Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Сны с советской атрибутикой стали сниться мне сравнительно недавно.
Я разберу здесь несколько таких снов. Выбор снов по признаку
их содержания, конечно, произволен; ведь в том, что
просвечивает через эти сны, нет ничего советского, а тем более его
там нет, если видеть в снах не просто реализацию желания, но
также подготовку к встрече с тем, что бесконечно больше
любого «я».

Фрейд призывал интерпретировать сны до тех пор, пока за сознательным
желанием, которое кажется очевидным уже в момент записи, не
выявиться желание бессознательное, которое зачастую не
имеет с первым ничего общего. В бессознательном желании
совершенно отсутствует намерение желать. Однако то, что является
бессознательным, выходит за пределы того, что представлялось
Фрейду терапевтически очевидным.

Предлагаемые советские коннотации в снах накрепко связаны со стихией
настоящего; бывшее проступает в них как то, что еще только
может случиться, в аспекте своего собственного будущего.

Итак, приступаю.

1. Сон о Сталине (27 марта 2001 года).

«Я вхожу в свиту Сталина. Это очень доброжелательный человек,
которого обожает его окружение. Сталин очень любит сладости, их
ему готовят в огромных количествах, особенно пирожные – их на
столах целые горы. Любимые сладости вождя, конечно,
грузинские. Он просит меня их назвать. «Вы особенно любите
чурчхеллу» – «А, чурчхи [ во сне это уменьшительное от слова
«чурчхелла» – М.Р.], ну, конечно, я ее обожаю». – «И торт с орехами
в меду». – «Это мой любимый торт». Сталин прибавляет к
списку его любимых сладостей еще несколько пирожных и тортов.

Свита начинает поедать очередную гору сладостей, и я после разговора
с Самим к ней присоединяюсь.

Сталин в основном наблюдает за нами со стороны, и лишь изредка
подходит к накрытым белыми скатертями столам и неохотно берет
пирожное. «Это из его детства,» – думаю я.

До этого он рассказывал, почему он любит то или иное блюдо. Ни на
какую политику нет и намека: у вождя и его свиты на уме
исключительно дегустация сладостей».

[ За экраном сна неотвязная мысль: такая повторяемость утомительна,
но что о нем еще скажешь? Мы, ближний круг, знаем Сталина
только с этой стороны.]

Истолкование.

Сон не столько о Сталине, сколько об особом, «сладком» восприятии
Сталина. Как прототип в голову приходит финальная сцена из
фильма «Взятие Берлина», где вождь предстает перед народами
земли в виде «сладкого» трупа и говорит переполненным
ликованием людям правильные, сладкие слова.: «Нэ забивайтэ
принэсенным вамы жертв!»

Утомительная задача сна – не выпускать его из круга дереазизации,
сну постоянно не хватает означаемых, происходит регрессия на
уже пройденные уровни. Одна непредусмотренная деталь может
разрушить всю идиллию.

Сталин – грузин, поэтому он должен любить такие грузинские сладости,
как чурчхелла (орехи в виноградном сиропе). Но мое
бессознательное протаскивает в число любимых им с детства блюд также
«торт с орехами». На самом деле имеется в виду «тейглах»,
блюдо еврейской кухни, которое бабушка присылала нам на
праздники в детстве. Прилипшие друг к другу прямоугольники
приходилось разрезать, поэтому во сне это сооружение предстает в
виде торта. Этот перенос – свидетельство желания
контролировать процесс сновидения.

Привычка Сталина наблюдать за гостями со стороны, заставлять их
напиваться и делать небезопасные признания описана многими
мемуаристами (Джиласом, Хрущевым и др.). В этом сне Сталин также
наблюдает за поеданием сладостей своей свитой, и вместо
глотка «Хванчкары» изредка «неохотно» съедает пирожное.
Несколько раз на протяжении сна я был готов проснуться, понимая, что
ничего нового уже не произойдет, что будет прокручиваться
одна и та же пленка.

