Рейтинг публикаций

Илья Кутик – поэт-метафорист, входящий в группу основателей той самой школы метаметафорической поэзии, которая на рубеже 70-х и 80-х годов стала ведущим направлением в русской поэзии. Солисты этого камерного ансамбля Жданов и Парщиков, Еременко и даже Аристов нашим читателям более или менее известны. Кутик же всегда стоял в стороне. Еще в самом начале перестройки он уехал в Швецию, да так там, на Западе, в тени статуи Свободы и остался. Чудны дела твои, Господи! В момент, когда ведущие исполнители метафорической музыки вроде как замолчали, те, кто сознательно держался поодаль, вышли на первый план. И не потому, что более слабых раньше закрывали спины более сильных. Просто дыхание и тех и других оказалось разным, у кого-то совсем коротким (Еременко), у кого-то, как у Аристова или Кутика, более длинным.

Илья Кутик – поэт-метафорист, входящий в группу основателей той самой школы метаметафорической поэзии, которая на рубеже 70-х и 80-х годов стала ведущим направлением в русской поэзии. Солисты этого камерного ансамбля Жданов и Парщиков, Еременко и даже Аристов нашим читателям более или менее известны. Кутик же всегда стоял в стороне. Еще в самом начале перестройки он уехал в Швецию, да так там, на Западе, в тени статуи Свободы и остался. Чудны дела твои, Господи! В момент, когда ведущие исполнители метафорической музыки, вроде как, замолчали, те кто сознательно держался поодаль вышли на первый план. И не потому, что более слабых, раньше их закрывали спины более сильных. Просто дыхание и тех и других оказалось разным, у кого-то совсем коротким (Еременко), у кого-то, как у Аристова или Кутика, более длинным. И вот что особенно важно – с каждым днём люди эти, придерживающиеся близких (но не тождественных!) эстетических взглядов пишут всё лучше и лучше. Метаметафоризм действительно оказался самым что ни на есть ведущим и жизнестойким! Надо было только сохранить себя для наступления каких-то более адекватных, аутентичных времен. Мы публикуем стихи из новой книги Ильи Кутика. Кажется, она должна стать одним из последних важнейших поэтических событий уходящей эпохи. И вовсе не потому, что вся она вся посвящена котам. Точнее, одному, недавно умершему голубому персидскому коту, который скитался вместе с хозяином по окраинам того, нового, света. А теперь снова поменял место дислокации и нынче скитается ещё дальше. Книжка Кутика – реквием самому близкому существу. И, кажется, я его понимаю. Теперь о стиле, который с первого раза и не прочухаешь. Стихи Кутика – предпоследняя остановка текста перед исчезновением, практически полным растворением в темноте тишины. Дальше на этом пути полном воздушных ям и провисаний оказывается только Геннадий Айги. Эти двое, Кутик и Айги, следуют методе, сформулированной Элиотом в одном из своих “Квартетов” (западной поэзией здесь накоплено больше опыта): “Слова отзвучав // Достигают безмолвия. Лишь порядком, лишь ритмом // Достигнут слова и мелодия // Незыблемости... Полнота переживания становится просто-таки непереносимой. Проявление сразу всех уровней поэтической рефлексии (иначе не услышат) способствует накалу страстей вряд ли возможному или дозволенному. Поэтому всё, что только можно микшируется, стирается, убирается в подтекст, в неразличимость семантического сплина-тумана. Ровные дорожки слов заменяются какими-то цирковыми, по форме, кульбитами, мостиками пауз и тире, висячими трапециями дефисов и белых пятен. Высшая стадия семиотической дрожи, мелко звенящей на снегу в каждом звуке десятками смыслов: развалины, оставшиеся после всего, круги руин, по которым, конечно, ещё можно судить о замысле, но лучше этого не делать. Лучше заселить эти голодные пространства плотью своих мыслей и образов, смоделировать в них какую-то новую жизнь... Судить о замысле здесь всё равно, что попытаться составить впечатление о фильме по одной только афише: название, какие-то буквы, несколько случайных и эффектных кадров. Тот айсберг, подводная часть которого лишь подразумевается в чёрной тьме, но практически не участвует в осуществлении надводного пейзажа. Стихи-вампиры: для их функционирования необходимо твое, читатель, непосредственное участие. Именно оно заполняет все эти интенции и переходы, безлюдные, бессловесные кровью самых насущных смыслов. Сама же по себе даже самая совершенная система оказывается безжизненной.

Андрея Левкина представлять не надо. Его надо читать. Его надо спрашивать. Всё равно не ответит.

