Литературная критика

                                                        В надежде славы и добра    
                                                        Гляжу вперёд я без боязни...

                                                        Лук звенит, стрела трепещет,
                                                        И, клубясь, издох Пифон. 

Если не считать предпосланного ей генеалогического древа семьи
Винов и редакторского замечания о том, что все герои книги, включая
повествователя, мертвы, набоковская «Ада» начинается так: «“Все
счастливые семьи более или менее отличаются друг от дружки; все
несчастливые более или менее похожи”, говорит великий русский
писатель в зачине знаменитого романа («Анна Аркадьевич
Каренина», преображено на английский Р. Дж. Стоунлоуэром,
Гора Фавор лимитед, 1880 г.)». Комментируя это предложение в Примечаниях
к «Аде», Вивиан Даркблум говорит: «здесь высмеиваются неправильные
переводы русской классики. Первое предложение романа Толстого
вывернуто наизнанку, а отчеству Анны Аркадьевны дано абсурдное
мужское окончание, тогда как неправильное женское добавлено к
её фамилии». Мне кажется, в «Аде» подвергаются осмеянию не только
ляпы горе-переводчиков, грубо извращающих смысл переводимых ими
произведений и, тем самым, подменяющих их своими подделками под
оригинал, но и неудачные попытки некоторых недобросовестных авторов
фальсифицировать историю.

Все помнят второе предложение романа Толстого: «Всё смешалось
в доме Облонских». Хозяин дома, Степан Аркадьевич, или просто
«Стива», Облонский – родной брат героини, Анны Аркадьевны Карениной.
По свидетельству сына писателя, одним из прототипов Стивы Облонского
(несчастную жену которого зовут так же, как бабку Вана и Ады по
матери: Дарья, или Долли) послужил князь Оболенский _ ¹. Откинув от его фамилии три первых буквы, получим
фамилию Ленский, которую носит персонаж пушкинского «Евгения Онегина».
А если разбить фамилию Каренина, фамилию Ленский и слово or
(которое по-французски значит «золото», а по-английски «или»;
английское or присутствует в названии семейной
хроники Набокова Ada or Ardor, а французское
– в географическом названии Bras d’Or, упоминающемся
уже во втором абзаце) на отдельные буквы и потом, как в «Скрэбле»,
собрать их по-новому, то получим целую россыпь имён, принадлежащих
как реальным историческим лицам, так и вымышленным персонажам
и мифическому существу, а также несколько интересных прилагательных,
местоимение «он», союз «и» и слово «венец»:

КАРЕНИНА + ЛЕНСКИЙ + OR = ЛАРИНА + КЕРЕНСКИЙ + ОН = КЕРН + ОЛЕНИНА
+ VEEN + ЦАРСКИЙ – ВЕНЕЦ = ЛЕНИН + ФОН КОРЕН + АРАПСКИЙ + И –
ПИФОН

Обратимся ко второй части этого уравнения, в котором роль цифр
играют буквы русского и латинского алфавитов. Фамилию Ларина носят
три персонажа «Евгения Онегина»: Татьяна Ларина, её младшая сестра
Ольга и их мать, старушка Ларина, вдова бригадира Дмитрия Ларина.
В отличие от Лариных, Карениной и Ленского, обязанных своим существованием
гению художника, Керенский – реальное историческое лицо. Русский
политический и государственный деятель, член партии эсеров, А.
Ф. Керенский (1881-1970) после победы Февральской революции 1917
г. и свержения самодержавия был сперва министром, а затем премьер-министром
Временного правительства, которое возглавлял вплоть до октябрьского
переворота и захвата власти большевиками, в 1918 г. эмигрировал
во Францию, где с ним познакомился автор «Ады» (отец которого,
В.Д. Набоков, одно время также входил в состав Временного правительства),
а в 1940 г. – в США. В то же время, Керенский, упомянутый Набоковым
в автобиографии «Другие берега» (1954) и мельком появляющийся
в его романе «Пнин» (1957), стал персонажем целого ряда литературных
произведений – в том числе, поэмы Маяковского «Хорошо!» (написанной
в 1927 г., к десятилетнему юбилею Октябрьской революции) _ ². На свою беду, Александр Фёдорович Керенский
(про которого ходили вздорные, ни на чём не основанные слухи,
будто накануне переворота он бежал из Зимнего дворца переодевшись
в женское платье) был «тёзкой» последней русской императрицы,
жены Николая II, Александры Фёдоровны, и «покойный тёзка» _ ³ Набокова, Владимир Владимирович Маяковский (1893-1930),
так обыгрывает этот факт в своей поэме:

“Быть
    Керенскому 
              биту и ободрану!
Уж мы 
     подымем
            с царёвой кровати
эту 
   самую 
        Александру Фёдоровну”. _ 4 

Несколькими строками выше, рабочий, который произносит эти слова,
упоминает «Самогó» – только что прибывшего в Смольный и назначившего
восстание на следующий день В. И. Ленина. Будущий глава правительства
большевиков прибыл в Смольный (в недавнем прошлом, институт благородных
девиц) хоть и не в женском платье, но в гриме:

