Жизнь как есть

 

 

 

В наши дни для настоящей журналистики подполья – несчастье. Они есть, кажется, у каждого русского. Подполья возникают перед журналистом то, как западни, то как непролазные чащобы. К нужным сведениям приходится пробираться со звериной изворотливостью.

Вспоминается лето 1999 года. Командировка на Юг тогда потребовала от меня полного напряжения сил.

 

- I  -

Первым в собственное подполье погрузился владелец столичного издательства. Под ногами там у него было разворованное государство. Стенами служили потерявшие, мол, интерес к жизни россияне. Он чувствовал себя полководцем, бросающим силы добра – я и только я представлялся ему их олицетворением! – на бескомпромиссную борьбу со злом. По мнению босса, мне следовало топтать госаппарат и обличать деградирующих соотечественников.

Таков был смысл его речи в личном кабинете, где я, единственный слушатель, сразу почувствовал расставленную сеть. Именно меня в сеть ловили. А как иначе? Я проводил в командировках по сто дней в году. Но ни разу за восемь лет владелец не назначал мне аудиенцию – наоборот, он держался на максимальной дистанции. В поездки отправляли меня чины пониже – с теми же напутствиями. Обличение косных соотечественников в издательстве перемежали восхищения героями западного образца – бизнесменами, творящими чудеса буквально на пустом месте. Это приносило фирме миллионы долларов в год. «Деградирующим россиянам», видимо, нравился такой стиль: у выпускаемых издательством двух журналов были, соответственно, первый и четвертый в стране подписные тиражи – среди ежемесячников.

«С какой стати босс разводит бодягу сам, подменяя подручных?» – мучился я над загадкой, слушая про битвы добра и зла. А он поставил мне и конкретную задачу: «Сделать достоянием общественности страдания и нищету фермера Петрова, брошенного государством в лапы хищных перекупщиков». И тут, приблизив ко мне свое лицо, предупредил строгим полушепотом: «Петров – мой бывший вузовский однокурсник». Быстро схватил мою руку, пожал – и показал глазами на дверь.

У меня словно гора с плеч свалилась. Чутье не подвело: сеть есть. Но в ней незачем запутываться.

Я рассуждал так. Босс для командировки к Петрову выбрал меня потому, что я в издательстве показывался намного реже коллег: писать тексты мне разрешили дома, в Рязани. Если Петров сообщит мне что-то нежелательное, то риск разглашения этих сведений минимальный. Ведь всем в Москве понятно: с гастарбайтерами, чуть что не так, разговор короткий. Предупреждение босса можно перевести просто: держи, рязанец, язык за зубами.

По дороге на вокзал, при покупке билета, при посадке в купейный вагон чутье продолжало свои подсказки. Я вспомнил об ошибках, за которые людей выдворяли из издательства безжалостно. Редакция оплачивала труд постольку, поскольку литрабы – литературные работники – привозили ей из командировок эксклюзив: нечто, по определению, исключительное, единственное в своем роде. Ищи его на свой страх и риск – или иди прочь.

Непохожестью наших журналов на другие столичные издания особенно кичились босс и его ближайшие подручные. Между тем, сами они предпочитали говорить стандартно, безлико. Вот и суть напутствия босса мне была такой же, как речи всей московской элиты: и государство не то, и сограждане не такие. Босс, правда, не радикал, но все равно от эксклюзива далек. Значит, ни одно его слово мне в тексте нельзя повторять!

Я почувствовал себя вырвавшимся из сети. И тут мои силы иссякли. Рыба в таких случаях забивается в укрытия: под коряги или в водоросли. Я тоже боялся еще раз угодить в сеть – в чужое подполье.

Радовало, что в купе все как обычно: прозрачное помытое окно, чистые панели и полки, попутчики с малым количеством багажа, не ищущие взглядом собеседника, немногословные. У меня крепла надежда отсидеться в таком укрытии сутки – до встречи с Петровым.

И она имела под собой основания. Я хорошо помнил, что все 90-е годы, пока я мотался по стране, среднерусские поезда были вне информационного пространства. О них не выдавали запоминающихся сенсаций главенствующие федеральные телеканалы. Даже в печати ни разу не брякнули, что проводники, мол, изнасиловали малолеток. Редкость! О педофилке, преподающей в начальных классах, рязанская газета, например, поведала как раз перед моей командировкой. Меня эта отрезанность, оторванность поездов от СМИ не могла не радовать.

