Проза

 

 

— Следующий кадр, — сказал Эвтаназ, подведя Флёра к существу в челобитной позе с «серебряной» нитью цвета осиновой коры, — Мессиан. Он же — колдун, вещун и прорицатель. Я его еще для себя ласково прозвал Армагеддоша, — магистр сделал продолжительную паузу и опасливо посмотрел в сторону одной из палат. — Впрочем, истинный Армагеддон находится в другом месте. Редкой мерзости тип... Так вот, что касается Мессиана, то в отличие от Творителя и Миротворца, которые бывают во все времена, Мессиан появляется исключительно во времена смут и реорганизации отделов Здания. Полюбуйтесь — чудо в иероглифах…

На расписанной огнедышащими драконами циновке в позе лотоса, с цепями на левой щиколотке и левом запястье сидел фрукт с терновым венчиком вокруг чела. Череп у него был бритым — с шестью черными точками на темени. Во лбу горело красное размытое пятно. С затылка свисал крысиный хвостик-оселедец — давно не мытая косичка, перехваченная аптечной резинкой. На ногах красовались сандалии, на чреслах — набедренная повязка, на месте сосков зияли шрамы, спина же была разрисована татуировками религиозного содержания: священные монограммы, иероглифы, трилистники и… синие, откровенно уголовные купола — не маковки, но «отсидки». Мессиан бубнил мантры, перебирал четки и неистово лобызал коллекцию крестов, могендовидов и пентаграмм, висящую у него на груди. На циновке лежал рваный полотняный мешочек с выпавшими сребрениками, а также груда каких-то железок: круг «Инь-Ян», свас-тичка, джамма чакра[1], вилка, пентальфа, звезда с полумесяцем, пронзенное сердце, три рыбы и, наконец, двенадцать эмблем, от косого креста до копья. Сплевывая через левое плечо, Мессиан чертыхался, затем кричал петухом и заходился в трансе. В редкие моменты просветления принимался осенять проходящих опекунов крестным знамением на собственный лад (пальцы — большой, безымянный и средний — щепотью, указательный и мизинец разведены в стороны), отчего складывалось впечатление, что он строит козу и хочет забодать тех, кто ему не кланялся и не припадал к костлявой длани, — а такого за время пребывания в архиве страдалец припомнить не мог. Мессиан без зазрения совести предавал анафеме, насылая на «неверных» мнимых грифонов, химер, василисков, мух, летучих мышей, гадов и черных дроздов. Чему был несказанно рад. Около горящей свечи, стоящей в алюминиевом блюдечке и истекающей стеариновыми апокалипсическими слезами, валялись грязная чалма, рваная епитрахиль и астрологический колпак в кометах и звездах, с венчавшим острый конец лунным серпом. Усами вниз. Там же — сонник, гороскоп друидов и сушеная кроличья лапка. Около стены стояла менора[2], в которой вместо свечей торчали семь покосившихся, пронзительно вонявших сандаловых палочек. Благоухало и гнильцой.

— И говорю вам: покайтеся, ибо грядет затмение на Окно. И свет в Здании погаснет, — прошамкал с пола сребролюбец и, дернув сандалетами, хлопнулся черепушкой об пол.

