Поэзия

***


  Ты можешь подвести коня к реке,

  но ты не можешь заставить его пить.

                                 Восточная мудрость.

Воскресение. Чайно-ореховый омут
глаз напротив. Как редко играем мы с ней!
Наши шахматы можно назвать по-другому,
потому что Алёнка жалеет коней –
и своих, и моих. Отдаёт, не колеблясь,
и красавца ферзя, и тупую ладью,
но четыре лошадки, изящных, как лебеди,
неизменно должны оставаться в строю.

От волненья у пешки затылок искусан,
в каждой партии странные строим миры.
Я иду вслед за ней в этом важном искусстве,
я учусь выходить за пределы игры.
Надо выдержать паузу, выдержать спину
и подробно прожить откровения дня.
Эта партия сыграна наполовину.
В ферзи я не хочу. Отыграю коня.

Торжество справедливости – странная помесь 
пустоты и досады – сквозь пальцы улов.
Выхожу на спираль – если вовремя вспомню,
что великий квадрат не имеет углов*
Ни корон, ни дворцов, ни слонов, ни пехоты,
перейду чёрно-белых границ череду,
распущу свою армию за поворотом
и коня вороного к реке поведу.
_________

*Из «Дао-де-цзин».





***
Солнца нет. Но кому-то навстречу
протянули соцветья жердёлы.
Кто зажег эти хрупкие свечи,
влил энергию в наши глаголы?
Бога нет. Но так хочется плакать – 
не от боли – от смутной тревоги.
оттого, что дождливо, и слякоть,
и вороны, и мысли – о Боге.





Эмигрантское
Смятение – будто бы поезд не твой –
но дверь закрывают, стоянка кончается, 
и на горизонте подсолнух качается,
и скатки матрасные над головой,
и ты удивлён, ты напуган и нем,
и странен себе самому, пассажирам,
а поезд летит, 
и колёса стучат, 
и окна, стоп-кран, подстаканники, чай…

Ты жалкий подкидыш, подброшенный миром
твоим, самым главным – 
в какой-то другой,
транзитный, случайно летевший навстречу,
ты – мокрый младенец,
твой путь – самый млечный,
но тучи смыкаются над головой.

…Ты смотришь в окно – там козлёнок пасётся,
тончайшее солнце в кленовой листве
оплавило боль, раскололо на две,
на три, на четы…
ничего, утрясётся…

А поезд несётся.





***
Звездой в ночи – дежурный магазин
с рекламно-сладким суррогатным счастьем.
Ты в улице пустынной – не один,
а некуда идти – так возвращайся.

Его не закрывают на обед,
сюда за хлебом никогда не поздно,
здесь нищенка бормочет вялый бред,
корыстный – но насквозь религиозный.

Пусть бредят. Ты их веры не лишай,
их блажь дороже здравого рассудка,  
когда всё то, чем держится душа,
едва-едва дотягивает сутки.

Тебе-то проще – дать ей пять рублей
и воспарить душой в иные сферы,
но это ж не избавит от проблем
евроремонта собственной пещеры. 

Всё – суета. Весны паллиатив
отодвигает холод преисподней.
Неизлечимо-радостный Сизиф
опять пойдёт с утра творить свой подвиг,

являя всем натруженным лицом 
старательную тупость эпигона.
Старухе нищей не свести концов,
не отмолить зомбированный город.

Спи в позе эмбриона. Ночь темна,
досмотрен фильм по первому каналу,
и нищенка поклоны бьёт за нас –
неискренне, но профессионально.





***
Это дерево дикое –
выросло на перекрёстке
трёх опасных дорог –
из него ты не выстроишь дом.
Ночью стены белить
и замешивать звёзды в извёстку –
пусть искрятся, поют
над холодным ничейным прудом,
где с трудом, без труда ли –
ни рыбы, ни мяса, ни ила,
только тот, кто пугает енота,
творожит туман
и в печную трубу
пробирается, словно в карман,
чтобы выкрасть огонь,
что и так догорает вполсилы.





***
Кто в песочных часах отмеряет песок
в час, когда акушерка серьёзно и строго
ставит точку – завязывает пупок, 
привнося свою лепту в творение Бога?





Поезд «Ростов-Москва»
Что ты нахмурилось, лето? Гляди веселей –
рябью запуганной тихой реки-недотроги,
ровным пробором лимонно-зелёных полей,
схваченных узкой серебряной лентой дороги.

Я разгляжу торичеллевую нищету,
мокрые избы и церкви, забытые Богом,
словно в плохой мелодраме – возьму и сойду
где-то на маленькой станции Сбоку Припёка.

Выброшу сборник сканвордов «Реши для души».
Где-то под горкой пронзительно вспыхнули маки.
В этом раю, в обойдённой страною глуши
что-то о вечности ведают даже собаки.

Я разыщу под Рязанью заброшенный пруд,
дрянью заросший – и время замедлит скольженье,
и полюблю монотонный бессмысленный труд –
тот, для которого в мире используют женщин

– надо же что-то любить в этой жизни. Весну,
шок половодья, березки, ромашки, колодцы,
буду грибы собирать, ежедневно тонуть
в сладко-дремучем алёнушкином болотце.

