Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Тот самый Аркашон,
увиденный тем самым Темировым.
Именно на этой дороге всё и случилось.

Фото Вадима Темирова.

В Аркашоне напротив снятого на лето домика оказался старик. Старик был русск, частично лыс и беззуб, но он не брюзжал - был не брюзглив. Сперва мы не знали о старике. Сперва напротив нашего подъезда был домишка, у которого были картинно расставлены ставни - в полдне белые стены с белыми ставнями обрамляли дыру окна чёрным, непроглядным - по контрасту.

Из этой дыры вылез старик и пригласил нас на чай, говоря по-русски. Наш гостеприимец, Юра, завёл нас внутрь, представил и ся - Я, Юра, математик, это мои друзья, писатели. Да, да, кивал обитатель, я - Балк. Балк - очень древняя фамилия, древнейший русский род - заговорил Балк. Чая не представилось.

Создав все состояния расхожих писательств, как то:

,кафе, кофе, книжный магазин (кафе располагается уютно в нём), окружив себя всё более проницающим другим языком, заведя себе особый кротовый кондуит и приобретя гранёный легкосплавный карандаш с выдвижным жалом (легкописьмо)

прекращаешь перечисление вдохновляющих предметов ввиду свойств их слова «неинспирируемость» из вышенамеченного галльского. А всё же чертишь, выводишь, тря ластиком неудачи:

Наметив осуществить чудь гражданина Балка, упираешься в расхожесть подхода - оформлять ли рококо, тортолеткой с маслинкой меж двумя хлебцами, когда повествование, лениво плещась и переваливая обтянутые блестящим слогом валуны само вытолкнет осязателя к выводу безумия старика изо всех густых влажных лакун и недомолвок, финально обаккордив протянутым ксероксом - ятированный текст вторит за рассказчиком - «я», упоминается наш род, древнейший, и аккуратный срез копии на недосказанном балканском кризисе в дореформенной (до-той-реформенной) орфографии озаглавленной (обольшебуквенной). Балк - имеем остаток чужого безумия на данной рассказываемым странице.

Или же, избрав стратегию поновее, выводить лишь желание написать такой бездельный рассказец, где приезжие шалопаи останавливаются в противном всегда расхристанному окошку белого домишке домишки и гостеприимный хозяин зван из полумрака следуемой за раскрытыми ставнями комнаты слабозубым улыбчивым стариком.

Я - математик, профессор, а это мои друзья - писатели, представляю приезжих я, профессор математики, который не я, а авторская речь на месте вполне натурально вылепленного Юры, профессора математики.

И далее, скользя, описывать (описывая), как человек в окошке зазывал русских соседей «на чай», чая, впрочем, не чая. Как проговаривал имена, казался вполне вменяемым, пока перекладывал бумагу из одной папки в другую, словно межъязыко вальсировал, тихим угасающим человеком, пишущим без прочтения сагу о своём роде, возможно славном, но угасшем - или пересаженным на новую почву почестей сыном, французским морским офицером - статным бородатым красавцем в белом кителе с золотыми знаками различия, оказавшимся невысоким бритым крепышом без признаков курортного дружелюбия, сидящем в открытом окне и пьющем чай - это мой сын.

Проводя свою генеалогию от тех самых, покрывшихся патиной, седовласых славных Балков, что вычертили тёмную жёлтую полосу на гербе российской империи, ставшую впоследствии эмблемой семьи - тёмный жёлтый рант кителей офицеров Балков служил знаком доблести и чести для войск на протяжении более двухсот лет непрерывных сражений, в которых ветвистой родословной Балков купировали немало побегов.

Балки дали балке свою фамилию, взамен обретя прочность и упёртость эпонима.

Феодосий Балк был плотником. Плотником он был зажиточным и видным. Коломенская верста - звали его беззлобно - звали за то, что, живя в Коломне, раз был призван к устройству сруба одного безымянного домика. Затеяв построить его без гвоздей, он катал брёвна из подходящего с его точки зрения леса, что лежал за версту от места постройки. Упорство его, переваливавшего брёвна издали, было вполне вознаграждено заказчиками и прилипчивой кличкой, ставшей со временем нарицательным для вообще всех упрямых и широкоплечих.