— Вот вам, пожалуйста. Мал клоп, да вонюч… — кивнул магистр. — Экземпляр, появившийся в Здании не так давно, но уже изрядно подточивший умы неустойчивых служащих. Отличается фанатизмом и дилетантством. Начинает свою мессианскую деятельность с первой ступени в какой-нибудь секте в качестве беспрекословного раба. Еще до того, как приходит в секту, кидается во все экстремальное: от вегетарианства до поедания летучих мышей. Читает много, но беспорядочно. В голове религиозная каша. Очень эмоционален — до истерических всплесков. Любит испытывать судьбу — режет «серебряную» нить. Создав секту, а у данного типа был отдел мессианства, создает учение, основанное на том, что он перечитал и не понял на протяжении всей своей жизни. Привлекает таких же, как сам, но исключительно в качестве учеников, ибо лидеров, окромя себя самого, в отделе не признает. Сходить с ума начинает на старте. Продвигается по религиозной ступени семимильными шагами, в полуфинале становится Отцом, Учителем или Матерью — в зависимости от того, какого сумасшедшего начала в нем больше. Рвет со своим непосредственным наставником и создает собственную секту. Перед финишной чертой, за которой находится вымпел сумасшествия, окончательно теряет половую принадлежность и превращается в «Оно — суть есть». Стращает, проклинает, клеймит. Хороший оратор. Велеречив и убедителен. Обладает сильнейшим гипнозом и удивительнейшей практической жилкой — на сходках призывает к отказу от материальных благ, и после подобного рода сборищ все имущество учеников, как правило, переходит к нему в безраздельное пользование. Но исключительно, повторяю, исключительно осторожен. Секты регистрирует под благотворительные фонды, несанкционированных митингов не устраивает… Правда, подозревая, что с рук ему это все равно не сойдет и рано или поздно его сдадут в архив, запугивает окончательным разрушением Здания и концом Окна. Спастись могут только избранные, которые являются членами отдела и славят своего гуру. Любит медитировать и вызывать души ликвидированных. Не гнушается ничем и никем — будучи бесполым, одинаково любит женское и мужское начало, причем предпочтение отдает особям не сформировавшимся. Со временем начинает страдать слуховыми галлюцинациями и видит быстро сменяющиеся картинки, отчего приходит к выводу, что все это не иначе как знаки, подаваемые ему с другой стороны Здания; окончательно убедившись в своей избранности, срывает с себя одежды, горланя, что «тело есть лепестки лотоса, а ткань — пыль и сор», призывает к покаянию и очищению отделов от скверны. Ну, и вот итог… — Эвтаназ сокрушенно покачал головой.

— А он не поранится? — спросил Флёр, показав на фетиши, в коих копошился Мессиан: косой крест, нож мясника, сабля, палка, чаша со змеей, мешочек для денег, булава, алебарда, перевернутый крест, Т-образный крест, пила, копье[3]. Рядом с фетишами лежали две открытки. На одной была изображена мужская компания. У всех званых за «тайный» стол заботливая рука «избранного» выколола булавкой глаза, а у находившегося посреди и возглавлявшего вечерю — еще и вырвала сердце. Вторая открытка разительно отличалась от предыдущей. Портрет Мессиана в полный рост: руки раскинуты, над челом — нимб, в грудную клетку вклеено мертвое сердце с терновым венком, выдранное из первой картинки. На лице полоумный улыбон, в дланях — цветы с желтыми лепестками. Ядовитые лютики. Командируемый мысленно перенес сердце на первую открытку, и оно забилось, затрепетало и запульсировало. При этом выглядело оно именно как живое сердце, оплетенное колючими пальцами терновника, с багряными каплями крови. Когда же он бросил взгляд на открытку с Мессианом, то сердце странным образом снова превратилось в обмотанный колючей проволокой полый мышечный орган, разделенный на камеры, с желудочками и предсердиями, с венами, узлами и клапанами, которому не помогло бы ни одно аортокоронарное шунтирование. Просто красноватый комок с застоявшейся кровью.

— Я вам так скажу, — чуть слышно, но с нажимом произнес магистр, — все, что вы здесь якобы видите, — это иллюзия. Вы меня поняли?

Флёр непонимающе замотал головой.

— Хорошо, слушайте. Пока я вас трогать не буду. И на цепь не посажу. Но как только вы ему проговоритесь, что все это видели, то ни в какую командировку не отправитесь. Это — его болезнь, а не ваша. Может, вы еще будете утверждать, что и стигматы видите? — Командируемый посмотрел на конечности Мессиана — и обомлел. На них были кровоточащие ранки. — Так что, видите или нет? — настойчиво повторил Эвтаназ.

— Нет, — солгал Флёр.