“А в Смольном,
             в думах 
                    о битве и войске,
Ильич 
     гримированный 
                  мечет шажки” _ 5

«Ильич», как любовно, по-батюшке, называли вождя мирового пролетариата
его соратники (а, вслед за ними, и угоднические советские писатели,
включая Маяковского) является отчеством героя другого знаменитого
произведения Толстого – рассказа «Смерть Ивана Ильича» (1886).
Фамилия Ивана Ильича, Головин, происходит от той же части тела,
что и фамилия Каренин, которую Толстой, по его собственному признанию,
образовал от встречающегося у Гомера слова каренон
_ ⁶, означающего «голова». В русском
написании, имя и фамилия героя и рассказчика «Ады», Ван Вин, выглядят
как усечённые имя и фамилия толстовского героя. Словно древней
русской фамилье Головин отсекли – или, выражаясь менее литературно,
«оттяпали» – голову, от которой она происходит, и всё, что от
неё осталось – маленький хвостик Вин.

В «Истории одного города» (1870) М. Е. Салтыков-Щедрин упоминает
головотяпов – северный народ, который древние греки называли гиперборейцами.
Продолжателями салтыковских традиций в русской литературе были
замечательные советские писатели-сатирики И. Ильф и Е. Петров.
В их романе «Золотой телёнок» (1931) головотяпство упоминается,
по крайней мере, трижды. Отсутствие на карте Берингова пролива,
сведшее с ума бедного географа, было вызвано головотяпством издательства
«Книга и полюс» _ ⁷. Готовясь открыть
контору, необходимую, чтобы смешаться с бодрой массой служащих,
Остап Бендер говорит: «В душе я бюрократ и головотяп» _ ⁸. Наконец, в предисловии к роману, авторы предупреждают,
что они попросят прокурора республики привлечь гражданина, который
заявит, что сатира не должна быть смешной, «к уголовной
ответственности по статье, карающей за головотяпство со взломом».

Корень тяп-, присутствующий в «головотяпе», фонетически
близок к корню ляп-, с которым он может соединяться
в словечко «тяп-ляп», означающее «делать что-либо кое-как, наспех»
(вспоминается также персонаж гоголевского «Ревизора», судья Ляпкин-Тяпкин).
В «Двенадцати стульях» (1928), первом романе ильфопетровской дилогии
об Остапе Бендере, есть незабываемый персонаж, поэт-графоман Никифор
Ляпис-Трубецкой, автор «Гаврилиады» (не путать с пушкинской «Гавриилиадой»),
а также бессмертной фразы «волны перекатывались через мол и падали
вниз стремительным домкратом», которого редактор Персицкий называет
Ляпсус _ ⁹. Если lapsus
по-латыни – «промах», «ошибка», то lapis значит
«камень». Но ведь и фамилию Stonelower, автора «преображения»
Анны Аркадьевны Карениной в «Анну Аркадьевича», можно перевести
с английского как «опускатель камней». Прозрачно намекая на двух
реальных лиц, критика Джорджа Стайнера и поэта-переводчика Роберта
Лоуэлла, теоретика и практика художественного «преображения»,
она в то же время отсылает, как мне кажется, к Ляпису и его стремительно
падающему домкрату.

Возвратившись как-то домой заполночь с диспута Маяковского, Ляпис
обнаружил, что кто-то изрезал недавно купленный им на аукционе
стул. Мне кажется, существует тонкая, едва уловимая связь между
стульями, за которыми в романе Ильфа и Петрова охотятся Бендер
и Воробьянинов, и некоторыми предметами мебели в «Аде» – диваном
Ваниады в библиотеке Ардис Холла и иваниличом
(«нечто вроде обтянутой кожей вздыхающей старой подушечки») в
комнате Марины, на который присаживается Ван, приглашённый Мариной
для разговора по душам (1.37). В примечаниях к «Аде» Вивиан Даркблум
поясняет, что «иванилич» отсылает к испорченному пуфику, испускающему
глубокий вздох под другом вдовы в рассказе Толстого. Но он также
заставляет вспомнить другую вдову – мадам Грицацуеву («знойную
женщину, мечту поэта»), у которой Бендер похитил стул и золотое
ситечко, впоследствии вымененное им у людоедки Эллочки на третий
из дюжины гамбсовских стульев, в одном из которых были спрятаны
сокровища мадам Петуховой, покойной тёщи Воробьянинова.