Однажды антоним Балка, зеркальный аноним Клаб (что означает сучковатую дубинку), затеял постройку шатра в два яруса. Когда стали класть кровлю, конструкция накренилась и стала отекать. Тогда-то Феодосий Балк, коломенская верста, и положил начало славной истории фамилии. Он вспрыгнул на раскачивающиеся перила и упёрся руками в падающий потолок. Вся шаткая постройка словно обрела устойчивость и неприлежность. «Словно», поскольку ничего не зная об атлантах жёсткость конструкции, придавал человек. Рабочие сочли произошедшее чудом и носили Феодсию изысканные яства все те три недели, пока он стоял, удерживая прогнувшийся купол шатра, а родственница, Гурджи Балк, столярничавшая, вырезала из морёного дуба копию своего деверя - ибо Феодосий приходился Гурджи деверем.

Феодосий, сменённый на посту деревянным Балком, вскоре тихо зачах, но его подвиг и имя поддерживающей опоре остались стоять в истории.

Существует апокриф, повествующий о поперечной балке, вздорной супруге Феодосия, которую тот, взъярившись, установил распоркой в знаменитые Смыкающиеся Стены.

То, что часть старой Москвы называлась Балка/н, вопреки Соболевскому (РФВ 71, 439), еще не служит доказательством слав. происхождения; это слово может быть также восточным заимствованием, как Китай-город, Арба/т и др.; см. Mi. TEl., Доп. 2, 81, а также Балчу/г (ниже).
(М.Фасмер)

Я был в оранжевой майке или хотел бы в ней быть, но забыл дома, в шкафу, а Дима точно был в чёрной майке с оранжевыми рукавами и термометром на груди. Когда нас пригласил на чай русский сосед, мы решили зайти, заглянуть. Перед ним были в беспорядке разбросанные бумаги, весть стол завален ими, они извлекались из двух раскрытых папок с засаленными тесёмками.

Старик, я забыл его имя, но это было что-то вполне русское, вроде Степана Арсеньевича, протянул мне гравюру с изображением Екатерины Второй, которую я воспитано взял. Сзади беззвучно плясал балет в телевизоре, возможно даже какие-нибудь русские казачки - я сидел спиной и смотрел только на нашего радушного хозяина. Вот, а фамилия моя - начал было рассказывать он, и хотя тогда я не знал, как его фамилия, сейчас я хотел бы закричать - достаточно, твоя фамилия уже всем тут известна, и выучена наизусть, расскажи лучше как ты оказался здесь, что делаешь, отчего живёшь в крошечном курортном городке на Атлантическом побережье, когда эмигрировал, кого знал из тех, кого следовало знать! Но задним, обращённым к безъязыкому пляшущему телеэкрану, умом я остаюсь быть крепок, а тогда улыбался и слушал, удивляясь крепости и бодрости пожилого человека, вручавшего мне всё новые страницы. Порой, он сперва давал их Диме, который, не взглянув, передавал их мне, пока, наконец, не получил лист с увеличенной копией текста, взятого из каких-нибудь «Ведомостей». До этого я уже видел изображение человека в кирасе, и ротного офицера, но так как читать подписи не хотелось, да и материалы прибывали, вся эта плеяда становилась для меня славными ратниками Балк, вероятно в своё время возвысившимися до фавора распутной императрицы.

Каждое отдельное словосочетание казалось осмысленным, но предложения не связывались, и я, в очередной раз попеняв себе на даль от народа, на непонимание добродушного эмигранта, собирался уже уходить - плестись на пляж для загара, когда мне по конвейеру пришёл ксерокопированный лист. Вот здесь - стариковским жёлтым ногтем ткнул палец - о нас пишут. Ткнул в то место, где увеличение срезало фрагмент Балканского кризиса, оставив лишь доблестную фамилию.

Вадим Темиров