— Умничка, — добродушно рассмеялся магистр, радостно потерев руки. — А то вы меня напугали. Ладно, постараюсь объяснить. Не знаю, получится ли. Тут какая-то неувязка в психиатрии происходит. Все, абсолютно все, что вы здесь видите, само по себе материализовалось. В том числе и стигматы. Суть в том, что в каждом из нас существует так называемый Мессия, который несет в себе идею спасения Здания. Но сама идея таится так глубоко в недрах подкорки, что у подавляющего большинства никогда наружу не выходит. С точки зрения самых глубинных уровней подсознания, мы с вами абсолютно одинаковы, поскольку и в вас, и во мне хранится вся информация о Здании, — примерно так же, как Здание, если бы Оно было мыслящим существом, могло бы считать, что состоит из нас всех. В свою очередь, Здание, не могу этого, конечно, утверждать точно, находится среди подобных Ему Массивов, — так сказать, среди множества Зданий в огромном Здании Зданий. И надо полагать, что наше с вами Здание таит в себе какую-то информацию, которую знает только самое важное Здание Зданий. Но если об этом знает Оно, то подсознательно об этой информации знаем и мы, так как являемся Его частью. Другими словами, существует некто Флёр, который отличается от Эвтаназа по ряду физиологических и интеллектуальных признаков, но на глубинном уровне и Эвтаназ, и Флёр одинаковы. В них есть данные о Здании, в котором они живут, и информация о других Зданиях, в среде которых существует наше Здание. Так вот, конкретно идея о спасении Здания пришла извне — из Здания Зданий — и касается она не нас с вами, а непосредственно самого Здания… Как вы сами понимаете, подсознание для нас с вами закрыто, и этим мы отличаемся от сумасшедших. Что же происходит с ними? А вот что. Подсознание постепенно выплескивает наружу свои данные, сознание истощается, и слои личности меняются местами. Казалось бы, можно говорить о некоем суперсубъекте, в котором вся информация Здания подменила его личность. Представляете, Эвтаназ, Флёр, Циррозия и другие — в совокупности, в одном, так сказать, лице. Потрясающе. Но такого быть не может по одной простой причине. Грубо говоря, физические данные неразрывно связаны с психическими, и если бы подобное произошло, то вам пришлось бы менять свою физиологию. Но отчего-то этого не происходит. Почему? Да потому, что окончательной смены сознания подсознанием не бывает. Какие-то части подсознания и сознания остаются на своих незыблемых местах. Вы можете сойти с ума по поводу своей профессиональной непригодности, и часть подсознания, таящая в себе цветные карандаши и краски, выплеснется наружу. Но, замечу, все остальные части, которые держат в себе мадам Литеру, Фактуру, Герцога и печатный цех, — останутся на своих местах. Словом, в Здание вы в любом случае не превратитесь. Максимум — отрастите длинные волосы, будете небрежно одеваться и со временем станете похожи на креативщика Стеклографа. Что же касается Мессиана, то место его сознания заняла еще более потаенная часть нашего подсознания, которая, минуя информацию об отделах Здания, полностью поглотила сознание и изменила не только его психику, но частично и физиологию. Она подменила его собой. Опять же, вопрос: так, может, он на самом деле Мессия? Как психиатр, отвечу вам — нет.

— Почему же? — пришел в изумление Флёр.

— Вот такого рода сомнения и приводят к сектантству, — печально покачав головой, ответил Эвтаназ. — Да потому, что ни один Мессия не будет думать о себе, он думает только о Здании, его интересует не он сам, в качестве Спасителя, а результат его деятельности, то есть мы с вами. Его интересует то, что он говорит, и то, как его слушают. Мессиан же думает только о себе, его интересует то, что он говорит, и то, как его слушают. Он глубоко неверующий субъект и в высшей степени эгоцентрик. Ученики его интересуют примерно так же, как прошлогодние испражнения. Он глух, слеп и невежествен. Святость для него — это он сам. Он отрицает Здание, поскольку считает себя выше всяких там отделов с их низменными целями… И вообще, знаете, чем истинная вера от показной отличается?

— Чем же? — вяло поинтересовался командируемый.