Что-то библейское в лицах людей на заре.
Только меня недозревшее солнце не греет.
Эти леса, заливные снега в ноябре
видно, уже никогда не признают своею,

выбросят – в скорый, грохочущий мимо судьбы,
в рокот метро, формирующий клиповость мысли.
Буду колодцы и маки, пруды и грибы
переключать на экране компьютерной мышью…





Русскому языку
Язык мой, враг мой,
среди тысяч слов
твоих, кишащих роем насекомых, -
нет, попугаев в тропиках, улов
мой небогат и зелен до оскомы,
и слишком слаб,
чтоб миру отвечать –
когда мгновенье бьётся жидкой ртутью,
косноязычье виснет на плечах –
а значит, ослабляет амплитуду.
Я не могу
поссориться с дождём –
наверно, русский речь меня покинул.
И старый добрый дзэн меня не ждёт.
Шопеновская юбка балерины
не прикрывает
кривоногих тем,
морфем и идиом – но я причастна!
И я, твоя зарвавшаяся тень,
ныряю в несжимаемое счастье.
«Царь-колокол».
«Гром-камень». «Встань-трава».
О, не лиши меня попытки слова,
пока такие ж сладкие слова
не разыщу на глобусе Ростова!
Вступили в реку –
будем гнать волну.
Что ж нам, тонуть? Куда теперь деваться?
Всё разглядим – и выберем одну
из тысячи возможных девиаций –
верней – она
нам выберет звезду.
И полетит сюжет, как поезд скорый,
и я в него запрыгну на ходу
пускай плохим – но искренним актёром. 





***
Мир наэлектризован. Сотни мыслей
слетелись к непокрытой голове,
искрят, трещат, толкаются на входе –
не тут-то было. Не в моей природе
впускать так много. Ну одну, ну две,

а там – чем дальше в лес, тем больше шишек –
давай ты завтра мне перезвонишь?
На скользких сколах раненого камня 
заблудшие овечки Мураками, -
мне сосчитать их надо. Извини.

Я ж капитан дырявой нашей шлюпки –
меня на берег списывать нельзя.
В энергосберегающем режиме
так, не любили, а слегка дружили.
Вперёд. Чем твёрже шаг, тем больше пыли.
оно верней, и ноги не скользят.

Всё хорошо, и я бы попросила
не подставлять мне барского плеча.
Краеугольный камень преткновенья –
период моего полузабвенья.
Теперь я долго буду излучать.





***
Автобус. Ливень. Кислорода нет –
в подводной лодке окна не откроешь.
Поехали. Четверг, двадцать второе,
плюс аллергия – весело вдвойне.
За что-то мстят мне кофе и вино.
Я в прошлой жизни выбирала пепси?
Букет моих безжалостных рефлексий
сегодня с атмосферой заодно.

Но проступают на деревьях руны –
и очень робко обещает день
не десять соколов на стадо лебедей –
а вещие персты на злые струны.
Иголкой острой протыкаю город
и, вынырнув на этой стороне,
природу Будды, спящую во мне,
сверяю с указаньем светофора.

Кто победил, понятно и ежу.
Что Будда? Он и слова не проронит.
А я уже на площадь выхожу,
готовая к труду и обороне,
к безделью и к побегу в странный день.
Ну сколько можно – многоруким Шивой?
Теперь одна проблема – похудеть.
Всё остальное как-то разрешилось.

Не передаст мой ломаный язык
всех тонкостей ростовского базара!
Вот так столкнёшься с запахом кинзы –
и улетишь из колеса Сансары
до вечера. Спасёт остатки дня
мимозной крошкой звёздное плацебо.
И вдоль реки воды река огня
безропотно впадает в море неба.





***
Ты прекрасный актёр –
только врать не умеешь совсем.
Подними же глаза,
что боишься увидеть – змею?
Я стою на своём?
Говори же, пока я стою,
ведь уйду.
И кому ты тогда
свой букет хризантем
виноватый, сквозь город
дождливый притащишь,
кому
будешь сбивчиво врать,
рисоваться, под взглядом сникать?
Будут капли тоскливо
по окнам маршрутки стекать
и безликий фонарь
бороздить безответную тьму.





***
Запах корвалола – как стена.
Стоп. Кирпич. Шлагбаум.
 Дальше некуда.
как ни упоительна война,
вам обоим не закинуть невода
в эту реку. 
Истина живой
не даётся, 
но живым позволено
становиться ветром и листвой
под защитой звона колокольного.





***
И Дания тюрьма, и здесь – тюрьма
ничуть не лучше. Принц, а ты свободен
теперь? Не перемётная сума
слепой судьбы – а голый нерв Господень?

Офелия, в руках своих согрей
шалфей и мяту в этом горьком поле.
Из нервных клеток выпущу зверей –
пусть хоть они потешатся на воле.