В наши дни русские подполья – всего лишь ремейки набивших оскомину телесюжетов и радиопередач. Что босс, что незнакомцы: копируют все, что привлекло их внимание в средствах массовой информации. Никто больше не строит оригинальных подполий. Массовые потребители – они во всех сферах только потребители.

И оторванность журналистов от поездов служила залогом, что попутчики, как и раньше в 1990-е годы, будут, в основном, молчать. Пассажирам вагоны казались отрезанной не от СМИ, а от России, чужеземной территорией. Туда со своим уставом, как говорится, не ходят.

Причину всего этого я понял не сразу. Железнодорожникам хорошо и вовремя платили. Они, ценя это, не лезли ни к журналистам, ни к пассажирам с обличениями своего начальства, а оно не распускало небылицы о своих подчиненных. Вот и весь секрет молчания средств массовой информации.

Проводники, ремонтники, отраслевые милиционеры, ценя свои рабочие места, старались поддерживать порядок. Они помнили, каким он был в СССР, – и не изобретали велосипед. В результате купейные вагоны, советской еще постройки, выглядели, как новые. Внутри аскетичный минимальный комфорт. На окнах в проходе белоснежные простенькие занавески, в купе бежевые шторы – вот и все предметы роскоши.

На крупных станциях я выходил покурить на платформу. Тут меня облепляли тетки в цветастых допотопных платках, в халатах или, при прохладе, в старых жакетках, сапогах-кирзачах. Они навязывали все то же, что и на других маршрутах: горячий борщ, картошку с солеными огурчиками и курицей, самогонку или квас…  И они не изобретали велосипед: изображали базарных торговок времен СССР. Гомонили вдоль всей платформы вплоть до отхода поезда.

А потом за окном купе возникало словно бы испорченное телеизображение.  Казалось, одна и та же деревенька то пропадала, то появлялась опять. Стандартные небольшие домики колхозной поры: то тесом обшитые, то кирпичные стены, то шиферные, то железные крыши. Стандартный набор деревьев у фасадов: тополь, береза, ель…

Вскоре наваливалась на весь вагон скука. Меня она устраивала больше всего. Попутчики и при ней не отваживались раскрыть рот. А чувства скука обостряла и обновляла так, что я потом неделю без устали мог погружаться в чужие подполья.

Так мы с попутчиками и путешествовали «внутри СССР» все 1990-е годы. Билет на поезд выполнял функцию машины времени.

Пассажиры друг друга почти не беспокоили, что тоже объяснимо. Они, в основной массе своей, ехали добывать себе заработок: везли документы, ценные вещи, деньги для передачи партнерам по бизнесу. Почте и банкам в 1990-е годы мало кто доверял.

Нападений на поезда я не видел. И почему-то не ждал. В Москве я давно столкнулся с парадоксом, который привел меня в изумление. Два раза в месяц кассирша нашего издательства привозила из банка аванс и заработную плату – а это, по тогдашнему курсу рубля, многие десятки тысяч долларов – в объемистой хозяйственной сумке, едва втискиваясь с ней в автобусы и троллейбусы. Напуганная россказнями и сообщениями СМИ о «бандитских временах», она с 1992 года плакалась и боссу и всем нам: не только ограбить, но и убить ведь могут запросто. На нее никто в издательстве не обращал внимания! Экономный босс хорошо знал: так же возят деньги кассирши и во многих других московских фирмах.

Но в поездах пассажиры мало двигались: они были обычными сторожами при своих ценностях. И не только в купейных вагонах. В плацкартные – набивались «челноки», громоздя багаж до потолков. Им от него тоже лишний раз не отлучиться. Беспечных отпускников я тогда в поездах не встречал. Если я курил в тамбуре, то в полном одиночестве.

Скука постепенно придавливала все тело к купейной полке – верхней, мягкой, безопасной. Положив, на всякий случай, руку на деньги, спрятанные на груди под одеждой, – а в командировку приходилось брать сумму большую, чем зарплата жены-учительницы – я позволял себе расслабиться и закрыть глаза. И на этот раз я тоже быстро заснул.

