Онтологические прогулки

В современной индоевропейской цивилизации разработано три типа внимания: предметный на западе, созерцательный на востоке и "сновидческий" (в смысле гоголевского полусна или толстовского забытья) на руси (срединности).

Каждый из этих типов внимания сам по себе не может рассмотреть индивидуума в его целостности без того, чтобы не оставить невидимых, слепых пятен. Это подобно тому, как если бы человек, находящийся на корабле, попробовал бы описать этот корабль, оставаясь на нём.

Исследователь западного типа сделал бы следующее: его внимание направлено на предметное совершенство, поэтому он создал бы модель корабля на основании максимального количества его описаний с различных позиций наблюдателя. При этом наиболее существенную роль играет контроль наблюдателя за выбором собственной позиции, то есть учёт им собственного положения на корабле. Этот метод называется трансцендентально рефлексивным: рефлексивным – потому, что наблюдатель фиксирует, схватывает своё предметное положение в континууме наблюдения, трансцендентальным – потому, что он ограничивает описание своей рефлексивной природой, не позволяя себе до-мысливать, до-воображать того, как на самом деле. Положение вещей таково, каким оно мною схвачено и зафиксировано, - говорит западный наблюдатель. Пределом стремления человека запада будет вытеснение, сталкивание за борт кого-то другого с того места, которое для него максимально совершенно, а на корабле это или капитанский мостик, или вип-каюта.

Представитель востока не будет интересоваться своей способностью фиксировать предметное совершенство, потому что его внимание направлено на совершенство равновесия, на согласованность элементов. Он стремится не вписать себя в континуум корабля, не занять в нём как можно более стратегически доминантное место (предметное положение), как западный человек, а снять те собственные фиксации, которые не позволяют ему занять достойное, положенное, соответствующее именно ему место (иерархическое положение). То есть западный человек стремится занять как можно более не своё место, всё время стараясь при-подняться в предметной иерархии, в то время как восточный будет стремиться занять как можно более своё место, уравновеситься в наличном. Пределом такого стремления может быть даже покидание им корабля, намеренное выбрасывание за борт, харакири или сэппуку как закономерное следствие невозможности найти равновесие.

Для запада важно "удачно" зафиксироваться, ухватить, схватить и удержать, для востока – де-фиксироваться, рас-фиксироваться, от-пустить, не-держать, с-держаться и не-удерживать.

Русский же будет слоняться по кораблю до тех пор, пока не забудет, что он на корабле (только не понимайте это буквально, хотя доля буквальности в этом, конечно, есть). Он, если бы мог, таскался бы по миру, в том числе и по кораблю, как Емеля, лёжа на своей печи. Ни капитанская каюта, ни вип-апартаменты тут не помогут, впрочем, как и вода за бортом. Необходимость забываться в меняющихся обстоятельствах требует постоянной "культурной" работы, создаёт тревожное и беспокойное состояние, озабоченность, но не озабоченность наличным! и необходимостью ориентации в нём, а стремление найти такое место на корабле, а котором восстановилась бы "небесная струна", словами Чехова, связь с русским небом –  

Сверх-задачей русского, то есть его культурной интенцией является достижение переживания и сохранение этого блоко-емелинского состояния уже достигнутого, уже переживаемого, насыщенного беспредельностью, свободного полёта. У этого полёта нет другой, внешней ему цели, кроме самого полёта, его более чем достаточно.

"Всё говорит о беспредельном, всё хочет нам помочь" – на корабле (изменившихся наличных обстоятельств) небесная струна может быть восстановлена русским в любом месте, от капитанского мостика до гальюна. Любые попытки дать этому состоянию полёта внешнюю цель тут же заволакивают телеологическим или теологическим туманом специфику русского переживания, потому что оно бесцельно, испытывается человеком не для чего-то ещё, более важного, благородного, возвышенного и т.д., а для самого себя, бесцельно. Именно поэтому русский может всю жизнь пролежать на печи, этим лежанием выполняя свою культурную, человеческую задачу – быть живым русским, то есть русским, "закружившимся", "загулявшим", "летящим". А для этого слезать с печи совершенно не обязательно.

