Девочки должны быть вместе

Таня рассказывает: «Ира мне всегда казалась высокомерной, а Надя мне всегда нравилась. И Надю мне очень хотелось нарисовать. И я уже договорилась с ней, что я ее нарисую. Но матушка мне сказала в категоричной форме, и так холодно на меня глядя, что девочки неразделимы.

Ира похожа на батюшку и старается ему подражать даже и в поведении. А Надя кажется ребенком и до сих пор.

А картина так и не получилась. Я ее почти закончила. И у меня значительно лучше получилась Ира, а Надя приклеена к ней.

А сейчас в «Контакте» я вдруг обнаружила, что на некоторых фотографиях Ира очень похожа на Надю».

Деревья пилят

Раньше, в самые дикие времена, приходилось нам под Новый год елки сторожить. В помощь церковному сторожу назначался дополнительный дежурный. Нужно было ночью выходить из церкви и за елками приглядывать. Валька с карабином ходил и один раз чуть собаку не подстрелил. А у Володьки откуда-то боевой ствол был.

А потом народ угомонился. Причем, как мы елки ни стерегли, все равно наутро одна какая-нибудь макушка отпилена. Сторожа ничего не заметят, а батюшка утром скажет – глазастый!

А тополей раньше сколько было. Вырастали они, вырастали – себе на погибель. Когда они такие вымахали, люди их бояться стали. В сильный ветер от них большие ветки отламываются и падают на людей. Иногда и целое дерево переломится пополам и поперек дороги ложится. Приехала вышка с двумя мужиками, и стали наши тополя окорачивать. Один бензопилой шурует, а другой шестом отпиленные ветки толкает. Постояли наши тополя такими вот уродцами еще один год, и пришел приказ совсем их изводить, и на их место новые деревья садить. Только тут вдруг выяснилось, что тополь - дерево полезное, что он из почвы воду тянет. Пришла весна, и обратилась наша площадь без тополей в непроходимое болото.

А другое, что ворон поубавилось. Любит ворона тополь за его рост – подальше от людей.

Дома взрывали – детки упали

К нам в церковь одно время семья ходила: папа, мама и двое деток, девочки. Папа выглядел, как бизнесмен, но некрупный, не очень преуспевающий. А мама красивая женщина, но заметно полнела. По всей видимости, сердце. И мама беленькая, и детки в светленьких кудряшках. Ходили в основном по воскресеньям, и вот в одно из воскресений папа с детками пришел, а мама дома осталась. А народу по выходным много. Папа деток на паперти оставил, сам в церковь зашел записки подать, свечки поставить. А выходит, детки плачут – их с паперти столкнули. Кто?! Люди говорят, тут мальчик нерусский крутился – он и столкнул. А это было как раз то время, когда дома взрывали. И папа как заведется, еще бы - его девочек столкнули! И кричит про террористов – ну причем тут террористы?!

Мальчик, может быть, больной, не соображает. Мальчик оказался армянин. С бабушкой пришел, она его побегать отпустила, за службу он мне примелькался, туда-сюда снует, но кто бы подумал, что он деток столкнет?

А тут на паперти скандал: папа про террористов орет, бабушка больного мальчика защищает. Папа, конечно, угомонился, все же дети не ушиблись, испугались только. А мальчика бабушка поскорей от нас увела.

Европа

Целую эпоху в жизни Эсменской церкви составила борьба с грызунами. В самой церкви не было крыс, но во дворце, где появились обширные приходские помещения - крысы шли к нам от Петросяна. Там была студенческая столовка, но и в нашей трапезной им тоже нравилось. Много было приключений с этими крысами, много было испробовано средств в борьбе с ними. Но больше всего мне запомнилось, как молодая крыса попалась к нам в клетку.

Есть такой тип крысоловки в виде длинной клетки. Крыса вбегает туда за приманкой, дверца захлопывается, и обратно ей хода нет. Перед нами с Димой встал вопрос, что делать с пойманной крысой. Дима сказал, что мышь он еще задавить может, но не такого крупного зверя. Я и сам помню, как Дима ловко прижал мышку шваброй и задавил.