Это также сон о еде. Я не очень успешно пытаюсь контролировать свой
аппетит, в частности, есть поменьше сладкого. Во сне же сам
Сталин, обожаемый вождь, дает санкцию на непомерное
обжорство, хотя сам он есть крайне мало. Логика понятна: власть
намного ценней еды; носителю власти нечего вытеснять с помощью
булимии. Для него самого, несмотря на декларации
противоположного, еда не значима, но его свита обречена объедаться в
качестве компенсации за то, что лишь поклоняется власти, а не
обладает ей. Примером того, как перспектива утраты власти
делает невоздержанным в еде, является Гитлер, который, как
известно, в последние дни войны ел пирожные целыми подносами.
Напротив того, Сталин, находясь в зените власти,
удовлетворяется созерцанием того, как объедается сладостями его «ближний
круг». Набивая свои тела пирожными, мы выражаем свое
обожание вождю; реализуя свои мелкие желания, мы поддерживаем
власть как желание желаний, а это и есть Сталин. Ритуал еды
оказывается условием игры в обожание и покорность. Еда в этом сне
– синоним любой чрезмерности, в том числе сексуальных
излишеств, произвольного унижения других и т.д. Аскетизм вождя
является условием оргиастичности его свиты. «Тейглах», моя
любимая детская сладость, не случайно признается Сталиным своим
любимым блюдом: вождь заведомо одобряет любой эксцесс, как
бы говоря: «Да ешьте вы что хотите, только продолжайте меня
обожать».

Здесь есть намек на логику коммунизма: через мириады малых эксцессов
реализуется великое пустотное желание, в центре которого
стоит вождь. Объедаясь, мы постоянно нуждаемся в его санкции
на чрезмерность. Сталин любит не сладости (как несколько
наивно представляет сон), а нашу любовь к сладостям, которая
является условием его обожания. Сами же сладости он не любит.
Когда он нехотя берет одно-единственное пирожное, во сне
мелькает мысль: "Это из его детства». Любая еда для вождя – не
более как детское воспоминание, так как в нынешнем состоянии
полной загробности он не нуждается в пище.

Вождь по видимости устраняет невосполнимую нехватку в нас самих, так
как сами мы пока с ней ничего поделать не можем. Если мы
все-таки решимся с ней работать, выяснится, что никакой
нехватки нет, пустота неантропоморфна и не нуждается в особой
символизации.

2. Сон о приватизации объектов советской космонавтики ( 8 августа 2000 года).

«Мне подарили книгу, в которой рассказывается об объектах советской
космонавтики, приватизированных конструктором Ковалевым и
«космонавтами». Они оживленно обсуждают прибыль от этих
лакомых кусков и просят меня написать рецензию на их книгу. Их
возбужденный тон меня несколько раздражает, но я соглашаюсь.
Особенно они радуются присвоению какой-то гостиницы около МГУ
на Ленинских горах.

Я листаю книгу то ли на космодроме, то ли в холле гостиницы. За мной
следит человек, возлежащий в кресле. Это космонавт Леонов.
Моя книга особенно его интересует, но я не могу подарить ее,
так как обещал Ковалеву и «космонавтам» написать рецензию.
Леонов листает книгу и возмущается приватизацией хорошо
известных ему объектов. Он ни в грош не ставит «космонавтов», но
особенно его возмущает участие Ковалева – он ведь все это
создавал!

Я хочу сказать Леонову, что с детства знаю его как первого человека,
вышедшего в открытый космос, но чувствую, что ему это
совершенно безразлично.

Вдруг по особому «плотоядному» блеску в его глазах догадываюсь, что
он сам не прочь поучаствовать в приватизации и злится на
Ковалева и иже с ним за то, что те о нем не подумали.

Обещаю достать ему экземпляр книги, а он рассказывает мне о подвигах
Ковалева в лучшие дни освоения космоса».

Интерпретация.

Зачин сна связан с книгой, которую мне дарят с просьбой написать на
нее рецензию. Ковалев – это, конечно, знаменитый пионер
советской космонавтики Сергей Королев, главный конструктор
пилотируемых кораблей в героический период покорения космоса
[восклицание Леонова:»Он же сам все это создавал!» – не
оставляет в этом сомнения.]. Он давно умер и его дом превращен в
музей.

Во сне я соглашаюсь написать рецензию на книгу, хотя понимаю, что
приватизация – сплошное надувательство. На бессознательном
уровне я – пусть косвенно – соучаствую в процессе дикой
приватизации: ведь «лакомым куском» являются не только
приватизированные объекты космонавтики, но и рецензия на книгу об их
приватизации. Во сне я неожиданно проявляю готовность взяться
на рекламу неодобряемого мной дела. В «приватизаторах» меня
раздражает скорее незамысловатость проявления чувств , нежели
существо их деятельности. Я ощущаю свою подчиненность и
втайне радуюсь выгодному заказу [проявление очень
распространенной в постсоветском обществе логики «выживания»].