Вопрос: может ли быть что-то более важное для русского, чем беспредельность переживания себя летящим в сияющей ночи вселенной? Пока отвечать на этот вопрос рано, но одно необходимо отметить сразу: если и может появиться нечто важное, то только внутри самого полёта, как некое следствие полноты переживания. Полнота переживания, достигшая определённой насыщенности, необратимо трансформирует человека, создаёт его другим. Похоже, в истории русского модуса современной цивилизации наступил (где-то 200 лет назад) именно этот момент – русские насытились беспредельностью полёта настолько, что изменились, стали другими.

Опыт полёта остался формирующей матрицей русского человека, но теперь он уже не может воссоздавать переживание его наивно, по привычке, как само собой разумеющееся. Русский уже не может быть Платоном Каратаевым, речь которого текла сама собой, даже без памяти сказанного. Теперь он вынужден "заработать" возможность переживания полёта, "заслужить" его, потому что старая шинель обветшала настолько, что уже не может греть человека. Нужна шинель новая, новая технология сохранения полёта, технология намеренная, искусственная, а не привычно-естественная.

Эта невозможность привычного русского и необходимость нового, но русского же! проходит через весь 19-тый век связующим нервом, воспаляется в конце века, нарывает и прорывается в начале 20-го. Действующей причиной, энергетическим, культурным фундаментом общественных потрясений этого времени был факт угасания "старого русского света", исчезновение полноты переживания себя русским и как следствие – потеря идентификации.

Невозможность быть русским – вот что до предела заряжало тогда русскую жизнь, нагнетало в неё состояние тревоги, раздражения, потерянности, всеобщей ненависти и отчаянное стремление что-нибудь сделать. В принципе всё равно что, лишь бы быстрее сделать. В такой мутной воде быстро разбухало и наполнялось энергией любое мало-мальски отвечающее запросам потерянных людей, не скажу – мировоззрение, так как для мировоззрения нужна история или накопленный общественный опыт, а – любая прокламация, манифест, политическая проповедь. Социализм, коммунизм, анархизм, атеизм, шовинизм любого толка, экстремизм, терроризм и т.д., и т.д. – всё сгодится, только кричи громче, обещай больше, приказывай уверенней, манипулируй циничней, грабь законней, убивай благородней.

Настало время циников, экстремистов, шарлатанов, манипуляторов, бандитов и пр., время шариковых, людей без личного опыта, не имеющих скелета, на который этот опыт можно было бы наращивать, людей без сердца или, как называет их Достоевский, "людей из бумажки", рождённых не от плоти и крови своих отцов, а из словесных оборотов, из наборов букв, из росчерка пера.

Русский не успел оглянуться, как убил своего отца, мать и большую часть своих сестёр и братьев. Только для того, чтобы побыстрее стать снова русским! Этот крысиный опыт лёг тяжелым камнем в самую сердцевину русского, прочно там укрепился и довлеет над ним вот уже почти 100 лет. Не разбив этот камень, не раздробив застывший в глубине личности опыт брато-убийства, снова стать русским невозможно.

Вопреки общепринятому мнению, время никого не лечит, время только убивает. Сто раз прав был Мераб Мамардашвили, предупреждавший об опасности попадания под "русскую тень" – попадёшь и не выберешься, потому что в этой тени не происходит накопления и извлечения опыта и, соответственно, изменения, трансформации, обновления человека.

Место русского бесцельного полёта в сияющей ночи заняла возня жирных чёрных крыс, шорохи в темноте, вонь и смрад гниения, суетливое размножение в тёмных норах, деловитое копошение в отбросах, непрерывная забота выживания.

Мы смотрим и не видим, мы слушаем и не слышим, мы думаем и не понимаем, мы переживаем и не чувствуем, мы запоминаем и не помним.

Потому что мы отчаянно не хотим другого, нового, намеренного и построенного нами самими будущего, мы хотим как раньше – получать себя готовым даром, просто так, ни за что, по привычке, само собой, без усилий. Мы всё ещё хотим по-старому, как раньше, когда было достаточно родиться в этой культуре, когда русскими (культурно, а не национально, конечно) становились самим фактом рождения на русской земле, и самого этого факта хватало.

Однако сегодня стать русским можно только намеренно.

Сегодня русское нудится.