Жизнь как есть

Время Оно

В мифологии есть время первоначала, время Оно – это особый момент, в
который мир был создан и получил свои законы. Точнее, это
даже не точка во времени, потому что времени еще предстоит
быть созданным, равно как и пространству. Из христианской
традиции нам более знаком хаос как начало, предшествующее
творению, но в мифологии состояние, предваряющее мироздание, не
имеет такого отрицательного оттенка, как в христианстве. Это
просто другое состояние, как почка или бутон, из которого
предстоит развернуться листу или цветку.

И, парадоксально, в соответствии с мифологическими законами, это
время-пространство, сосуществующее где-то рядом с обыденным,
профанным. В любое мгновение, в любом месте, любой желающий
может вернуться во время Оно. Для этого есть обряд,
разрывающий ткань обыденности – чтобы вскрыть укутанную обыденностью
реальность, портал в стиле фэнтези – чтобы перенестись в иное
измерение. Чтобы увидеть мир, таким каким он был в начале и
каким он должен быть, чтобы самому стать тем, кем должно
быть. Прорыв из профанного в сакральное нужен для того, чтобы
постоянно сверять свою жизнь с недостижимым идеалом.

Христианство отринуло суть язычества, но копировало обрядность, так
как очень немногие люди в состоянии принять евангельские
истины так, как они были проповедованы. Так основой
христианства стал миф о Воскресении, попрании смерти во имя любви и
жизни. А Пасха – стержнем, на который нанизывалась жизнь
истинного христианина. Он ежегодно проживал вместе со всем
христианским миром мистерию ключевого момента в истории мироздания
– смерть Бога в облике человека, чтобы вернуть человечество
к первоначальному подобию Божьему. В те райские первозданные
времена, когда Вселенная еще не была фатально искажена
грехопадением.

А потом коммунизм был вынужден перевести свои постулаты в доступную
массам форму. Квази-религия, которая начинала с тотального
разрушения, потом была вынуждена тщательно реставрировать
сперва фрагменты, а потом и полностью все сооружение своего
идеологического противника. В первую очередь – основание,
фундамент, миф о первоначале, об октябрьской революции, времени
абсолютной истины, когда волей масс и партийных гениев
начиналась новая эра. Для огромной страны потребность к
возвращению к октябрьскому первоначалу была навязана не только
официальной пропагандой – в не меньшей степени в этом нуждались
потребители пропаганды, простые граждане. Воспоминание о том, с
чего все начиналось и каковы были чистые истоки болота, в
котором оказалась потом страна, помогало справляться с
ощущением гнетущей действительности. Вера в то, что истина
марксизма оказалась искажена глупостью советского руководства, и
то, что достаточно просто вернуться в начало, вычеркнуть
неудачные эпизоды для торжества всеобщего счастья, снова начать
заново, на сей раз более удачно – всегда подсознательно
ощущалась в проведении демонстраций по разнарядке и официально
разрешенной возможности упиться до поросячьего визга.

Культура, если она есть, не может не испытывать потребности к
возврату в свое начало, во время Оно, для постоянной корректировки
своего развития. То же самое можно сказать о психике
отдельного человека или коллектива. Какими новомодными теориями их
не описывали, организация психики очень архаична. Он не
слишком изменилась за несколько тысячелетий. Мы по-прежнему
живем в кругу понятий и законов мышления, которые требуют
ритуального возврата в то время, когда творился наш мир. Жить без
этого невозможно. Иногда, когда какая-то составляющая
нашего мироздания, не подчиняется мифологическим законам или не
имеет сакральной точки начала творения – мы придумываем ее
сами.

Проклятие наследственности

Омск с самого начала оказался лишенным истории и индивидуальности.
Максимум, на что он претендовал – на послужной список
ревностного исполнителя, сухой перечень анкетных данных.

О коренной России говорили: «что ни деревня – то говор, что ни город
– то норов», отмечая разнообразие диалектов и местных
обычаев, сложившихся в плавильном котле Великороссии за ее долгую
историю. В центральной России каждый город индивидуален –
то это реликт золотой осени Киевской Руси, то памятник жутких
междоусобиц и татарских набегов, то зримое проявление
московитской железной воли.

Немногие города и села Сибири смогли приобрести личный облик. С
самого начала они несли на себе печать стандартизации Сибирского
приказа, предельной функциональности и отсутствие
стремления со стороны самих обывателей выделиться из массы одинаковых
острогов, городов и слобод. Все же иногда такое случалось –
Тюмень хранила память о столице последних сибирских ханов,
Тобольск гордился славой первой столицы Сибири и оплота
православия, «златокипящая» Мангазея в унылой тундре грезила
океанскими странствиями в ледяных морях.

Омску не досталось ничего.