Разбудило меня злое ворчание. Это дверь купе, открываясь, дребезжала и что-то нечленораздельно бормотала. Окна в вагонном проходе голубели. Светало. Черные массивные фигуры стали заполнять дверной проем. Я машинально ощупал потайной карман: деньги на месте. Попутчики выходили из купе гуськом, как будто конвейер двигал банковские сейфы по направлению к бизнес-партнеру. Как и раньше, все молчали, чтобы не выдать финансовую тайну. Я запер за ними дверь.

В кромешной тьме ярко голубел периметр шторки, как рамочка. Это рассвет пытался протиснуться в купе через окно. На вокзале негромко и приветливо предупредили: поезд отправляется. Ночь казалась горным хребтом, отделившим меня от Москвы, босса, редакции. Я почувствовал, что начался отдых. Радость стала давить меня изнутри – так вода распирает стенки колодца, наполняя его. Пробормотав привычное заклинание: вечером будет работа, вечером, – я опять провалился в сон.

Грохот раздался в полдень. Спросонья я долго возился с дверью, наконец, отпер. Капитан инженерных войск принялся штурмовать купе: сердито сопя, поднял штору на окне, нижние полки, забил багажные отсеки доверху сумками. Все это – ни слова мне не говоря.

Он закончил – вошла высокая круглолицая красавица с сыном на руках. Ребенка капитан поцеловал в щеку, сказал:

– Все, мне пора возвращаться в тупую орду.

Красавица расхохоталась искренне и звонко:

– Будет скучно в тьмутаракани – звони!

Ее и мужа тела прильнули друг к другу синхронно, умело, без сбоев. Поцелуй был протяжный, но не до утомления. Ребенок смотрел на взрослых терпеливо. Он был необыкновенно спокойный.

Мне показалось, что не июльское солнце, а эта пасторальная сцена нагрела и осветила купе. Во мне она вызвала непонятный прилив радости. Вокруг все стало таким хорошим!

И когда капитан исчез, я, чтобы красавица не почувствовала себя огорченной, принялся, стараясь придать голосу максимальную теплоту, ее подбадривать:

– Хорошая у вас семья. В закрытых военных городках это очень важно. Молодцы!

Свое со мной согласие она выразила неожиданно:

– Да, первый раз с сынулей выбрались из тьмутаракани. К родным едем. Первое наше путешествие по стране уродов.

С тупой болью в сердце я понял: сам того не желая, я опять угодил в чужое подполье. Я опешил, но не оскорбился. Независимо от воли мой ум стал вдруг лихорадочно работать – иначе ведь не уцелеть!

Между тем, она говорила молодым мелодичным голосом, упоминая о зимних перебоях с подачей тепла в дома или о неполадках газовых, водопроводных, что у русских руки растут из задницы, а в пропитых головах одна ботва. И одновременно выверенными движениями расстилала на полках для себя и сына простыни, одеяла, подушечки, вынутые из черного баула. Сын, тем временем, сидел у меня на коленях. Я не мог ни в чем отказывать красавицам, благоговея перед ними с младенчества.

… А ум мой, между тем, перебирал варианты, как мне относиться к ее подполью: страна уродов – это она, мол, не про меня, а как-то вообще; да, но мою персону она не исключила из их перечня. Что происходит?..

На ближайшей станции мы в том же порядке втроем вышли на платформу. Красавица командирским тоном, заимствованным у мужа, приказывала торговкам поочередно опускать ей в сумки: арбуз, дыню, персики, контейнер с горячим картофелем и мясом, непомерных объемов помидоры… Сын спокойно смотрел и на это – у меня на руках. Вернувшись в купе, она продолжала клеймить страну уродов:

– Страной правят уголовники: не просто воры, а и убийцы. Они буквально грабят армию, морят голодом офицерский состав, вынуждая увольняться. А сынуля у нас будет в Лондоне учиться. Так нам его папа сказал.

Как же натерпелась она скуки в декретном отпуске, одна с сыном в квартире целыми днями, жалел я красавицу. Единственная забава – телевизор. Вот и выбрала самый радикальный вариант подполья. Страна уродов! Она у красавицы точь-в-точь такая, какую демонстрируют на телеэкранах: ни одного нормального лица, морды идиотов, алкоголиков и в селах, и на столичных улицах, и в Кремле, и у Ельцина, и у его окружения. Операторы ведь специально улучали моменты, когда человек ведет себя неадекватно, чтобы длить и длить ковровые бомбардировки страны унизительными для нее кадрами и кличками. Такие результаты выдавала в купе работа моего мозга. Я предпочитал их держать при себе.