— Истинная вера — это гранит, глыба, непробиваемость. Но этот гранит — неосязаем. Он внутри. И он молчит, — подбирая слова, сказал Эвтаназ. — А показная вера — это блюдечки, медиумы, спиритизм и свечной «перегар». Истеричность, вериги и обеты, одним словом… А шелохнешь веру эту, приглядишься — на поверку стекляшками разноцветными оказывается, от одного удара бьющимися... Ведь если постоянно окружать себя декорациями, то рано или поздно и жизнь декоративной становится, и алтарь — кумирней, и вера — фотообойной. Что это там на ваших новых wall-paper’ах нарисовано? Это я — нимбосветящийся, коленопреклоненный, с фальшивыми слезами, — а это махонькое пятнышко, пальцем размытое, разслюнявленное — вера моя. Только гранит не меняется, а вот шпалеры часто перелицовочки требуют. Они же от рук чужих грязнятся быстро. Ясно вам теперь? Кто чревовещание с чревоугодием путает, вентрологию[4] — с венерологией?.. Иными словами, где киот с мироточащей, плачущей иконой, а где консоль с пошлой открыткой?

— Более-менее. Много непонятного, правда, и нелогичного на мой взгляд, но в общих чертах… Кстати, а почему Мессиан становится таким, как бы это сказать, иконописным, что ли? Ненатуральным, — поинтересовался Флёр.

— Ага, значит, и рожу вы его рассмотрели?

— Успел, — ответил командируемый. — У него лик.

— Не лик — маска! И стигматы его — это лишь гноящиеся ранки. Дело в том, что обладание этими священными знаками — великий дар, который следует еще заслужить. И дается он только избранным. Но к нашему случаю сие не относится. Это не дар, это — кража. Он сам себя довел до такого состояния. Просто наступает определенный момент, когда Мессиан начинает верить в свое предназначение. Если раньше он хотел, чтоб ему поклонялись, как парадигме, началу всех начал, чтоб его славили и последователи целовали его немытые ноги, то со временем он настолько срастается с мыслью о собственной исключительности, что полностью лишается собственного сознания. Ему уже не нужно поклонение, ему просто хочется быть Мессией в полном смысле этого слова. Раньше он еще был самим собой, хотя и с известными вывертами, но в самом конце он уже истинно жаждет спасать Здание, врачевать, пророчествовать. Однако поскольку внутренне он не меняется и глубоко в себе так и остается Мессианом, то лик со стигматами у него фальшивые. Морда с дырочками.

— То есть вы хотите сказать, что когда он понимает, что не является избранным, он и сходит с ума?

— Не совсем так. Если бы у него хватило мозгов на подобное осознание, я думаю, он бы излечился без посторонней помощи. Наоборот, именно пока он не понимает, что он не посвященный и не спаситель, он остается Мессианом.

— И всё-таки не очень ясно, почему материализация религиозной атрибутики столь сумбурна, — Флёр неожиданно для себя заговорил на языке магистра.

— О, это очень просто. Вот вы, допустим, призрак, который считает себя художником. Вы бесталанны и амбициозны... Не обижайтесь, не обижайтесь, — это я для примера... Изобразительному искусству нигде и никогда не учились. Но поскольку вы живете в Здании, то примерно знаете, что собой представляют художники, поскольку не раз видели подобных типов на этажах. И что вы делаете для того, чтобы стать живописцем? Приобретаете кисточки, мольберт, краски и тому подобное. Начинаете шедеврить — и таким образом становитесь художником. Все твердят, что вы не более чем призрак, и мазню вашу творчеством назвать язык ну никак не поворачивается. И только вам одному ведомо, что вы не призрак, а истинный Творец. Вы сошли с ума. Ха-ха. Так и тут…

— Позвольте, как же так? — перебил его Флёр. — Одно дело — приобрести атрибутику, другое — когда она сама материализуется.

— То-то и оно. Почему я вас и просил не говорить ему, что вы это видите. В этом-то весь казус и заключается. Оно само материализуется.

— То есть как — «само»? — обомлел командируемый.

— А вот так, — пожевав губами, задумчиво отозвался Эвтаназ. — Мы думали, что ему кто-то приносит все это. Ставили кордоны, обыскивали навещавших. Нет — само. Ладно, крестики, может, не досмотрели. Но лик, лик!

— Удивительно! И как вы это объясняете? — спросил Флёр.

— А никак, — с присущим ему профессионализмом в голосе ответил Эвтаназ. — Диагноз Мессиана, в отличие от других болезней, напрямую со Зданием не связан. И если Творитель с Миротворцем помешаны больше на своем положении в Здании, то Мессиан — на своем положении в Здании Зданий. Что же собой представляет Здание Зданий, никто, к сожалению, не знает. А может, и к счастью... Поэтому лечить его гораздо сложнее, чем остальных. Понимаете, ведь если ему сказать, что мы все это видим, — это ж, извините, признать, что он Мессия. Поэтому и говорим ему, что все это — плод его воображения.