Вообще, в «Аде» куда больше скрытых аллюзий на романы Ильфа и
Петрова, чем кажется на первый взгляд. Нелепое представление с
участием Марины, зрителем которого оказывается Демон Вин, будущий
отец Вана и Ады (1.3), вызывает в памяти посещение Бендером и
Воробьяниновым «Театра Колумба». Но, если «колумбовцы» представили
публике авангардную версию гоголевской «Женитьбы», то в основу
фарсового действа, главную роль в котором исполняет Марина Дурманова,
положен прославленный русский роман, в котором легко угадывается
пушкинский «Евгений Онегин». Интересно, что это же произведение
(и почти та же сцена из Третьей Главы, с участием Татьяны и её
старой няни) травестируется и в «Хорошо!» Маяковского. В роли
Татьяны Лариной выступает «мадам Кускова» (как автор называет
русскую политическую и общественную деятельницу Екатерину Дмитриевну
Кускову, 1869-1958), а в роли няни – «Пе Эн Милюков» (как автор
называет историка и публициста, политического деятеля, лидера
партии кадетов, Павла Николаевича Милюкова, 1859-1943). Предметом
страсти Кусковой, её «Онегиным», оказывается не кто иной как всё
тот же А. Ф. Керенский:

“А как поёт он 
             про свободу...
Я с ним хочу, – 
              не с ним,
                       так в воду”.
Старушка 
        тычется в подушку,
и только слышно: 
                “Саша! –  
                        Душка!” _ 10

Местоимение «он», встречающееся в этих строках и, наряду с фамилиями
Ларина и Керенский, во второй части нашего словесного уравнения,
встречается также в письме Татьяны к Онегину:

Ты чуть вошёл, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!

Именно сцена написания письма в Третьей главе пушкинского романа
травестирована в «Аде»: «Вняв бесконечно мудрому совету поселянки,
она [Марина] взяла гусиное перо, дабы, примостившись на краешке
постели, нацарапать на ночном столике с витыми ножками любовное
письмо, которое она затем перечитывала в продолжение пяти минут
монотонным, но громким голосом, ни к кому в отдельности не обращаясь,
ибо няня задремала, сидя на чём-то вроде рундука, а зрители были
главным образом поглощены блеском бутафорского лунного света на
обнажённых руках и вздымающихся персях томящейся от любви барышни»
(1.2). Любопытно, что, если предмет страсти героини зовут барон
д’О (eau по-французски «вода»), то саму героиню,
которую играет Марина, зовут Лара (поскольку название пушкинского
романа было преображено в «Евгений и Лара»). Это же имя носит
персонаж романа Пастернака «Доктор Живаго» (1957), Лариса Антипова,
возлюбленная героя. С другой стороны, в одном из стихотворений
Юрия Живаго, «Август», упоминается церковный праздник Преображения,
посвящённый чуду, совершённому Христом на горе Фавор:

Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.

Обыкновено свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры. _ 11

Таким образом, уже в первых двух главах «Ады» устанавливается
связь не только с «Анной Карениной» и «Евгением Онегиным», двумя
наивысшими достижениями русской дворянско-усадебной литературы,
но и с целым рядом произведений, созданных в XX веке, в совсем
другой, Советской, России. Советской литературе полагалось быть
бодрой, поэтому все произведения, написанные в эту пору, обязаны
были оканчиваться победой добра над злом. Даже «Доктор Живаго»,
роман, полный горя и смертей (известный на Антитерре, планете-близнеце
Земли, на которой происходит действие «Ады», как «Доктор Мертваго»,
роман, написанный неким пастором; интересно,
что последняя описанная в романе смерть, самосуд над разбойником,
которого раздавили поездом, перекликается с гибелью под колёсами
поезда Анны Карениной), заканчивается на оптимистической ноте.
После Живаго остаётся не только тетрадь стихотворений, но и его
дочь от Лары, Татьяна (по-видимому, именно с ней спутали пушкинскую
героиню авторы «Евгения и Лары»); а в заключительной сцене романа
Гордону и Дудорову, друзьям покойного доктора, кажется, что «свобода
души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо
внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне
в нём находятся» _ ¹².

Разумеется, сам Пастернак понимал, что это светлое будущее отнюдь
не наступило и что до него ещё далеко. Однако, он верил в его
приход и в стихотворении «Нобелевская премия» (третью строфу которого
Набоков пародирует в написанном в том же, 1959-м, году стихотворении
«Какое сделал я дурное дело...»), писал:

Но и так, почти у гроба
Верю я, придёт пора – 
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

(Окончание следует)

____________________________________________________

Примечания

1. С. Л. Толстой, «Об отражении жизни в “Анне Карениной”»
(1939).

2. Бодрое название поэмы Маяковского Набоков обыгрывает
в первой строке стихотворения «нашего лучшего поэта», которое
вызывает и смех и слёзы у затравленного героя рассказа «Истребление
тиранов» (1938): «Хорошо-с, а помните, граждане...».

3. См. стихотворение Набокова «О правителях» (1945).

4. «Хорошо», 5.

5. Там же, 6.

6. «Об отражении жизни в “Анне Карениной”».

7. «Золотой телёнок», глава XVI: «Ярбух фюр психоналитик».

8. Там же, глава XV: «Рога и копыта».

9. «Двенадцать стульев», глава XXIX: «Автор “Гаврилиады”».

10. «Хорошо», 4.

11. Часть Семнадцатая: Стихотворения Юрия Живаго.

12. Часть Шестнадцатая: Эпилог, 5.