Понял я также, что обрек себя до конца поездки на положение белки в колесе. Я от доброжелательности к красавице не откажусь. Но стоило мне проявить к ней теплоту – попутчица вываливала на меня новые потоки ругательств, и, реагируя на них, ум мой усиливал скорость своей работы, как белка – интенсивность перебора лапками.

– И никогда мы, голодные и обобранные, против воров не восстанем, – продолжала она ораторствовать, лакомясь оскорбительными словами.  – Русские – нация бывших крепостных, холуи, рабская тупая орда, прав наш с сынулей папа.

Но я видел и реальность. Точнее, мои глаза сами считывали правильную информацию. Ребенок, полакомившись мясом, объедался персиками, арбузными ломтями. Мама его то к куску дыньки притронется, надкусит – и в мусор ее, давно надоевшую, то к арбузу. Голодная и обобранная семья? Наоборот – обеспеченная!

Вспомнился и муж-капитан, уверенный в себе завоеватель. Жена повторяет за ним, догадался я! Не может она копировать телепередачи самостоятельно, в одиночку! Он вряд ли позволил бы ей самодеятельность.

Удачлив капитан, нашел для семьи где-то хорошую кормушку. Мне до него далеко. Дело в том, что я на свои командировочные смог купить только борщ и курицу. У меня – ответственность перед женой и двумя дочками. Если разделить московскую зарплату на четыре части, то назвать ее хорошей сложно, не пошикуешь. Вот я и экономил каждую копейку в командировках.

Мозг мой, работая безостановочно, уставал. Но я спрашивал и спрашивал себя. Зачем красавице подполье здесь – при раболепном поклоннике? А зачем мужу ее такое подполье? А зачем, продолжал я спрашивать себя, идут ковровые бомбардировки страны гадостями о русских – основных зрителях телеканалов? Зачем это же мириадам газетчиков, если тиражи катастрофически падают? Продолжая делать усилия, ум мой, наконец, добрался и до ответов. Руководители средств массовой информации демонстрируют единство с московской элитой. Им не нужны читатели, зрители. Наоборот, важнее всего показать свою постоянную готовность к разрыву с этой «массой идиотов, тупой ордой» – и, соответственно, к присоединению к людям, отрезающим для «своих» главные куски элитного пирога.

Вот и у красавицы – те же цели. За мужем она как за каменной стеной. А он, видимо, как и руководство телеканалов, усвоил: говорить надо только то, что покровители говорят – обеспеченность сама собой придет, независимо от бедствий общероссийских.  И в семью обеспеченность пришла. Оставшись впервые без мужа, красавица … всего лишь демонстрировала передо мной свою с супругом солидарность.

– Каков народ, таковы и его вожаки, – сыпала и сыпала лакомыми оскорблениями красавица. – Прав мой муж: ленивый русский человек задницу не поднимет, чтобы навести в стране порядок…

Горько мне было, как при просмотре телеканалов. Благоговея перед красотой, я на этот раз не мог «выключить телеящик», и ум мой работал как белка в колесе, и на свою станцию я приехал изможденный.

 

 

-  II  -

Поезд увез с собой все звуки и краски, кроме черной. Стало так жутко, что попутчица вылетела у меня из головы. Тьма была необычно густой. От усталости я не смог сразу вспомнить, что Юг ближе к экватору, чем Москва, и поэтому солнце заходит раньше и глубже. Мне, наоборот, казалось, что кругом все как на Севере, но мне одному залило черной краской глаза. Я был почти слепой.

Но глаза стали привыкать. Я высмотрел блеск фонарного столба вдали, под его рыженькой лампочкой едва различил грузовик, рядом с ним человека со скрещенными на груди руками. Петров? Знаков мне он не подавал, хотя на платформе я был один.

Я посмотрел на небо. Создалось впечатление, что у меня перед лазами телескоп: такие широкие, спелые, сияющие звезды. Но стоило чуть опустить глаза – и тьма опять испугала. Решив, что мне больше ждать некого, я приблизился к грузовику. Петров был удивительно безынициативен, ни шагу не сделал мне навстречу. Потом я понял, что он с первых секунд, как меня увидел, взял свой обычный тон: хочешь действовать – пожалуйста, он ответит, нет – не надо.

