Жизнь как есть

 

 

 

Патриоты

 

Однажды в троллейбусе встретила знакомого поэта.

– Ты где сейчас работаешь? – спросила я.

– Дома, за столом. Два дня на себя, пять – на чужого дядю.

– А кто дядя?

– Разные богатые дяди. Книгу пишу. Надо на неё деньги заработать.

В книге должны были быть поэма, проза, мемуарные очерки о Благове, о Мухиной-Петринской… И почему-то статья обо мне. Хотя я ещё пока живая.

Поэт стал сдержанно хвалить мои стихи.

– Только тебе надо с большей любовью о Родине писать.

В троллейбусе было много народу. Мы говорили через несколько голов. Я не расслышала.

– Что надо?..

– Я говорю: больше надо Родину любить!

На нас оборачивались.

– Нет понимания того, что такое Родина! – прокричал он на весь троллейбус. Все прислушивались к нашей содержательной беседе.

– Я думаю, нет понимания моих стихов на эту тему. Ладно, тут не место для дискуссий.

– Новый сборник готовишь?

– Уже вышел.

– Уже?! Сколько же там новых стихов?

– Все.

– Все?! Вот это ты пашешь! Подаришь? Мне нужно для полноты впечатления.

– Может, не стоит? Я ведь там снова о Родине пишу.

– Надеюсь, не так?

– Ещё хлеще.

– Ну, держись тогда! – сказал поэт с металлом в голосе и с патриотическим блеском в глазах.

 

Эту точку зрения на мои стихи разделял не только он. Как-то мне позвонил ещё один поэт-патриот:

– Малохаткин прав. Нельзя так ругать Родину.

Для таких Родина – как жена Цезаря – вне подозрений. А сталинские репрессии? Чечня?* Афган? Танки в Праге? Что, все эти деяния тоже достойны любви?

Но мне лень было спорить.

– Вот послушай, какие стихи. – Поэт восторженно прочёл: «Я испытал восторг и негу русофильства...»

Зашёл разговор о моём вечере Бродского. Поэт был категоричен:

– Я Бродского не люблю.

– А ты его читал?

– Не читал и не буду. По принципиальным соображениям.

– По каким таким соображениям?

– Есть свои соображения. – Поэт помедлил, словно размышляя, стоит ли со мной ими делиться. Потом вымолвил с горечью:

– Он Родину предал.

Следующим был вечер Галича. Я сказала поэту:

– Не приходи, тебе неинтересно будет. Он ведь тоже Родину предал. Как и Тютчев, и Ходасевич, и Поплавский…

 

Вспоминается ещё один звонок. Незнакомый мне поэт с достоинством представился звучным псевдонимом. И спросил:

– А кто такой Парнок? Я нигде не нашёл этого имени.

Я объяснила. Поэт подозрительно спросил:

– А она русская? Странная какая-то фамилия.

– Еврейка.

– Да-а… Я таких не люблю. Вот Есенин…

– А Фета любите?

– Фета люблю.

– А ведь он еврей.

– Не может быть!

– Представьте, да. Вообще чистокровных поэтов у нас почти нет. Цветаева, Блок наполовину немцы, Высоцкий – полукровка, да и Пушкин, знаете ли…

Поэт подавленно положил трубку.

 

Я вспомнила, как проводила в 1989 году в салоне «Вдохновение» цикл вечеров. Так получилось, что одним за другим шли: Бродский, Наум Коржавин, Галич, Мандельштам… В салон начались звонки: «Что это у вас там за сионистский центр?» Были угрозы. Хозяйка салона Бессонова забеспокоилась: «Ещё подожгут...»

Всё-таки следующий вечер Пастернака я тогда провела.

В собачьем клубе, куда я водила Денди, свято блюли чистоту родословных. Но даже там такого расизма не было.

 

Из тех я видно неумеек,
в чей адрес сыпется упрёк.
Взамен прочерченных линеек
пишу свой день я поперёк.

Не по клише и трафарету
кладу свою я колею.
Такой ещё быть может нету...
А на линейки я плюю.

Не знают строчки дисциплины,
их не воспитываю я.
Они с линеек как с трамплина
ныряют в гущу бытия.

Я с ними не хожу по струнке,
нутро само меня ведёт
и создаёт свои рисунки,
как Бог мне на душу кладёт.

Мне не дари тетрадь в линейку,
и в клетку тоже не терплю.
Лишь чистый лист – моя ячейка,
где я живу, дышу, люблю.

Пусть будут, может быть, неровны –
не так чисты и велики,
но будут только чистокровны
моей судьбы черновики.

 

Ещё один эпизод. На презентации моей первой книжки в библиотеке к нашему бывшему компаньону подошёл некий поэт. Он предложил издать его стихи.

