. Самая короткая тень, соответствующая
полудню (Солнцу в зените), делит сутки на две равные части. Ее место можно
пометить камушком. И было утро, и был
вечер – день второй. А далее кривую, отмечающую дневное движение тени,
можно делить на более мелкие доли – желательно равные. Сопоставив движению
солнечной тени натуральный ряд, получаем
гномон,
изначальную форму часов – солнечную.
Проблема деления времени осложняется тем, что видимое движение Солнца складывается из вращения Земли вокруг Солнца, а также собственной оси, почему конец тени описывает кривую, сложную для разметки. Но это значит также, что солнечные часы «чувствуют» не только суточное, но и годовое время. Длина тени зависит как от времени суток, так и от времени года. Летом все тени короче, зимой длиннее. Самая длинная (в течение года) полуденная линия соответствует зимнему, а самая короткая – летнему солнцестоянию. Отметив их, можно фиксировать продолжительность года. А далее расстояние между самой длинной и самой короткой полуденной тенью разбивается на части, отвечающие более дробным делениям времени, к примеру, фазам Луны.
Итоговая картинка, соответствующая античному уровню часового дела (гномоники), показана на рисунке 7. Кривые, исходящие сверху, соответствуют часовым делениям времени, а окружности – сезонным, так что по их скрещениям можно считывать время суток в любое время года. Сезонные линии выглядят окружностями, потому что перед нами экваториальные часы. Это часы, указатель которых параллелен оси земного вращения, а плоскость циферблата наклонена к горизонту под углом, дополнительным к географической широте местности. Подражая Земле, такие часы превращают движение тени в круговое и равномерное движение, навсегда покорившее Платона.
А теперь зададимся вопросом о смысле этой картинки. Часы подобного типа часто называли в античности арахной – «пауком», потому что их циферблат напоминал паутину: чуть искаженную, смещенную к основанию указателя тени, центрально-симметричную сетку. Но эта паутина кривых улавливала само время. Греки называли его подвижным образом вечности. Этим образом и стал гномон.
Солнце извечно вычерчивает на Земле мириады синхронных теней. Те из них, что размечены числом, повязаны натуральным рядом, называются часами. Солнечные часы сменились механическими, а затем электронными, но все мириады часов на земле – тоже синхронны: все они высвечивают число, строго соответствующее взаимному движению Земли и Солнца. По нему выправляются все виды земных движений.
Тень гномона, как всякая тень – это солнечный образ гномона. Это изображение вертикально установленных копья, стрелы или обелиска, сформированное самим светилом – его негативный оттиск. А движение тени отображает уже не его, а пути Солнца. Глаз их не видит. Глаз не видит кругов на небе, их видит только умное зрение[14]. Но и оно замечает круги не раньше, чем они нарисованы, предъявлены глазу – отмечены камушками, колышками или иными «узелками на память».
Острие гномона действует как хрусталик глаза: в нем сходятся вершины двух сопряженных конусов, один из которых имеет основанием орбиту Солнца, а другой – кривую на плоскости циферблата. По своим размерам они абсолютно несоразмерны, и все же второе основание – точный (микроскопический) образ первого. И это интегральный образ: «глаз» острия «видит» Солнце, отбрасывая на «сетчатку» экрана его теневой образ, но «помнит» его только рисунок.
Подобная картинка и предлагалась звездочету на предмет расшифровки. Леонардо да Винчи и Альбрехт Дюрер не слишком преувеличивали, возводя к перспективе корень всякого знания. Паутина линий, видимая на циферблате – это плоское сечение поверхности вращения, порождаемое светом и тенью. В этом сечении, как на плоской картине, нужно распознать сферичный предмет – его подвижный космический прообраз. В отличие от художника, астроном лишен возможности узреть оригинал «в натуре» – ему являются лишь образы платоновой «пещеры»: гномон порождает летучие тени небесных строений. Последние предполагаются совершенными в силу своей априорной божественности. Отсюда задача, поставленная Платоном перед античной астрономией – «спасти явления», истолковав замысловатую вязь светового пера как комбинацию чистых, простых (равномерных и круговых) движений прообраза. Понять перемещение тени гномона как результат сложения совершенных движений.