Мы поехали. Темно в кабине. Я не просил включить свет. Зачем разорять бедняка, и без того потратившегося на бензин? Но жуть усилилась. Тьма обгладывала свет фар грузовика почти до самого бампера. Казалось, мы едем не по дороге, а по взлетной полосе. Она вот-вот кончится, и грузовик, которому не дано взмыть в небо, ухнет в яму.

Я сильнее и сильнее вжимался в спинку сиденья. В этой тьме грузовик еще и петлял, и гремел по мостам, заставляя меня думать: я – во власти нечистой силы, она и пугает то и дело.

Фары вдруг высветили зеленую решетку открытых ворот, грузовик сбавил ход, стал торжественно, степенно, ровно подниматься вертикально вверх. Мотор заглох у фасада трехэтажного, судя по рядам освещенных окон, дворца.

– Куда мы заехали? – спросил я с тревогой. Петров тут же ответил:

– Это мой дом.

И сразу снабдил меня инструкциями, как жильем пользоваться.

Сначала я разложил вещи в отведенной для меня комнате. Затем поплавал в обложенном плиткой бассейне, принял горячий душ, прошел на кухню, механизированную на сто процентов: от электромясорубки до посудомоечной машины.

Тревога моя достигла максимума. Сближаясь с Петровым, я удалялся от задания босса: писать о нищете такого человека смешно. Я чувствовал себя повисшим на волоске. Босс крут, с ним никто и никогда не спорит. Соврать про нищего Петрова? Но это еще более опасно: когда ложь выходит наружу, редакция всю ответственность на литрабов сваливает. Меня ждала безработица, а дочерей – бедствия. Хотелось убежать от Петрова куда глаза глядят. Но и это невозможно: он бывший сокурсник босса.

Петров колдовал у микроволновки. Вынув из нее тарелку, предложил мне:

– Отведайте домашних крестьянских колбасок, картошечки с укропом. Еще вот скушайте сметану – натуральную, с подворья. У нас все свое.

Но мне кусок в горло не лез.

– Я очень устал, – сказал я. Хочется прилечь. Утро вечера мудренее.

– Жена приказала дать вам вазу с фруктами на ночь. Приболела моя вторая половина. Завтра, впрочем, увидитесь, – Петров вручил мне яблоко размеров с мою голову, виноградные кисти, янтарную алчу, пестрые персики. Я поднялся к себе.

В таких особняках я ночевал в командировках не раз: в семьях фермеров, сельских педагогов, механизаторов. Гостиничный бизнес в глубинке совсем заглох – а главная особенность журнала заключалась в материалах о ней и только о ней.

Процесс шел на моих глазах.  Особняки стали символом высокого социального статуса еще до развала СССР, когда в них перекочевали тучные стада кооператоров и начальничков с госпредприятий. Одновременно процесс приобрел репутацию предательства народа в трудную для того минуту.

Тем не менее, в него вливалось все больше власть имущих, бандитов, любого калибра бизнесменов и их подручных. В «свободной России» они стали возводить княжеские дворцы, феодальные замки, вельможные палаты. Не только в Москве, но и в самых захудалых райцентрах окраины застраивались барскими хоромами, получая стандартную кличку «поле чудес в стране дураков».

Скудным, но неостановимым потоком особняки добирались и до бывших колхозный деревень. Газовые, нефтяные, энергетические корпорации брали там землю: почти в каждом регионе – и не по одному поместью. Захваченные территории они помечали десятками, по местным меркам, дворцов – видных, как церкви, издалека. Поселяли там и топ-менеджеров, и семьи простых рабочих, подчеркивая рост их статуса. Но репутацию вызова «массе трудящихся» особняки сохранили.

На ее фоне проект Савченко, губернатора Белгородской области, смотрелся в 1990-е годы как фантастический. Евгением Степановичем была придумана тогда, при закупорке всех финансовых артерий России, своего рода «бартерная ипотека». Семьям учителей, врачей, культработников и бывших колхозников стройматериалы для особняков завозились сразу в полном объеме. А отдавать за это мясо, овощи, другую продукцию подворий новоселы обязывались в течение многих лет.

Уже к 1995 году соответствующие договоры подписали шесть тысяч таких семей. Их особняки, возведенные, в основном, из силикатного кирпича, белели по всей Белгородчине. Савченко придумал и идеологию для проекта. Мол, особняки – это родовые, фамильные гнезда, где способны мирно ужиться три поколения: родители, дети, внуки. К высокому социальному статусу добавилась функциональность.