— И что? Верит?

— Вначале не верил, но когда забывается, то мы, естественно, прибираем тут. Проснулся, а религиозного мусора нет.

— Но он же не слепой, раны видит.

— Убеждаем, что поранился. Кстати, поскольку он страдает редким комплексом полноценности и самодостаточности, то его от других отличает еще и то, что ему у нас нравится. Совсем не знаю, что с ним делать. Все отсюда вырваться пытаются, а он словно бы через очищение проходит. Говорит, что это ему испытание судьбой дано. Отпустишь — перезаражает всех, не отпустишь — совсем с ума сойдет. Сами понимаете, вылечить это полностью невозможно, можно только залечить… И что странно: периодами у него стойкая ремиссия наступает — раны зарастают, атрибутика исчезает, вместо маски — вполне нормальное лицо. Над своими идеями смеется, миролюбив, никаких мессианских замашек. А потом опять: бац… и стигматы.

— Хорошо, а почему всё-таки атрибутика, как вы выразились, такая, мягко говоря, взаимоисключающая?

— Тут я, пожалуй, смогу внести ясность. Представьте на минутку, что вы не только художник, но и архитектор. Сразу кульман с готовальней появятся. А теперь вообразите, что вы, ко всему прочему, еще и модельер. Поверьте мне, швейной машинки вам не избежать. Вот я и подозреваю, что идея мессианства, я имею в виду истинную идею, имеет только одно содержание, а именно — спасение Здания или, если угодно, Зданий, но вот форм у нее очень много. И чем ближе вы воспринимаете какую-то определенную форму, тем сильнее она вас поглощает. Был бы Мессиан более разборчив, может, и отделался б ликом да стигматами. Но так как он ни на чем определенном не остановился, то из глубин подсознания вырвалось все, что там было. А как мы видим, было там много чего. Сразу и не разберешь. Винегрет-с... Вообще, если по-научному, то мозг наш задействован всего на несколько процентов. И это правильно.

— Серьезно? А почему так? Не лучше ли было его полностью задействовать? — заинтересовался командируемый.

— Не лучше. Слишком много информации. И зачастую та информация, которая к нам поступает, совершенно нам не нужна. Но она просочилась. Куда бы ее? В подсознание. На склад. Несколько процентов — это наше сознание. Это — мы. А склад — это Здание. Странно я как-то выразился. Вам интересно?

— Очень, — признался Флёр.

— Ну вот. Далее... Процесс притока и оттока из подсознания в сознание регулируется так называемым клапаном, или сточным фильтром.

— И зачем же он?

— Ну вы даете! Не поняли? Чтоб в Мессиана не превратиться... Вы понаблюдайте за сумасшедшими, у которых подсознание в свое время впитало информацию о, предположим, спасении Здания. И у которых личностные проценты настроены на вытирание пыли и мытье посуды. И суждено им всегда быть полопротирающими личностями и посудомоечниками. И тут — хлоп! — фильтр дал течь. Сознание впустило в себя идею спасения Здания. Ни книжек они не читали, ни Здания толком не знают. Так только, на этажах чего-то там вытирают, в проемах. И нá тебе — «Спасать»! Но их проценты твердо держат тряпку с ведром. Кадилом там и не пахнет. Вот если бы их мозги были ориентированы на спасение Здания с самого начала, тогда — они в норме. И не норма для них — мыть полы…

— А как узнать, на что ты ориентирован?

— Э... Вот я вам другой пример приведу. — Эвтаназ недовольно дернул плечами. — К примеру, подсознание впустило в себя зайчика. Клапан забарахлил, и вы ушками застрекотали. Но вы же не зайчик.

— Я не об этом. Как узнать, на что настроены мои проценты?