Вот эта паутина – светящаяся картина концентрических кругов, пронизанных центральными лучами, – столетиями стояла перед умственным взором античного астронома. Тут конус лучей опирается своим основанием не на циферблат, а на ум – тот круг, который глаз видит, а ум помнит и потому соединяет в целое. Но ум следует глазу путями Солнца. В этом собственно и состоит открытие Платона, заменяющее «хоровод» античной трагедии «пиром» мысли, завороженной хором светил.
Лучшую оду
механическим часам создал отец Ф. Бине, иезуит 17 века[15].
Но ее предвестие можно найти тысячелетием раньше у Кассиодора – в письме Боэцию
с заказом на изготовление солнечных часов. «…Сделайте
так, чтобы палочка – указатель дневного времени – показывала часы малой тенью.
Таким образом, неподвижный и малый радиус, намечая путь, который пробегает
чудесное величие Солнца, воспроизводит его течение, само не зная движения. Если
бы светила почувствовали это, они исполнились бы зависти и изменили свой путь,
не желая терпеть такого посмеяния»[16].
Философ восхищен не движением тени – это движение чисто физическое – но ее разметкой, мерой: сам не зная движения, гномон заранее указывает властелину неба место, куда ему в должное время надлежит прибыть. Кассиодор усматривает в этом род посмеяния над светилами, какого они, к нашему счастью, не сознают.
История календаря – это история
записи взаимоотношений Солнца, Земли и Луны[17].
Этой троицей тел определяется структура и мера времени на Земле. Ее вращение
вокруг Солнца задает год, вращение Луны вокруг Земли – месяц, вращение Земли
вокруг своей оси – сутки. А история гномоники – это история изобретения все
более точных и компактных моделей системы «Солнце-Земля» – развития средств
«подражания небу».
Вот, например, полос. В центре полой полусферы, обращенной к южной части небосвода, закреплен шарик. Его тень движется по внутренней поверхности сферы с равной скоростью в любое время года. Полос – это «негативное» отображение, телесный оттиск, почти печать дневного космоса – опрокинутый небосвод, по которому скользит маленькое черное солнце. Орудие времени совершенствуется именно в меру того, насколько полно оно отображает космос своим строением.
Полос – это объемное тело, творение почти скульптурное. А плоские модели времени используют тот факт, что для любого конуса лучей, порождаемых гномоном, можно подобрать угол, под которым его сечение дает круг. Если секущую плоскость сделать параллельной экватору, то линии тени станут окружностями, а ее движение равномерным. Часы станут удобными, если в мировом пространстве они ориентированы так, как ориентирована в нем сама Земля, если острие часов будет указывать на полюс мира. Словом, удобство отсчета – это свойство хорошей формы. А она хороша, если отображает собой форму мира.
В поисках такой формы испытывались горизонтальные, вертикальные, наклонные, утренние, вечерние, плоские, цилиндрические, конические, шаровые солнечные часы. Над их улучшением трудились тысячелетиями. Первые солнечные часы старше самых древних письменных, а возможно, и изобразительных памятников культуры. Их знали все древнейшие цивилизации. В Греции, по преданию, их построил халдей Бероз. Их совершенствовали философы Анаксагор и Анаксимен. Гномонами занимались крупнейшие астрономы античности: Евдокс, Аполлоний, Аристарх Самосский. Их строили механики Архимед и Герон. Ко времени Витрувия они становятся делом архитекторов, а в Возрождение ими занимаются художники. Но вся история часового дела – это история превращения циферблата часов в картину подвижного космоса. Механические часы лишь сделали эту картину самоподвижной – замкнули ее, заменив гирей или пружиной энергию самого Солнца. Поэтому в Новое время космос стал изображаться не циферблатом, а механизмом часов.