«Господи, как я любил писать об умных русских людях!» – подумал я, вспоминая ночевки в особняках, долгие беседы, споры о судьбе деревни. Продумал, впрочем, о себе в прошедшем времени. И вдруг глубоко заснул.

Разбудила меня яркая голубизна окна. Я смотрел на нее долго и враждебно. Но сон, отсрочивающий неприятности, не вернулся. Чему быть того не миновать – и я прильнул к окну.

Дух захватило от кавказских масштабов. За окном склон горы почти отвесно падал в ущелье к еле видимой змейке реки, спичечным коробкам колхозных домиков по ее берегам. Станицу в ущелье затолкал лес. Высоченный, бледно-голубой, он выползал по противоположному берегу реки на равнину. За ним, чуть ли не вблизи Москвы, желтела нива.

У дома землю Петрова не давала толком рассмотреть темно-зеленая шевелюра сада. Она была неровной. В окружении деревьев, высились еще два особняка. Боже мой, о какой нищете может идти речь? Петров, в шортах и кепке, мелькал в саду около особняков. Чему быть того не миновать, повторил я, спускаясь на кухню.

Там гремела посудой невысокая и сухонькая, как и Петров, старушка.

– Иван Павлович занимается организацией делового завтрака, – предупредила она, достав из холодильника тазик с горой колбасок. Тех самых, которыми меня потчевали вчера вечером. Судя по их количеству, мы их будем есть и на завтрак, и, пошинкованными для окрошки, в обед, и на ужин. Семье Петрова вообще предстоит поглощать их несколько дней – дисциплинированно, ответственно. Профессиональное чутье заставило меня на колбасках сфокусировать все внимание. Так я начал втягиваться в свою обычную работу: поиск связей между увиденным и услышанным, считывание информации глазами, обонянием, осязанием, всеми органами чувств.

Кустарная добыча золота и фактов русской жизни, переполненной подпольными разглагольствованиями о второстепенном и упрямым молчанием о самом важном, – схожие процессы. Я тратил на это годы и годы. Песок слов и умолчаний погружался в лоток мозга. Там шла промывка всего, что я ощутил органами чувств. Она и подсказывала, какие факты золотники, а какие – бросовые. Ценные – вызывали волнение сразу и надолго. Они накапливались и накапливались с годами.

Вот и на кухне колбаски взволновали меня так, будто я наткнулся на золотой самородок. Петров для меня, посланного к нему влиятельным в Москве сокурсником, не сделал исключения: я буду питаться так, как обычно это делает его семья. Для меня стало неопровержимым утверждение: он не только не имеет легких бешеных денег, но и не стремится их заполучить. Иначе ассортимент деликатесов был бы расширен по принципу: разорюсь, но угожу.

Питаться, как его семья… Все складывалось очень хорошо. Я обрадовался: буду ощущать зависимость этих людей от земли! В сельских домах понимают: приготовление еды начинается не на кухне, как в городе, а в хлеву, в саду, в огороде, на пашне. Если поросенок, выкормленный отходами от растениеводства, зарезан, то съесть его мясо – обязанность всех членов семьи. Причем сделать это надо в определенные сроки: до упитанности следующего поросенка. А сколько раз мне в деревнях жаловались на более сложную задачу: «Зарежем бычка – и едим, едим. Тошно!» И ели, ели. Сколько раз жаловались на то, что угнетены и другими припасами!

Заполненные картофелем, соленьями, вареньями погреба – это не только символ достатка, но и вызов сельской семье. Хватит ли у нее силы воли, дисциплины, ответственности, чтобы осилить именно эту еду, не соблазнившись магазинной?

Почти в каждой командировке я наталкивался на парадокс. Как ни странно, в 1990-е годы в деревнях чаще всех шиковали пропойцы, бомжи и воры. Получив от шабашки или украв деньги, они тратили всю сумму на соблазны сразу: и красная икра им и детям доставалась во время застолий, и осетрина случалась и соков, вин – море разливанное. А через день-другой их дети голодали…

В большинстве сельских семей полученные от продажи излишков продукции или подработки деньги шли, что называется, в фонд накопления. И дети 1 сентября отправлялись в школу одетые с иголочки, не хуже городских. И статистика говорила о вещах неправдоподобных. Например, в самых захудалых сельских районах, где ни одного не только промышленного, но и колхозного или совхозного производства не оставалось, число легковых автомобилей на душу населения в 1994 – 1995 годах, самых тяжелых для российской экономики, было большим, чем в лучезарной Москве в 1985-м, считавшемся самым благополучным советском году. При этом новых машин покупалось в десять раз больше, чем в той же глубинке во времена СССР.