– Это к Давиду Иосифовичу, – отфутболил его компаньон. – Это по его части.

– Как? И-о-си-фо-вичу? – протянул чуть не по складам поэт, скривившись, будто съел гнилой орех. – Ну, такой только разве что какого-нибудь Арбитмана издаст…

 

Другой поэт – кстати, член Союза писателей, о чём везде устно и письменно сообщал громогласно, – благополучно на халяву издавал одну за другой свои книги. Он всюду ходил с протянутой рукой и агрессивно требовал денег на сборник. Если не давали – то кричал угрожающе: «Русских поэтов не печатают!» Ему везло: большинство наших издателей были патриоты.

 

После выхода статьи обо мне Малохаткина где-то в писательской среде проходил вечер, посвящённый дням славянской письменности, который вылился в некое подобие митинга с характерным для таких мероприятий антисемитским душком. Звучали лозунги:

– Нам этих шевчуков с их родинами-уродинами не надо!

Всем было понятно, в чей огород этот камень.

В самый разгар моих поношений я получила письмо от моей читательницы из Нальчика Л.И. Козловой. Вот что она писала:

 

«Наверное, я должна была написать, как положено в правилах хорошего тона, комплименты о красоте Вашего слога. Но я не могу кривить душой, пишу, что чувствую на самом деле: ничего более страшного я не читала. Ваши стихи потрясли меня до глубины души. Это настоящий вопль наболевшего сердца. Они до боли созвучны самым сокровенным мыслям людей, знающих цену порядочности, чести, болеющих за разруху всего, во что они верили, за чувство бессилия при явном обмане, за попрание самых святых понятий. Наташа, я преклоняюсь перед Вами, перед силой и яркостью Ваших эмоций! Я бы написала особенно затрагивающие меня строки конкретно, но книжки нет дома – я передала её своей приятельнице, чтобы она прочла, сняла ксерокопии и раздала нескольким нашим общим знакомым: грех держать такие строки, не знакомя с ними других!

Убеждена, что в ближайшие годы имя Кравченко Наталии станет известно всей России. Может быть, было бы лучше, чтобы я выждала несколько дней, пока впечатление от Вашей поэзии несколько бы поутихло, а не писала сразу после прочтения книги, когда сердце жжёт, как после ожога.

Дай Вам Бог здоровья и долгих лет жизни, чтобы не иссякли Ваши силы, Ваши чувства, острота восприятия нашей мрачной действительности.

Я долго смотрела на Вашу фотографию – при Вашей нежной красоте более естественной была бы лирика в розовых тонах, и тем поразительнее контраст реализма и правды в Ваших строчках. Спасибо Вам, одуванчику по внешности и боевой гранате по силе изложения!»

 

Стоит ли говорить, что такие письма были для меня в сто раз весомее любых пасквилей и дороже всех официальных признаний. «Пошлю-ка я ей статью Малохаткина, – подумала я. – Пусть знают в Кабардино-Балкарии, как травят русского поэта».

 

Однажды и во мне проснулись патриотические чувства. Мы смотрели с Давидом фильм по ТВ «Весна на Заречной улице». Я вдруг почувствовала ностальгию по тем временам, когда меня ещё не было.

– Посмотри, – сказала я мужу, – насколько наш Рыбников милее ихних Шварцнеггеров.

Давид присмотрелся.

– И в самом деле.

 

Так давно это было, что, кажется, было неправдой.
После стольких потерь – то ли оттепель, то ли метель...
И неважно уже, был ли прав ты тогда иль неправ ты,
с высоты этих прожитых лет всё неважно теперь.

Наша родина – те, кто нас любят, лелеют и помнят,
а не то, что по клетке грудной словно танком прошлось.
Наша родина, дом – это просто лишь сумма всех комнат,
где когда-то нам так хорошо и беспечно жилось.

Уходя, не забудь и не бойся назад оглянуться.
Помаши на прощанье тому, что уносит рекой.
Уезжают всегда навсегда. Невозможно вернуться.
Вместо нас возвращается каждый раз кто-то другой.

Но пока не настигла за всё дорогое расплата,
заслонив небосвод вереницей рутинных забот,
очень важный секрет, – чтоб идти не туда, куда надо,
а туда, куда тянет, туда, куда сердце зовёт.

Нам никто не вернёт ни родных, ни надежду, ни юность.
Значит, надо придумать, как нам обходиться без них.
Остаются шальная бездумность, и струнность, и лунность,
и сердечный тайник, и серебряной чести родник.

                                                                     1996 год

*_ Чеченские войны были гражданскими, катализатором их выступили спонсируемые из-за границы сепаратисты. Более 200 тысяч чеченцев бежало только в Москву и область, и неизвестно сколько по всей России вплоть до Сибири._Прим. редактора.