Но это замыкание было всесторонне подготовлено другими инструментами. Все операции по улавливанию Солнца можно повторить и по отношению к Луне, другим планетам, звездам. Совмещение солнечных, планетных и звездных часов в одном устройстве и дает «планисферу» или астролябию (буквально – «улавливатель звезд») – первый инструмент звездочетов и навигаторов, универсальный астрономический прибор поздней античности, средневековья и Возрождения, достигший совершенства уже в александрийскую эпоху[18]. Изобретение астролябии приписывают Евдоксу – крупнейшему астроному эллинизма, составителю первого каталога звезд и творцу теории эпициклов (кругов, движущихся по кругам).
Ему же приписывают создание механического планетария. Это очень правдоподобно, если учесть, что астролябия – это проекция небесного глобуса на плоскость – модель мира, сжатая в систему ацентрических окружностей. Различие лишь в том, что в глобусе мы видим мир извне, а в планетарии – изнутри. Это инструмент, состоявший из двух вращающихся дисков с разметкой, воспроизводящей большие круги небесной сферы (экватор, эклиптика, тропики и т.п.). Экватор и тропики изображались на неподвижном диске («тимпане») концентрическими окружностями. Эклиптика превращается в окружность, касающуюся изображений тропиков. Суточное вращение небесной сферы, то есть «течение времени», изображается поворотом подвижного диска («паука»). Время считывается на пересечении эклиптики с восточным горизонтом. В отличие от часов, здесь указывается не только «число времени», но и вся конфигурация светил на небосводе – его «гороскоп», как говорили астрологи.
По сути, это аналоговая вычислительная машина, инструмент, заменяющий сложнейшие вычисления вращением дисков – числовых шкал[19]. Отношения на сфере, меняющиеся при взаимном движении светил, выражаются во взаимном перемещении градуированных кругов. С помощью такого инструмента можно решать и другие задачи, например, измерять высоту башен. Однако аналоговая машина не может стать универсальной. Забегая вперед, скажем, что универсальным вычислительным механизмом суждено было стать часам, внешне ничем не напоминающим небесный глобус, а именно – арифмометрам («счетным», как их называли сначала, часам). Но их изобрел астроном – Шиккард, друг Кеплера.
Астролябия легко превращается в механический календарь. Бируни, один
из крупнейших ученых средневековья, изготовил съемную приставку к астролябии,
составленную из системы зубчатых колес. С помощью «колеса Солнца», «колеса
Луны» и тому подобных механизмов эта приставка при вращении указывала дни,
месяцы, годы, фазы Луны, солнечные и лунные затмения. До механических часов
всего один шаг: достаточно заменить ручное вращение каким-нибудь двигателем. Но
этот последний шаг сделал, конечно, не Бируни. И дело здесь не в научной или
технической изощренности, а только в отсутствии импульса к механизации
механического образа мира.
Однако подлинным символом
астрономии, опознавательным знаком звездочета стала изобретенная еще в
античности армиллярная сфера (или ее модификация – астролябон,
созданный Птолемеем[20]),
предназначенная для определения широты и долготы звезд. Это два взаимно
перпендикулярных обруча, из которых один лежит в плоскости меридиана, а другой
– в плоскости небесного экватора. В меридианном кольце закрепляется третий
круг, ось которого совпадает с осью мира. Внутреннее кольцо может вращаться
вокруг двух штифтов в полюсах эклиптики. В него встраиваются кольца,
изображающие экватор, горизонт, меридиан, тропики, полярные круги, зодиак,
эклиптика – все скрепы или координаты мира. Это воплощенное в механизме
изображение небесной сферы.
Символическая верша, наброшенная на небо, свернулась в сферу и приняла облик компактного предмета, воплощающего совершенство небес и потому пригодного для ориентации на Земле.
Но главное даже не в этом. Восходя к свету от теней земли, человек увидел свой мир в космической перспективе: обнаружил обратную сторону своих небес. Космос со всем его содержимым остался как бы извне. Сращивая чувственное зрение с умозрением, мыслящий человек обнаружил себя «вне» мира и увидел его как внешний предмет – как, скажем, амфору. Всеобъемлющее стало объемлемым. Так видит наш мир лишь его вседержитель – космократор.