 Неправдоподобными эти факты выглядели еще и потому, что средства массовой информации в 1990-е годы чурались деревни. Я чувствовал себя первопроходцем. Добывал такие сведения-золотники, меня печатали, издательство держалось на плаву, я ездил, ездил… по «разоренной России».

О ней и напомнил Петров.

Для участия в завтраке он пригласил сына Александра и зятя Виктора – владельцев тех самых особняков на его земле. Но говорил Петров не о родовом достатке, а об исключительных своих страданиях.

Густо пересыпая речь специальными аграрными терминами, он долго рассказывал о фиаско с растениеводством, животноводством, садоводством. Когда повествовал о начале проектов, почему-то показывал рукой на вершину горы. Когда сокрушался об их неутешительных итогах, рука опускалась в сторону ущелья.

– Развивая каждое дело, я напрягался, как сизиф, – ораторствовал Петров. – Катил и катил камень на вершину. А там меня облепляли перекупщики. Они страшные, как динозавры, отпугивали цивилизованных покупателей, вынуждали сбывать скоропортящуюся продукцию по бросовым ценам. И раз за разом проекты катились под откос. Я их закрывал. Я не позволял себя и дальше разорять. Я открывал новое дело, не получив должного вознаграждения за старое.

Зять и сын, опустив глаза, дожевывали завтрак. Старушка-жена, воспользовавшись паузой, подала голос:

– Иван Павлович, зарплату ты все-таки – не забудь, ты этим отличался от окрестных пройдох – и себе, и детям исправно платил всегда.

– Да, Нина Ивановна, платил. Но мы горбатились за небольшие эти деньги, словно не хозяева, а наемные работники. Фактически – по найму у перекупщиков. Посуди сама, если бы Сизифу платили оклад за его труд, то ему что, было бы легче? Нет, конечно! И, кстати говоря, может, ему и платили: существовал же он на что-то. У нас, как и у него, прибыли ноль. А проекты – золотые! – Сказав это, Петров опять углубился в сельскохозяйственную казуистику. О проектах он готов был вспоминать часами.

Между тем, я уже объездил Юг России вдоль и поперек. Промышленных масштабов овощеводство, садоводство и животноводство здесь были беспощадно уничтожены. Но ни один клочок местных черноземов не пустовал. Землю аграрии занимали зерновыми, масличными культурами, сахарной свеклой. Сверхдоходы с начала 1990-х давал подсолнечник: уже протянулись с Юга финансовые каналы в Европу, уже создана была, на деньги от продажи семечек, новая ветвь перерабатывающей промышленности – рафинированное подсолнечное масло, о котором мало кто имел в СССР понятие, местные аграрии поставляли не только в Москву, но и за Полярный круг.

Но сверхдоходы не привлекали Петрова! Когда я о них упомянул, он ответил жестко:

– Подсолнечником увлеклись самые настоящие дикари. Он истощает и заражает землю так, что на месте черноземов скоро образуется пустыня. Я никогда не вступлю в эту партию вандалов, оставляющих детям и внукам не Кубань, а Сахару.

И дальше полились его аграрные воспоминания. Он в них был один против всего остального мира и гордился этим. Ему это нравилось. Он обожал чувствовать себя существом исключительным – своего рода сверхчеловеком, способным бросить вызов всей России. Материализуя этот вызов, в шестигектарном саду на вершине горы он выращивал экспериментальные сорта персиков, алычи, яблонь. А за рекой, на равнине, он год за годом сеял безалкогольный люпин.

– Это прекрасный заменитель набирающей популярность злодейки-сои, – рассказывал Петров о люпине. – Еще одно бедствие идет на Русь. Соя перенасыщена токсинами, нарушает у людей функцию щитовидной железы. А я как человек цивилизованный упредил катастрофу. Люпин мой ценнее этой злодейки!