Особая радость космонавтов по поводу приватизации гостиницы около
МГУ понятна – здание Университета являлось в начале 50-х гг.
таким же символом СССР, каким десять лет спустя станет
космонавтика.

Я тут же принимаюсь за работу: листаю книгу то ли в холле гостиницы
(той, что рядом с МГУ?), то ли на космодроме (который,
вероятно, тоже был приватизирован). «За мной следит космонавт
Леонов». Алексей Леонов – космонавт-художник, автор большого
числа картин и сентиментальных высказываний о космосе («Земля
– голубая планета» и т.д.), которые тиражировались в
советской печати. Леонов также – первый человек, который вышел в
открытый космос, т.е. такой же «отмеченный» космонавт, как
Гагарин или Нил Армстронг. Сначала я отказываюсь подарить ему
книгу, которой он явно интересуется. Просто я не понимаю
причин его интереса. Ведь ему как космонавту и образцовому
советскому человеку приватизация должна быть крайне неприятна:
как знаковая советская фигура он – в отличие от меня – не
должен идти на компромисс с «приватизаторами» ради заработка.
Понятно и его презрение к анонимным «космонавтам» из свиты
Ковалева, возможно, он вообще не считает их космонавтами.
Напротив, участие Ковалева его явно возмущает.

Далее следует неудачная попытка выразить Леонову восхищение, которое
я подростком испытывал к его подвигу – выходу в открытый
космос. В свете готовности написать рецензию на книгу Ковалева
мое восхищение не выглядит убедительным.

Здесь сон совершает решающий поворот. Выражение моего восхищения не
только неискренне с моей стороны, но и безразлично самому
космонавту. Он вовсе не тот, за кого я его принимаю. Его
возмущение приватизацией знакомых ему космических объектов еще
более лицемерно, чем мое раздражение похвальбой
«приватизаторов» в начале сна. На самом деле, он намного лучше вписан в
новую постсоветскую ситуацию, чем я сам. Я соглашаюсь лишь
служить Ковалеву и «космонавтам», а он хочет лично
поучаствовать в приватизации и обижается на Ковалева за то, что тот не
взял его в долю. Образцовый советский человек, как и Ковалев,
оказывается образцовым постсоветским человеком.

Поняв подлинную причину раздражения Леонова, я обещаю достать для
него экземпляр книги; я наконец, понимаю, зачем она ему нужна.

Любопытно, что теперь и Леонов благодушно рассказывает мне о
подвигах Ковалева в лучшие дни покорения космоса. Это доказывает,
что, во-первых, сам, будучи «приватизатором», он прекрасно
умеет использовать риторику советского времени в своих целях,
а во-вторых, старые подвиги Ковалева предшествуют его
нынешним подвигам на ниве приватизации; несовместимые в моих
глазах, и те, и другие для Леонова одинаково значимы.

Скрытая мысль этого сна: нет больше никаких советских людей, есть
только советские воспоминания, сантименты, которыми люди
по-разному манипулируют в ситуации, с одной стороны, отличающейся
от советской, а с другой, ее продолжающей. Отличие в том,
что теперь объектом купли-продажи стало все то, что раньше
сакрализовалось; а сходство в том, что, как и раньше, все
прекрасно умеют говорить на двух и более языках одновременно.
Другими словами, логика изменившейся ситуации осталась
прежней: те, кто, подобно Ковалеву и Леонову, были идеально вписаны
в старый советский мир, столь же органично вписались с мир
постсоветский, а те, кто интеллектуально обслуживал их в тот
период, продолжают делать примерно то же в новой ситуации.

Каково же было мое удивление, когда через несколько недель после
этого сна на глаза мне попался пространный очерк о космонавте
Алексее Леонове в журнале «Караван историй». Будущий
космонавт родился в очень бедной крестьянской семье, в детстве
познал полуголодное существование; он продолжает писать картины
и…является членом правления крупного банка, т.е. на языке сна
«приватизатором». Очерк иллюстрировался фотографиями его
роскошного загородного дома: добротная массивная мебель в
гостиной, ковры, представительный космонавт в смокинге с женой.

Как говорится, «сон в руку».

Окончание следует.