Человек видит космические скрепы – обручи, стягивающие его мир. В чувственном мире их, разумеется, нет. Нет на небе никаких эклиптик, никаких зодиакальных окружностей, нет даже созвездий – есть просто роение звезд. Единственное, что их стягивает в целое, это скрепы ума.
Античная астрономия развивалась по программе, сжато изложенной
Симпликием: «Приняв принципиальное допущение, что небесные тела движутся
круговым, равномерным и неизменно постоянным движением, он поставил перед
математиками следующую задачу: Какие из равномерных, круговых и упорядоченных
движений должны быть положены в основу, чтобы можно было объяснить явления,
связанные с «блуждающими» светилами?»[21].
Это и есть программа Платона, направлявшая развитие астрономии от античности до
Кеплера. Суть ее определяет «принципиальное допущение, что небесные тела
движутся круговым, равномерным и неизменно постоянным движением». Это
догмат, он следует только из веры в божественность неба, а также в то, что ему
подобает сферичность: вращение – это момент теофании, богоявления.
Но это значит, что опредмеченный образ неба – небесный глобус или армиллярная сфера – яснее являет божественный космос, чем облик самого неба – всегда неполный и неточный. Видимое нами зрением – это всего лишь «сложные и разнообразные узоры, которые, правда, кажутся нам наиболее прекрасными и совершенными среди чувственно воспринимаемых вещей, но далеко уступают истинным движениям, совершающимся по истинным траекториям и с истинными скоростями. Эти истинные движения не могут быть восприняты нашими чувствами и постигаются только с помощью рассуждения и разума».[22]. А еще они постигаются в небесном глобусе. Если сферичность – момент теофании, и если она имитируется небесным глобусом, то он – поистине алтарный образ нового божества. Та самая мандала, созерцанием коей платонику полагается достигать высших состояний сознания. Постижение космоса есть богопознание, а всякое улучшение его модели (совершенствование математического или предметного образа космоса) есть богослужение, подобное литургии.
Так, собственно, и воспринимались астрономические занятия – от античных звездочетов до Коперника с Кеплером. Астрономические трактаты полнились описаниями не только математических моделей неба, но и небесного блаженства, доставляемого общением с ними.
Первым актом воплощения программы Платона стала система Евдокса,
сумевшая свести наблюдаемую картину неба к движению 28 концентрических сфер[23].
Калликл уточнил ее, дополнив модель еще 16 сферами. Далее эти системы были
радикально усовершенствованы Аристотелем, приписавшим математическим
конструкциям своих предшественников физический смысл. Для этого ему пришлось довести количество сфер до 56, зато «у Аристотеля совокупность гомоцентрических
сфер образовывала единый физический космос, причем каждая сфера была вполне
реальным предметом, состоявшим из реального, хотя и особого вещества и
взаимодействовавшим с примыкающими с ними сферами»[24].
Это высшая точка концентрической идеологии. В дальнейшем от нее пришлось
отказаться в пользу ацентричных систем, лучше согласующихся с наблюдениями.
Нерушимым осталось лишь одно требование: на небо допускались только равномерные
круговые движения, сферы вписывались в сферы, круги в круги. Сфера мира
строилась из девяти сферических оболочек, скользящих одна в другой; каждая из
них, в свою очередь, состояла из группы концентрических или эксцентрических
оболочек или сплошных сфер.
Эта система дожила до 16 века. Ж. П. Де-Маи (Париж,1557) начинает изложение общепринятой астрономии следующими словами. «Вся эта великая масса, именуемая миром, благоустроенная, представляющая собой соединение тел небесных и земных, обнимает две великие, удивительные области. Одна – небесная, блестящая, чистая, простирающаяся от нижнего края Луны до вогнутости неба, содержит в себе воображаемые круги неподвижных звезд и круглые кривые пути 7 планет. По этим путям небесные тела идут и возвращаются, и их различные движения производят различие лет, месяцев, дней. Их тайная и скрытая сила производит перемены в элементной природе и с течением времени изменяет строй и порядок нижних (подлунных) вещей, порождая новые действия и уничтожая старые. Другая – элементная, от круга Луны до центра Земли, содержит в себе 4 стихии, а именно…»[25]. И так далее.