- А кого вы числите в своих литературных предшественниках ? Какая традиция, если вспомнить определение Элиота вас "судит"?
- Общаясь со своими ровесниками, я вывела для себя такую странную вещь: они поздно узнали русскую классическую поэзию. Разве что, кроме того, что проходят в школе. Бродский писал, что впервые прочел Баратынского в 19 лет. Я же читала все это с детства. Ничего не понимала в этих стихах, потому что поэтический язык с ХIХ века к нашему времени очень изменился и там просто много непонятных слов, непонятных выражений. Но мне в детстве это нравилось именно как непонятное. Я не старалась понимать, но запоминала.

В России его знают, в основном, как бойфренда Бьорк, между тем, во всем остальном мире Барни уже давно считается едва ли не художником ? 1. Мы как всегда отстаем, а жаль, потому что творчество Барни - какой-тот новый шаг в освоении привычного представления о современном искусстве. Лично мне он вернул веру в contemporary art, потому что работы его апеллируют не к разуму, но чувству.

Элина Войцеховская - первый автор, решившийся опубликовать в <Эгоисте> большой и подробный текст - роман , это серьезный и мужественный поступок. Писательница, живущая в Бордо, в домике с чеховской верандой и кустами паслёна в саду, пока ещё не слишком известна на своей исторической родине. Надеюсь, что публикация в <Эгоисте> поможет судьбе этого интересного и яркого текста, надеюсь, что помимо мы опубликуем и новые стихи Войцеховской, и свежую её прозу.

Это не комментарий к своей собственной статье пятилетней давности (зачем мне свою статью комментировать!), но объявление недели, декады, месячника метаметаэстетики. Странное образование, не школа и не направление, не содружество даже, рецидив модернистской поэтики в море безбрежном социалистического реализма, мощно прозвучавшее в 70-х и 80-х и, в един миг, пропавшее, когда основные делатели метамета или замолчали (как Еременко), или намеренно ушли в тень (Жданов, Парщиков). Иные, впрочем, представители метамета (Аристов) никогда особенно и не светились. Странная закономерность: вспыхнув и прогорев в поэзии, метареализм дал мощное развитие другим жанрам – прозе, эссеистике, художественной критике. Так, незаметно, будто бы исподволь, метамета подняло уровень моря современной литературе. Последний всплеск и цветение метаэстетики возник в середине 90-х, когда отдел искусства в газете «Сегодня», возглавляемый Борисом Кузьминским, строился по тем же самым сложно формулируемым принципами и правилам, которые принято приписывать именно метаметафорической эстетике. Попытаемся следовать им и мы – ограниченные во времени и пространстве – чтобы отдать должное первооткрывателям и подчеркнуть непреходящее значение, бла-бла-бла и всё такое. И последнее. Стихи, завершающие статью – мои, в них я попытался сделать реконструкцию метаметафорической эстетики, важнейшее свойство которой – демонстрация не предмета, но кругов, расходящихся от него ассоциаций. Нам показывают не комету, но хвост кометы. Именно поэтому первое четверостишье, в котором объект поименован и описан, отделяется от основного корпуса за-такт. Типа, можно не читать. Хотя, с другой стороны, «обнажение приёма» тоже вполне вписывается в свод метаметафорических правил. Спешите видеть.

Для нынешней публикации я извлек из <Вавилонской библиотеки> все главы, посвящённые Джойсовскому <Улиссу>. Тогда я увлекался постструктуралистами, читал Деррида и его апостолов, козырял всякими умными словечками. Конечно, теперь я написал бы всё иначе, много проще и легче. Без понтов. Но и так, кажется, неплохо вышло. По крайней мере, сравнивать не с чем: разборов великого Джойсовского романа на русском языке пока не существует - кроме, разумеется книги комментариев к роману, которую Сергей Хоружий написал, параллельно работая над переводом самого текста романа. Мне важно было вписать <Улисса> именно в российский контекст, в русский язык, потому что аутентичного перевода такой книги, по вполне понятным причинам, быть не может. Вот и давайте изучать то, что имеем.

О мазохизме и витражах, притче, рассказанной Битовым и резком (брезгливом) неприятии романного жанра, о Шульце и Кафке, Львове и Москве, Набокове и декадансе, поэзии и прозе, критике и «татарской морде», катафатической теологии и о понятии «нормы» в беседе 1996 года.

Крокодил Гена разминается, несколько минут сосредотачивается, а затем открывает огонь из автомата по группе манекенов.

Смерть отбрасывает в телесность. Живых, разумеется.