Мы принесли большой чан, положили в него клетку с крысой и стали наполнять его водой. Воду носили ведрами из умывальника. Когда-то этот чан использовался под святую воду, но эти времена давно прошли, вот уже много лет в нем месили раствор. Клетка была длинная и неудобно помещалась в чан. Крыса отчаянно кидалась на прутья.

В раннем фильме Триера «Европа» есть похожая сцена: железнодорожный вагон падает с моста в реку и медленно тонет вместе с проводником, цепляющимся за жизнь у оконной решетки. Вся разница в том, что крыса могла чуть дальше, чем проводник, просунуть сквозь прутья нос. Она уже не билась свирепо. Жить ей осталось на полведра.

К нам в Купчино пришел Степа. Его Диша привела. Они вместе работали на студии. Степа был не простой человек, он был девочка-мальчик. То есть  раньше он был девочкой Машей, а после операции стал Степой. Он был небольшого роста, щуплый. Возраст трудно определить, с довольно густыми усами. И за короткое время, что он у нас провел, вот что он сделал. Мы тоже боролись с грызунами. Наши грызуны были поменьше и числом, и размером. Всего одна мышка забегала к нам из подвала. Ущерба она не причиняла, но мы боялись заразы. Мышеловки не помогали, кажется, испробовались и яды. И вот, когда пришел Степа, то есть под вечер, вдруг появилась эта самая мышка. Обычно она приходила ночью. И тут мы забегали и устроили на нее облаву, а Степа нас остановил. Он попросил у нас банку и попросил всех выйти из коридора. Но мы далеко не ушли, всем было любопытно. И вот этот Степа спокойно взял мышь руками и посадил в банку. Ничего подобно го я в своей жизни не видел. А Степа вскоре ушел и забрал с собой нашу мышь. Он ее где-то выпустил, но к нам она больше не приходила.

Жертва, валенки, коньячок

Дворец тогда еще строился, и настоятельский кабинет был в башне на крыше церкви. Небольшая комнатка со сводчатым потолком. Потолок, если присмотреться, весь в ямках – это мы с Борей шпаклевать  еще как следует не умели.

Настоятель устраивал здесь философские сходки, и меня иногда приглашал. Это собрание было посвящено жертве, и докладывать о ней прибыл настоящий философ Глебыч. Я этого Глебыча и раньше видел, и слышал о нем от его учеников. Очень они Глебыча уважали. Он ведь сам с Урала, Глебыч. А теперь этот Глебыч уже совсем старый был. И так запыхался, пока к нам на крышу дошел. Уселись все за красивым овальным столом, Глебыча в настоятельское кресло усадили, и сам настоятель к нему обратился, чтоб Глебыч про жертву сказал. И Глебыч начал. Говорит, а сам весь удавом извивается. Я его даже не слушал, я за его телодвиженьями следил. Особенно когда он слово «жертва» говорил, то изовьется весь – будто в этот момент невидимую жертву душит.

А настоятель слушает внимательно, а сам себя  крестом по брюшку похлопывает. Так это и продолжается: один в кресле извивается, а другой крестик теребит и легонько так себя по брюшку хлоп-хлоп. И стал я замечать, что нервничает слегка настоятель, что не все ему в словах Глебыча нравится, что большего он от него про жертву ожидал.

А во время этого представленья еще один хлопец пришел, опоздавший, и рядом со мной сел. Молодой красавец с золотыми кудрями. Наверно, настоятель его для контраста Глебычу пригласил. И настоятель еще перед началом речи всем коньяку налил, и Глебычу, и мне – а молоденькому не налил, вот кто жертва! Мне даже казалось, молодой на бутылочку покосился, что батюшка про него вспомнит, и ему коньячку плеснет, а настоятель выглядит недовольным и не наливает. Так что молодой человек его недовольство на свой счет принимает и еще больше смущается. А Глебыч все извивается. Тогда еще зимы холодные были, я в валенках сижу.