— На градусы, надо полагать, — съязвил магистр. — Послушайте, оставьте меня в покое. Не знаю я. Честное слово. Говорю же вам, психоанализ и психиатрия — вещи абсолютно необъяснимые... Толком никто о них не ведает, но все о них пишут... Бессознательное, подпороговое, подсознательное, конгруэнтность[5], эмпатия[6]… «Оно», «Я», «Сверх-Я»... Итог — коллапс… Хотите ножку в штиблете сломать?

В этот момент Мессиан оторвал от циновки с огнедышащими драконами изможденное личико, пошурудил ручонками по тонким аурным полям и весям, гавкнул нечто невразумительное, глянул присущим данному архитипу шизануто-дегенеративным косоньким взглядом и заунывно протянул: — Все во всём, и все уйдет. — Кривой, с изглоданным ногтем, перст указал на озадаченного Флёра. — Вы исчезнете, и вместе с вами исчезнем мы.

Командируемый пошатнулся и уцепился за рукав магистра.

— Что это он говорит такое? — испуганно прошептал Флёр.

— Не обращайте внимания, пророчествует сандаловый. У них, конечно, бывает такой дар, но сомневаюсь, чтоб наш подопечный им обладал.

Мессиан повернул голову в сторону Эвтаназа, окинул его лукавым взглядом юродивого и вдруг пророкотал:

— Лейкемией накроешься!

— Я же говорил: сандалевый, — усмехнулся магистр. — Зайка наш, психотик, психопатик.

— А где его последователи? — успокоившись, спросил командируемый.

— Как, вы их не видите? Вот же, он их в руках держит. Маленькие такие, обкатанные. Прозелитики. С пониженной вменяемостью.

Флёр мельком взглянул на четки и тут же с любопытством нагнулся. Черные лакированные шарики, нанизанные на одну, цвета осиновой стружки, «серебряную» нить, казались совершенно одинаковыми и бездушными. Мессиан быстро перебирал их, и от этого они походили на смоляной гибкий хвост грызуна.

— Отличаются безволием, апатией и неустойчивостью психики, — подчеркнул Эвтаназ. — Глупее их только сама глупость. Почти все загипнотизированы Мессианом, поэтому, сами понимаете, мозговой координации у них — ноль. Считают Мессиана одновременно светочем, скипетром и державой. Абсолютные дегенераты, еще хуже религиозного пройдохи. Их хлебом не корми, водкой не окропляй — дай только к дланям поприкладываться, лишь бы не работать. Дуреют от одного слова «Ом». Из гипноза, к сожалению, вывести не удалось. Мы их вместе с «папашей» в архив сдали, чтоб не скучно было. Ладно, идём.

— Будьте вы прокляты! — напутствовал их Мессиан, и с золотой серьги в ухе в виде перевернутого креста спрыгнула тощая вошь.

— Всандальте ему чего-нибудь атеистического, — крикнул магистр опекунам, подведя Флёра к резным воротам.

Командируемый на мгновение замешкался и снова посмотрел на Мессиана, от которого исходили странные засасывающие импульсы.

— Не вздумайте смотреть на него сейчас, — предостерег Эвтаназ, — сделает из вас катышек на четках.

— Не ведаете вы... — вдруг произнес Флёр и, закатив глазные яблоки, потянулся к Мессиану. — Он же избранный... Вы не понимаете... Вам не дано... Вы не на той ступени развития...

Магистр ухватил командируемого за рукав и резко дернул.

— Не смотрите на него, говорю! Засосет в секту!

— Что вы, что вы... — меланхолично проворковал Флёр. — Мне так хорошо...

Магистру ничего не оставалось, как дать Флёру затрещину. Командируемый тотчас пришел в себя.

— Что это со мной было? — потирая щеку, изумился он.

— Райский запах ада. Напугали вы меня. Я уж думал, все — придется вас в смирительную закатывать.

Тут же подбежал опекун с разношенным и незатейливым, как тапка, лицом, держащий в грубых красных руках «Атеистический словарь». Потеснив Мессиана и расправив полы белого халата, опекун положил рядом с циновкой старый номер журнала «ОМ», скрестил ноги, поправил слуховой аппарат, панцирем покрывавший распухший моллюск багрового уха, и устроился на глянцевой обложке.

