Проза

Последние три вечера – ссоры, по форме одинаковые, различные только по содержанию. Позавчера был спор, перешедший на личности, вчера – его приступ ревности, теперь вот – высказанное ею недоверие к его матери.

Сценарий всегда прост, что высвечивает их наивность и простоту: они начинают спорить, затем ругаться, при этом она пытается его задеть, подковырнуть, а он – обобщить все ее недостатки и сделать из них некий крупномасштабный вывод о ее глупости, хитрости или коварстве, на это она, оскорбленная, заявляет о том, что уйдет от него, он говорит, что пусть она уходит, она собирает вещи и он ее останавливает (на дворе в этот момент всегда почему-то ночь). Затем они долго разговаривают, стараясь говорить все тише, чтобы не мешать спать его сестре в соседней комнате, и кто-то кого-то выставляет полным идиотом, а себя – правым, во всяком случае, каждый из них уверен в своей правоте.

И вот, наконец, они лежат в обнимку, иронизируя над всем, что наговорили друг другу, осмеивая собственный пыл и сор, и то, как они все-таки просты. Сегодня утром у него поднялась температура, и вот он лежит на спине, ноги его стоят на полу, в одной руке – платочек, которым он вытирает нос, другой он прижимает к себе ее, лежащую у него на груди. Уже закончились разговоры и шутки, уже обоих клонит ко сну, уже далеко за полночь. Он говорит что-то о том, что устал и что пора бы лечь спать, что простуда в его теле, кажется, установила свои права на постоянную головную боль и температуру, и что завтра предстоит сделать немало дел, и перед этим надо бы выспаться, но тут она восклицает:

– Один раз. Мы с моим тогдашним парнем шли вечером через парк, где никого не было, только шла лошадь, а рядом с ней – старик. Время было позднее, он шел домой, на его лошади за день каталось немало людей… Она была тощая, с торчащими ребрами, но мне так хотелось покататься на лошади, и я так давно мечтала об этом, что я не удержалась, хотя до этого из жалости к животным не пользовалась этой услугой. Понимаешь, мне захотелось узнать, что это такое. Я всегда боялась, что умру, не успев покататься верхом. Десять, что ли, гривен за пять минут заплатили.

– И каково это?

– Ну как… Ты движешься на чем-то, сидишь, но все же движешься, держишь равновесие… А под тобой – живое существо, и каждый его шаг, тяжелый, громкий, отдается во всем твоем теле. Оно тебя чувствует и слушается твоих команд, лошадь – это как продолжение твоего тела, так как она телесная и живая, но в то же время она как бы немного не управляема, и ты все время стараешься к ней прислушаться. Или не так… Понимаешь, ты ощущаешь лошадь как вдумчивого исполнителя и сотрудника, внимательного и чуткого друга, который поддерживает тебя в дни сомнений и вслушивается в каждое твое слово. Странно это…

– А я никогда не катался на лошади, – говорит он, – правда, однажды я делал для них конюшню. Было это очень давно, мне предложили подработать, и я согласился. Вот эти все лошади, для которых я строил конюшню, вернее, строил – это громко сказано… Мы с другом копали под ее фундамент яму, работали на одного полного, одутловатого человека, он теперь мне лицом напоминает того продавца книг, который дерет с нас в три дорога. Знаешь, по нашим кварталам ходят девушки, предлагая прокатиться на лошади? Вот это все его лошади. Говорят, они у него больные все, а он их содержит в антисанитарных условиях. Знаешь, мерзкий такой человек… Один из тех, кто стремится выжать деньги из всего, что подвернется под руку. Ужасные это люди, я бы предпочел с ними не связываться…

– Зачем ты мне о нем рассказываешь? – прерывает она, глядя в стену, обращая вопрос свой глазам, которые не видит, вытирая слезы о его плечо. Пока он говорил, она вспоминала, как она еще в отрочестве впервые увидела лошадь вблизи, и плакала навзрыд, видя удивительную ее красоту, потому, что лошади такие прекрасные животные, такие добрые и большие, и благородные. Ей хотелось рассказать ему об этом случае.

Еще о том, что тогда, когда она каталась на лошади, она поняла, что лошадь для наездника – не что-то, она, скорее, кто-то, равный тебе и всегда устремляющий на тебя внимательный взгляд, потому, что ты ни на секунду не можешь отвлечься и дать себе, своему телу волю; и что верховая езда похожа на диалог; и что ей лет с четырех, когда она увидела лошадь в фильме, и до сих пор снятся лошади, то бурая, то белая, то в яблоках; она скачет верхом галопом, и все выше, выше, уже не по земле, а над домами, над высокими тополями, над узкими улочками – туда, к лесу; от леса ее путь пролегает вверх, к небу, к самим звездам.

Но больше всего ей хотелось рассказать о своей большой любви к этим красивым животным; ей сейчас казалось, что тогда, будучи подростком, она заплакала не из-за ностальгии и женской чувствительности, но от того, что лошади на самом деле так красивы, и правильно, гордо слаженны, сверкающи, и в тот момент ей открылась, словно исчезающим золотым следом вдали, истина их красоты, внезапно распахнувшейся как символ свободы и полета вырвавшегося над пропастью смешавшихся, сплетшихся в клубок и рвущих друг друга на части человеческих устремлений, страстей и страданий.

И так она расчувствовалась, что будто вновь пережила тот день, когда ей заново и впервые открылась красота лошадей, и по ее щекам потекли горячие слезы. Когда спрашивала это – «зачем ты вообще мне это рассказываешь?» – она постаралась вытереть их незаметно.

– Просто так, – отвечал он, – чтобы рассказать что-нибудь интересное. Не хочешь – не буду. – Поднялся и ушел, хлюпая носом, так и не наткнувшись на влажные глаза своей возлюбленной, что, впрочем, было к лучшему для каждого из них, и уже из ванной слышно было, как он пытался прокашляться; а спали они беспокойно, обоим снилась их ссора, приумноженная и украшенная темной, влажной стихией сна, и оба просыпались не раз за ночь, но ни разу не одновременно.