в церкви пахнет Жратвой

Когда-то мы ели в ДОТе, еще Андреевна нас кормила, увидишь с лесов скрюченную Андреевну, семенящую в ДОТ – значит, скоро обед. А потом холода настали, и Боря от нас к Валентину сбежал, и Володю сманил. Осталось нас трое: Саня, я и Волшебник. Саня говорит: «А пошли в церковь». Там, за простыней, где сейчас алтарь, мы и устроились, сели в тепле, еду себе на плитке разогрели – входит настоятель. Посмотрел на нас, наморщился и говорит: «В церкви пахнет жратвой». Сгребли мы по-быстрому свои манатки и поскакали обратно в ДОТ.

Засранец

Валентина Сергеевна была у нас уборщицей, потом поварихой. Женщина красивая, гордая и немолодая. И сколько она у нас проработала, все оттаять не могла, со всеми сдержанная и холодная. И если кому улыбнется, то это подарок. Вот и Валентин вроде с нею ладил, а так сказала ему, что из-за стола выскочил и больше с нами есть не стал. А мне она обычно пищу на пробу давала. Ей казалось, что я чувствую, если что не так. Я в общем-то не отказывался. Но и мне однажды досталось. Главное, я совсем не помню, за что, что я такого сделал? Ну уж точно мелочь, пустяк, а она: «Вот засранец!»

Вот какая у нас была Валентина Сергеевна: все в себе держит, а на ком-нибудь вдруг прорвет. И снова словно застынет, сдерживается и терпит.

Земли я тебе насыпал

Раньше Володя тоже сторожем был, а теперь перешел на руководящую работу. Руководить то особо некем, все разбежались. Так что управляет он в основном трубами: чтобы нигде не текли и, когда надо, грели. И Володя для этой работы создан, он всегда был такой серьезный и основательный. Баб ругнуть любит. Как о них разговор зайдет, он их обязательно ругнет. Главная же Володина черта – скромность. И больше всего он любит у себя в башне сидеть, там где раньше батюшкин кабинет был, радио религиозное слушать и что-нибудь строгать, отпиливать, шлифовать. Дерево – его стихия. И как свойственно людям его профессии, к другим  он недоверчив и  довольно угрюм.

Много лет он мне смену сдавал, и запомнилось, как он мне однажды сказал: «Воды я тебе налил, земли я тебе насыпал»[1]

мои Зинаиды

Теперь Михаловна померла, а так были две Зинаиды: Ивановна и Михаловна. И ходили всегда вместе и работали. Вот стою я на своем обычном месте напротив свечниц, и заходят в церковь мои Зинаиды. Ивановна поздоровается и сразу дальше прошмыгнет, а Михаловна просто так пройти не могла. Остановится, повернется ко мне и смотрит. И я на нее смотрю. Обе женщины пожилые и небольшие. У Ивановны волосы седые, а Михаловна красится в рыжий свет. И Ивановна волосы собирает в пучок, а Михаловна нет. И еще у Михаловны большие очки. И еще Михаловна всегда говорила, меня минуя: «Позвольте к Вам прикоснуться». Поцелуешься с ней и получишь в награду еще один особенный взгляд. Обязательно поблагодарит тебя за поцелуй, скажет «спасибо», поклонится и только тогда бежит догонять Ивановну.

Теперь Михаловна померла, а другая Зина осталась. Иногда и она остановится рядом со мной. Но не посмотреть, не прикоснуться, а что-нибудь рассказать. Самих рассказов я обычно не запоминаю. Мне нравится слушать и смотреть, как она рассказывает. Каждая такая история начинается с «о!» или «у!» и еще Зина ручками шевельнет, а потом уже говорит. И где надо мое внимание, легонько толкнет меня под локоток. А когда говорит про смешное, обязательно подхихикивает. Скажет два слова и подхихикнет. И при этом нужно смотреть на ее лицо и особенно руки. Зина слов произносит мало - а они все договорят.