— Заповедь одиннадцатая, — гайморитным голосом провозгласил он, — не становись фанатиком. — Опекун раскрыл книгу и, тщетно борясь с тиком шеи, занудил: — Фанатизм религиозный, исступленный, неистовый — слепая, доведенная до крайней степени приверженность религиозным идеям и неукоснительному следованию им в практической жизни, нетерпимость к иноверцам и инакомыслящим… Особенно проявляет себя фанатизм религиозный в религиозном сектантстве… Типы фанатиков бывают различные: от пассивно-созерцательного, мистического, до активно-экстремистского… Крайним выражением фанатизма религиозного является изуверство религиозное…

— Ом, — качаясь из стороны в сторону, откликался, не размыкая рта, Мессиан. — Ом.

— К следующему уроку подготовить домашнее задание на тему: «Изуверство религиозное». Буду спрашивать. Ом? Да, кстати, прошлый урок выучил? — закрыв словарь, поинтересовался опекун.

— Ом, — отозвался Мессиан.

— Ну-ка, проверим… Что такое «Ом»? — поправив панцирь слухового аппарата, спросил опекун.

— Единица измерения электрического сопротивления СИ; сопротивление проводника, между концами которого при силе тока 1А возникает напряжение 1В. Обозначается «R», — напрягшись, ответил Мессиан.

— Умничка, — похвалил его опекун. — Каждый день себе это повторяй, а про священный смысл советую забыть. Тебе это вредно.

— Ом! Не поминайте меня ликом, Ом! — вдруг выплюнул Мессиан и приклеился лбом к циновке.

— От… ексель-моксель… чтоб тебя... опять шиза накатила... — выругался белохалатный, толкнув Мессиана, который, не подавая признаков жизни, завалился на спину, скрестив сухонькие ручки на вечно голодной утробе.

Недовольный мордодер пожал плечами, разомкнул ноги, потрогал скрюченное тело Мессиана, тот не отреагировал; тогда опекун распрямился и со словами: «Подлец! Снова, выхлопень астральный, из тела выплюнулся», — подхватил журнал и пошел прочь.

— Осторожно — «тумбочка», — Эвтаназ потянул командируемого в сторону от привалившегося к стене не прикованного субъекта с «выдвижной» нижней челюстью, похожей на сломанный ящик не то стола, не то комода. «Серебряная» нить у него была цвета прессованных опилок.

— А? — спросил командируемый.

— Мебель-обездвиженка — мозжечок разжижился. Спит все время, — особо не вдаваясь в подробности, пробурчал магистр, повел из стороны в сторону мясистым носом и строго спросил: — Что это от вас как будто рыбой тухлой пахнет? Или мне кажется?

Флёр посмотрел на кончик галстука, в изумрудной тине которого плавала брюхом вверх дохлая рыбешка.

— Ах ты, — посетовал командируемый. — Я его писков из-за этих криков даже не услышал. Ну ничего. Он у меня самовосстанавливающийся. — Флёр нажал на узел, Томми-Тимошка встрепенулся, вильнул золотым хвостом, выпустил несколько идеально круглых пузырей, подхватил мотыля и, переваривая его, затаился под листом кувшинки.

Магистр подозрительно посмотрел на командируемого.

— Сенильным слабоумием не страдаем? А то могу рецептик выписать.

— Это друг. Тимошка. Познакомьтесь.