Такая раздражённая пришла
весна – швырнула блики, почки, стаи,
от ветра юбки бьют в колокола
и расцветают яркими цветами.

Живое – прочь, в укрытие, в тепло,
и голосов их на ветру не слышно,
и – пыль столбом – поганою метлой
сметает хлам с лица Земли Всевышний.

Я спрыгнула с обрыва – но цела.
Отвязанность, ты знаешь, – не свобода.
Моя изба – без красного угла.
Лишь тень Отца 
порой мелькнёт у входа.





24 октября
Если кто-то берёт твоё сердце и жмёт в кулаке –
не проси его быть осторожнее – он не услышит.
Скоро вы поплывёте по медленной серой реке.
А пока ещё утренний голос смиренней и выше
облаков – только не для тебя, ты идёшь, невесом,
глух и слеп для всего – только камень твой вечно с тобою.
Он ползёт по дороге с твоим потемневшим лицом,
удушая тебя всей своей неподъёмной любовью.

Больше нет ничего, кроме лютой собачьей тоски,
виновато влекущей свой хвост по асфальту и грязи.
Дай мне руку, старик, помоги добрести до реки,
донести до неё свой навек прояснившийся разум.
Отче наш повторяя с инертностью маховика,
соразмерив свой шаг с этим холодом, впрыснутым в вены,
словно пуля, поддетая лёгким движеньем курка,
буду тихо лететь, чтобы чётко впечататься в стену.  





Питерское
Я привыкаю мыслить островами,
каналами, канавками, мостами,
фонтанами, заливом, рукавами,
я привыкаю долго, неустанно
бродить и растворяться в перспективе,
прозрачно ротозейничать в музеях,
львам расплетаю каменные гривы,
перебегаю новенькие зебры
на красный свет, на свет под куполами,
под своды крыш привычно многолюдных,
под сень того, с печальными крылами 
немого ангела, которому нетрудно
держать седое небо Петербурга
так высоко, так низко, так тревожно,
скрепляя хрупкой женскою фигуркой
всё то, к чему привыкнуть невозможно. 





***

  «Дорогу измерит идущий,

  пространство покроет летящий»

                           С. Сущий

Родной хризантемовый запах
опять возвращается в город –
наверно, из рая. Погода
и правда сегодня такая.
В волошинские пейзажи
туман обращает предгорья,
в его пустоту и свободу
покорно и грустно спускаюсь.
Автобус-дракон поглощает
свою добровольную жертву.
Дорогу осилит идущий.
Коня оседлает летящий.
Кто знает – молчит интровертно,
а кто говорит – тот не знает.
Вам кофе – в постель или в чашку?
Согреть онемевшие души
и выпить, что Чехов пропишет,
и сняв притяжения глыбу,
пройти по промокшему небу –
и снова уйти в несознанку.
Молчит можжевеловой рыбой 
и делает вид, что не слышит,
блестит непрощающим снегом
посланник – по-гречески ангел.
А мира уже не исправить –
зачем ты с меня начинаешь?
Считает себя просветлённым –
такой и зарезать может.
Я вынесу, переморгаю
сермяжной морали приправу.
И пахнет сырым и солёным.
Не липким. Не кровью, а морем. 




 

***
Лапкой куриной начертаны в мокром песке
шесть иероглифов – Сей Сёнагон отдыхает.
Где эта вздорная курица ныне порхает?
Вольного неба тебе и дыханья в строке!
Это не лестница вверх и не соты пчелы,
подвиг трёхмерный творящей с упорством завидным,
это попытка нащупать в пространстве узлы,
точки прорыва, каналы. Снаружи не видно
вечной готовности всем пренебречь и пролечь
вдоль по лучу, растворив анфиладу засовов,
словно стрела Одиссея – двенадцать колец
разом пройти и найти потрясённое слово,
волка с луною роднящее… Главное– быть.
Нам не дожить до конца фельетонной эпохи,
но спасены навсегда от нелепой судьбы
жертвой безмолвной стоять на краю катастрофы.





***
Новый лист, изумрудный и липкий, постой, не расти,
я ещё не рассталась с резным, прошлогодним, лимонным,
зацепившим вчера, уколовшим крылом махаона
и мерцанием спутника. Не успеваю, прости!
Мир, постой, пощади этот всё отражающий мозг,
говорящее зеркало – тёплое, слишком живое,
чтобы зеркалом быть. Я хочу быть тобою. Нас двое –
мир и я. В этом столько борьбы. В полный рост
не успею, не выдержит мой метроном. Невод пуст –
ох, мешают колонны и стены плохому танцору!
Не гожусь в музыканты, поэтому как ни сажусь – 
не поймать эту музыку. Да, не из всякого сора…
Это пламя дрожит и коптит – потому что болит,
потому что живое и ровно гореть не умеет.
Разве можно из каждой перловицы резать камею?
Жизнь целее в мохнатой ракушке на дне. И в пыли
воробей лучше чучела в лаке музейном. Слеза
о спасённых из хаоса строках светла и резонна.
Впереди только море затылков, и зрительный зал
бесконечен, а сцена теряется за горизонтом.