Итак, весь видимый мир погружается в невидимую сферу, держащую звезды и заключающую в себе планетные сферы. Все видимое на небосводе истолковывается как проекция светил на звездную сферу; все отношения между небесными телами трактуются как отношения на сфере, а их движения описываются как плоские отображения вращений.
Предметный образ этой картины – армилла: предмет, каким божество созерцают. Так в церкви алтарный образ служит и воплощением бога, и средством богопознания.
Так земная, инициированная костром, хорея была преобразована в небесную. Решающая роль принадлежит здесь гномону – основному инструменту начальной физики.
Костер и гномон в равной степени – проекции Солнца на землю: энергетическая и геометрическая. Хорея – переживание времени, а гномон – его измерение, прообраз физической координатной системы.
Как и костер, гномон известен всем культурам. Однако Восток не испытал такого влияния его световой формы, каким отмечена мысль Греции, а потому и остался под наваждением архаической картины мира. Мандала стала символом буддизма. А прочая индийская символика отличается как раз крайней скудостью геометрических, абстрактных знаков: чакра, ставшая национальным гербом Индии – это символ «фактически единственный, если не считать свастики, тоже связанной с солнечным культом»[26] Символика Индии осталась всецело органической и притом преимущественно зооморфной.
Теория конических сечений идет от гномона. Однако показателен способ, каким индусы переиначили греческую терминологию, переняв от александрийцев сферическую тригонометрию: образы гномона они перевели на образы лука. «Если греки называли хорды «прямыми в круге», то индийцы стали называть их словом «джива», буквально – «тетива», а перпендикуляр, опущенный из середины дуги на середину стягивающей ее хорды – «стрелой». Далее так стала называться полухорда, отчего и пошло – через арабские переводы – наше слово «синус»[27]. Тем самым «прямые в круге» разлучились с идеей вращения, неотделимой от образа гномона. В своей геометрии индусы ограничились понятиями синуса и косинуса: понятия тангенса и котангенса ввели только арабы. При этом линии тангенсов и котангенсов снова «рассматривались как тени гномона» и поначалу назывались «тенями» даже в средневековой Европе.[28]
Но вернемся к нашей проблеме: почему концентрические окружности вошли в организацию не храмового, а театрального пространства?
Мы видели, что форма концентрических кругов, пронизанных лучами Солнца, найдена при построении родоплеменных святилищ, «по совместительству» служивших человеку неолита обсерваториями. Об этих святилищах греки, разумеется, ничего не знали, припоминая о них разве что в мифах об Атлантиде. Но знали гномон – световую, аполлоновскую, теоретическую вытяжку из культуры менгиров.
Чтобы хоровод варвара стал трагедией цивилизованного человека, его нужно сделать фактом умного зрения – окружить ярусами амфитеатра. Чтобы солнечные тени стали солнечными часами, к ним нужно пристроить циферблат. Нужно выстроить сцену для хоровода солнечных, а затем и звездных теней – форму, в которой физическое явление получит для человека смысл и значение времени. Циферблат не участвует в действии, он лишь «помнит» его и являет собой его чистую форму. Но именно эта форма связывает текучее «теперь» с неизменным «всегда», придавая смысл скольжению теней.
Не так ли действует и театр? Представить актеров на сцене античного театра подобием теней на арене гномона было бы чудовищным упрощением дела. Но история культуры знает немало примеров такого упрощения – над этим немало потрудилась астрология. Крайняя его форма – это незабываемый «Город Солнца». Все действия соляриев внутри города-государства Кампанеллы являются по сути превращенными формами движения Солнца. А инверсию этой формы можно узнать в устроении христианского храма, чье внутреннее убранство представляет собой монументальный планетарий-музей.