Его равнодушно вбили – как гвоздь в бревно – в удачном месте на
пересечении географии и политики, на века намертво скрепив их.
Гвоздь оказался на редкость прочен и расположен удачно.
Рядовая крепость Иртышской линии стала потом узловой с появлением
следующей линии русского фронтира – здесь они пересеклись,
выводя захолустную крепость в следующий чин. Омск делал свою
карьеру как честный служака в провинциальном захолустье –
без всякой надежды на фортуну или хотя бы на благосклонный
взгляд начальства. Повышение статуса города шло постепенно и
неуклонно, каждый новый ранг означал признание прежних
заслуг, накладывал новые обязанности – и Омск снова оказывался на
своем месте в государственном механизме. Сюда переезжали
штабы и канцелярии правителей все более высоких рангов, в
подчинении оказывались все больше и больше земель. В конце концов
Омск оказался административным центром территорий, на
которых мог поместиться изрядный кусок Европы. После этого
объявление его столицей Белой России, противника Москвы, казалось
чем-то естественным, вытекающим из общего хода событий,
очередной ступенью. Инициаторам этого следовало бы задуматься об
истории Омска и о том, что в ауре города всегда таилась
покорность столице. Омск не мог быть по определению русской
Вандеей – иначе бы он перестал быть самим собой.

При этом трудно отделаться от впечатления, что Омск раз за разом
упускал возможность сделать какой-то решительный рывок,
вырваться из навязанной ему роли исполнителя. История творилась
рядом с ним – но не в нем. Он не стал оплотом борьбы с
джунгарской угрозой, когда еще в 1628 году в первый раз царь повелел
строить крепость в устье Оми. Он не стал воротами Сибири на
юг – в близкую Среднюю Азию и далекую сказочную Индию. Он
не стал торговой столицей как Томск, Тобольск и Красноярск.
Он уступил близнецу-Оренбургу активную роль в умиротворении
казахских жузов и замирении Туркестана, не стал плацдармом
для русского броска в Индию и к теплым морям. Он уступил
выскочке Новониколаевску лидерство в Сибири. Он не успел стать
самим собой за двести лет до эры Транссиба, новой,
промышленной, эпохи Сибири, когда города превращались в бараки,
землянки и казармы для все новых и новых заводов. В новом времени
индивидуальность города и его обитателей была уже никому не
нужна – была надобность разве что в индустриальной
специализации.

Во всех громких делах России есть весомый омский вклад, но всегда
ему как исполнительному генералу, не хватающему звезд с небес,
отводилась роль фланговой колонны в общем наступлении. Это
подразумевалось само собой – на Омск можно положиться, Омск
выполнит приказанное ему любой ценой и будет доволен
доставшейся на его долю славой. Для каждого сооружения есть
краеугольный камень – для России одним из таких камней был Омск.

Наверное, если попытаться высказать в одной фразе умонастроение
большинства его жителей за всю историю, выразить дух города – то
это девиз российского служилого дворянства: «В службе –
честь!». Не больше и не меньше. В этом жила упрямая гордость за
исполнение своих обязанностей – и, одновременно,
приземленность, отсутствие инициативы, неверие в то, что город может
быть чем-то большим чем он есть. Словно плоскость великой
равнины, к которой приписали город, вошла в сознание его
жителей и лишила мысль города ощущения дерзания, духовного полета.

Поэтому индивидуальность Омска – подчеркнутое отсутствие
индивидуальности, растворённость в общероссийском чем-то среднем и
сером. Это провинциальность самого худшего пошиба, в которой
отсутствует ощущение собственной оригинальности,
само-значительности, зато вдоволь присутствует ощущение неполноценности
как результат удаленности от столицы. Если бы в истории
государства Российского изначально присутствовал некий замысел и
неуклонное осуществление оного, то Омск можно было бы отнести
к самым удачным результатам претворения в жизнь
государственной идеологии – более лояльный и исполнительный винтик в
государственном механизме представить трудно. К сожалению,
история России обнаруживает мало признаков разумности и
планомерности, отчего феномен Омска следует отнести к области
психического – почему-то именно здесь сконденсировалась и
постоянно самоиндуктировалась российская имперская идея: есть
Москва и есть все остальное. Коммунистическая социальная
инженерия развила эту тенденцию, превратив город с миллионным
населением в абстрактную единицу, точку на карте. Город –
маргинал, преставший быть субъектом собственной культуры, чтобы
обрести себя в качестве производственной мощности. Впрочем, это
судьба многих сотен промышленных центров, и не только в
России.

Феномен Омска при первом же рассмотрении удивляет – как огромный
город со сверхразвитой промышленностью, расположенный на
редкость удачно географически и стратегически, оказался не имеющим
никакого веса в государственном устройстве. Впрочем, для
России это не такая большая редкость – единственным правом
голоса обладала Москва, на роль остальных городов оставались
роли исполнителей державной роли. Все же в безгласном хоре
статистов кое-кто пробовал подавать голос и даже заставлял
прислушиваться к себе. Омск никогда не претендовал даже на
отведенную ему возможность хотя бы напоминать о своем
существовании. Это выглядит примерно так, как если бы в Солнечной
системе гравитационным полем обладало одно Солнце, а все
остальные планеты не имели бы ни собственного притяжения, ни
возможности притягивать другие небесные тела. Омск оказался
лишенным собственного веса настолько, что даже не обзавелся
собственной историей и самоуважением.

Омск еще в начале своей истории совершил самопожертвование,
отказавшись от индивидуальности и полностью слившись с породившей
его Россией. Он впитал всё – и хорошее, и плохое, что было в
ней, не прибавив и не убавив ничего от себя. Все его интересы
были посвящены стране. Потом настало время, когда страна
отказалась от него, как и от множества других земель, городов,
деревень, граждан. Он лишился смысла своего существования.
То, что происходит с ним последние пятнадцать лет –
пребывание в духовной коме, физиологическое прозябание организма без
тени сознания.

(Продолжение следует)