— Понятно. Эвтаназька, с вашего позволения. — Магистр, изобразив рукопожатие, прикоснулся к галстуку. Томми испуганно задрожал и нырнул вглубь. — Вона как! Игнорирует, подлец. Ладно, я ему устрою как-нибудь рыбный день... Поехали дальше. Следующий тип — это Инфантил, — произнес Эвтаназ и озабоченно, словно что-то для себя решая, покосился на командируемого. — Нет, все-таки вы какой-то странный, Флёр, с отклонениями… По заказу клиентов аквариумы не тонируете?.. Но не будем усугублять… Продолжаю… Инфантил, или Герцог, известен в Здании тем, что играет в игры, которые придумывает сам. Психопатия Инфантила основана на том, что он, придумав свою игру, начинает жить только в ней. Герцог — однодум, и реальность для него не существует. Опять же, замечу, инфантилов на самом деле гораздо больше, чем мы полагаем. Большинство из нас, якобы нормальных, является, по моему наблюдению, полуинфантилами. Но только если наши игры проявляются в каких-то отдельных областях, — семья, карьера и другие хобби, — а стало быть, игр у нас бесконечное множество, то у истинного Инфантила игра одна — навсегда, везде, — и она полностью поглощает всю его жизнь. Ведь, как известно, мы в некоторых отношениях являемся манипуляторами, а в некоторых, наоборот, куклами. Знаете, как бывает: в своем отделе кобелем на всех смотрите, порыкиваете, погавкиваете из кабинета, самца из себя корчите, а стоит вернуться в свою ячейку, в каморку к отпрыскам с мегеркой, удивительная метаморфоза происходит — подкаблучник, набоечка. И вовсе вы уже не грозный овчар, а так — такса подшкафная... Пока мы думаем, что сильны и непобедимы, мы, безусловно, являемся инфантилами, стоит же нам стать слабыми и никчемными, и главное — смириться с этим, принять сущее со всеми минусами и плюсами, мы тотчас становимся нормальными. Образно выражаясь, не следует никогда забывать, что сапог — это не только сверкающее хромовое голенище, это еще и грязная подошва... Другое дело — настоящий Инфантил. Будучи куклой своего больного воображения, он считает, что является полновластным хозяином собственной жизни. Тут-то и кроется основной «бзик». Скажу вам так — все мы без исключений являемся одновременно как статистами, так и режиссерами. Но стоит сосредоточиться на чем-то одном — возомнить себя гениальным неповторимым постановщиком спектаклей по сворованным пьесам или, напротив, никчемным актеришкой — «кушать подано, в рожу дадено», — как театр нашей души сгорит. Впрочем, я смотрю, меня из психиатрии в конъюнктурную литературку повело… Не допил… Одним словом, вкратце, болезнь его протекала так: Герцог начинал как простой кукловод из отдела игровых автоматов. Полагал, что Здание — это большая игра, в которой каждому отведена своя роль. С треском вылетел из отдела, когда выстрелил в начальника из плазменного оружия, утверждая, что вовсе это не начальник, а осьминог, щупальца которого держат подчиненных в страхе и суеверном ужасе перед грядущей ликвидацией. Обдал чернилами с ног до головы, но увидев, что тот не исчез, а отчего-то больше прежнего рассвирепел, попытался перерезать ему «серебряную» нить. После того как и это не помогло, хотел заколоть его тем самым плазменным оружием, а именно — чернильной ручкой, которой стрелял, но тут-то его и повязали... Любит игры, рассчитанные на оттачивание реакции и улучшение работы вестибулярного аппарата. Предпочтение отдает «душилкам», «мочилкам» и прочим «стрелялкам». Достиг в этом неимоверных результатов. Создал свой замок с матерчатыми куклами, и теперь сражается с ними. Перезаражал идеей игр половину отделов, благодаря чему многие убивают время, играя в карты, бильярд и кости. Благо, в Здании со «стрелялками» покончено — они теперь вместе с ним, в архиве, почти со всем отделом игровых автоматов. Инфантил агрессивен, но нападает исключительно на кукол, поэтому, если не боитесь, можете его навестить.

— А как же вы? — боязливо замешкался командируемый.

— Мне еще обход делать и зубы вырывать, я вам говорил, кажется. Пока все отделы обегаешь, пока все зубы выкорчуешь, или как там... Сами знаете, в мои лета… Да не бойтесь, он вас не обидит. Если вообще заметит. Потом встретимся. Надоест — стучите. Только сильно. А то из-за этих криков, в самом деле, ничего не слышно.

Эвтаназ загремел засовом, — ворота распахнулись, наружу вырвало смрадом и затхлостью, — втолкнул трусливо переминавшегося Флёра внутрь и резко захлопнул ворота. Командируемый попятился, развернулся, потянул два железных кольца на себя, но с другой стороны Эвтаназ быстро вставил деревянный засов в металлические пазы и глухо проорал:

— Не дрейфьте, я скоро!

...А дальше была мгла, изредка пронзаемая далекими одиночными выстрелами. И Флёру на миг показалось, что он уткнулся в упругое крыло летучей мыши с тонкими серпантинными прожилками...