Проза

Станислав Ежи Лец

Паша вошел в театральный зал, покрутил куриной головой, хватким птичьим глазом всосал в себя присутствующих и кукарекнул: «Бляди!»

Собравшиеся зааплодировали. Паша умостился в первом ряду и нахохлился.

Тогда на сцену выполз толстомордый небритый ведущий. Он выудил из кармана пиджака носовой платок, шумно высморкался, затем протер платком очки и, отхаркавшись, возвестил:

— Господа! Дамы! Дамы, собственно, и господа! Как вам известно, современная драматургия претерпевает большие изменения. Кардинальные. Существенные. Театр, по сути, давно является профанирующим элементом продажной власти. Фактически ее пятой, после СМИ, составляющей. Что же дает нам этот неповоротливый мастодонт?

— Что? — храбро спросил из зала фальцетный голосок.

— Ни хера. Ни хера не дает, — припечатал ведущий. — И потому мы, представители, так сказать, радикальной драматургии должны взять этот вопрос на себя. Мы обязаны ткнуть эту власть, этот театр, это гребаное искусство, состоящее из косных чеховых и плюшевых кулис, в реальное говно. В жизнь как она есть. В правду-матку!

В зале шумно зааплодировали.

— Бляди! — выкрикнул Паша и зло почесал свеженабитую татушку на когтистой лапке.

— Именно, — согласился ведущий. — Но блядство, как составляющее нашего общества, не есть самоцель и перцепция, не есть суть вещей из необходимости, но есть местоположение срединного среза внутренней канвы... Так сказать, ее сердцевины, являющейся истиной...

На зал обрушилась тишина. Лишь было слышно, как истошно заливалась муха, нарезая круги туда-сюда, как шаркал чей-то старый башмак по полу, как хрустела целлофановая обертка. Зал затаился. Зал внимал.

— Что же представляет собой драматургическое блядство, спросите вы?

— Да? Что? — раздались бодрые голоса.

— Поясню. Драматургические блядство — есть окунание блядей в некую блядовитую субстанцию, являющейся самостью этих блядей.

Муха продолжала нарезать круги, башмак застыл, целлофановая обертка упала на пол.

— То есть, беря за аксиому, что мир — есть самодостаточная блядь, мы, обнажая его изъяны, как бы поворачиваем блядь к зеркалу и заявляем: «Мы — не бляди! Бляди — не мы!» В этом и есть смысл радикализации драматургии. Ткнуть театр в блядь. В саму себя. Взять на себя ответственность по развенчиванию проституирующих мифов.

— А, простите, можно вопрос? — с места поднялась джульеттоподобная барышня. — Вот вы говорите все время это слово... ну вот, которое вы говорите и говорите... но мы же сидим на драматургическом семинаре, в театре...

— В чем вопрос? — рыкнул ведущий, сверкнув фасетчатыми глазами.

— А нельзя без этого слова?

— Нет! Сядьте на место! — резанул тот и немного задумчиво посмотрел на муху в летных очках — та заходила на очередной вираж. Затем, собирая слова в глубокомысленные фразы, ведущий продолжил: — Истинная радикализация заключается именно в прямолинейности, в точном, если хотите, в точечном, обозначении сути вещей. Если власть — блядь, то театр, обслуживающий власть, — есть тоже блядь, в то время как зритель — есть блядь, смотрящая на блядь, обслуживающую блядь. И никак иначе. По сути, зритель превратился в вуайёра. В извращенца, подглядывающего за властью.

— Но ведь не весь театр о власти... Есть же пьесы о любви, их много, — не сдавалась барышня.

«Это кто такая? Вы ее знаете? Что она себе позволяет?!» — раздались возмущенные возгласы. Даже муха укоризненно посмотрела сверху вниз на белобрысое темя девицы.

— Есть пьесы о блядстве, а не о любви. Или вы полагаете, Ромео Джульетту платонически любил? — иезуитски поинтересовался ведущий.

— А как?

— Он ее вожделел. То есть хотел. Иными словами, собирался выебать.

В зале крикнули: «Браво!»

— Он ее любить хотел, — не согласилась девушка.

— Но как?! — победно вскинул палец ведущий. На кончик пальца тотчас спикировала муха. Зашевелила лапками, протирая очки. Заинтересованно повернулась к оратору. — Радикализм любых отношений заключается в выявлении сути. А подноготной отношений между мужчиной и женщиной является ебля. Но за еблей всегда стоит власть. Власть обладания. Власть ебли. Вы же не будете с этим спорить? — Ведущий направил перст с восседавшей на нем мухой в сторону девушки.

— Вы какую-то ерунду несете...

— Блядь! — крикнул с первого ряда Паша.

— Правильно! Выведите ее отсюда! — поддержали Пашу в зале, и несколько бойких рук потянулись к хрупкому тельцу.

— Я не уйду! В конце концов, у меня такое же право здесь быть, как и у вас! — сопротивлялась девушка.

— Блядь не может иметь право, — отрезал ведущий и звонко щелкнул пальцами. Муха молниеносно взвинтилась к потолку. — Блядь может только обслуживать!

Гром оваций и аплодисментов грянул в зале. Муха ошалело заметалась под потолком: зрение у нее расфокусировалось, вестибулярный аппарат подвел, и ее стало подташнивать. Насекомое вяло спланировало на приоткрытую дверь.

Девицу без труда выволокли из зала. На сцену поднялся Паша. Ведущий радушно ощерился.

— Итак! — возгласил он. — В обнажении миазмов общества, мы, подобно хирургам, должны нанести удар по театру. При помощи минималистических средств, при полном отречении от нарыва рампы и опухоли подмосток мы обязаны спуститься в зал к зрителю, растормошить его и, ткнув в зеркало... Паша, пожалуйста! Покажи им... инсталляцию!

Ведущий спустился вниз. Паша вышел на середину сцены. Взял долгую мхатовскую паузу. Было слышно, как в тишине не резвится муха, как не шоркает башмак, как не падает целлофановая обертка на пол. Зал внимал искусству. Зал обмирал. Зал ждал чуда. А Паша смотрел. В глаза, в лица, в судьбы. И тогда Паша раскинул руки-крылья. Тогда Паша возвестил. Тогда Паша крикнул одно емкое, одно точное, одно испепеляющее слово. Слово, из-за которого, думал Паша, началась война Монтекки с Капулетти:

— Бля-я-я-ди!!!

Зал оглушенно молчал. В зале никто не аплодировал. В зале ждали продолжения.

Но продолжения не было. Паша сложил крылья, низко поклонился и гордым петухом выкатился из зала. Больше новатор и хипстер Паша слов не знал.

Радикально хлопнула дверь. Дверь радикально прищемила муху. Муха радикально замолчала.