Все проекты его опережали российское время. Он черпал знания из европейских журналов. Вырезки ему присылали бывшие сокурсники, а иностранными языками он владел неплохо. При этом ему казалось очевидным, что цивилизованное, как у него, производство должно быть, как в Европе и США, присоединено к цивилизованному денежному обращению. Финансовая, социальная, пропагандистская, даже репрессивная машины России, с его точки зрения, обязаны – хотя бы ради его уникальных достоинств, пусть даже для него одного, в порядке исключения – сработать так, чтобы он на свою продукцию имел справедливые цены и не думал ни о чем, кроме своих экспериментов.

У меня мелькнула странная мысль: передо мной еще одна разновидность бегства от реальности, ухода в пресловутое русское подполье. Обожание себя как сверхчеловека не может не сочетаться в этом подполье с ощущением страшного несчастья от всеобщей недооценки достоинств этого сверхчеловека. У Ивана Павловича – разве не так?

– По слухам, недавно в райцентре случилось ужасное, – произнес, словно в подтверждение моей мысли, Петров. – Вечером на глазах у всей улицы бандит затащил в свой «джип» девчушку и стал ее там насиловать. Он даже окна в машине не закрыл! Она орала, звала на помощь, женщины, слыша это, устраивали истерики своим мужьям, те медлили, звонили друг другу, опять медлили. Наконец, бандит выбросил девчушку на асфальт и уехал. Вот так и меня насилуют на диком рынке на виду у всех! Ваша задача – мне помочь. Ваш босс, мой бывший сокурсник, когда мне звонил, просил подробно рассказать вам о хозяйственных проблемах. Я это сделал!

– Его задача, Иван Павлович, отдохнуть на юге, погреться на солнышке, поесть наших фруктов, – вступилась за меня его жена.

– Да, Нина Ивановна, ты, как всегда, права. Но вечером, когда жара спадет, сын отвезет его осмотреть сад на горе, а потом зять – на посевы люпина, – подытожил Петров.

На том деловой завтрак и закончился.

Вместе со сбежавшимися из своих особняков внуками Петрова я то плескался в бассейне, то лакомился алычой, то ловил карасей в искусственном пруду, то приставал с разговорами к Ивану Павловичу. Он бесшумно, как птица, перемещался среди фруктовых деревьев. Можно было определить его местоположение только по покачиванию веток. Рыбу здесь удили на такой большой крючок, что он выдержал бы и акулу. Караси доверчиво проглатывали его жало вместе с червяком. Пойманных мы отпускали обратно в пруд.

Тот был обсажен правильным кругом лип, под которыми светлели скамейки для отдыха. Пруд Петров выкопал и зарыбил еще в советские времена, когда вознамерился возвести на склоне горы дворянскую усадьбу в противовес бедной, по его мнению, стране.

Власти перевели его, инициативного, из главных агрономов в простые учетчики, и ему сначала требовалась моральная реабилитация, а потом сам процесс строительства его затянул. Вскоре, при правлении Горбачева, он стал первым в этих краях фермеров и на «дворянское гнездо» получил законное право.

Он выбрал считавшееся бросовым место вдали от станицы, но вблизи бесхозного родника. Дом возводил на середине горного склона. И потом родник стал и бассейн наполнять, и водопровод, и пруд. Благодаря ему же были в особняке и паровое отопление, и канализация.

Говоря мне об этом, Петров трогал саженцы, росшие ровными рядами в окружении взрослых деревьев. Он что-то одному ему видимое обрезал, зачем-то копал землю. Я обратил его внимание на то, что взрослые деревья росли в беспорядке, были разных сортов и видов. Петров вновь принялся за рассказ о своих рыночных страданиях. И вдруг у меня родился образ!

 Когда Перов начинал очередной проект, саженцы росли ровными рядами, как солдаты на плацу. Это было похоже на строгий чертеж. Но по мере того, как они росли, Петрова осеняли новые идеи и разочаровывали старые. Он вносил одно за другим изменения в «чертеж».  Оставлял – и то для собственного удовольствия – один-два экземпляра от первоначального сорта. И в итоге взрослые деревья, словно гражданские, штатские, разбредались по саду. Вместо чертежа образовался живописный пейзаж.

Та же картина – и в семье. Петров планировал усадьбу, родовое поместье, а на склоне горы поднялся небольшой городок: три особняка промышленная зона. У сына – собственная мастерская по производству сетки-рабицы, темневшая, показывал мне Петров, вблизи горной вершины. А неподалеку от нее желтели две пилорамы, принадлежавшие зятю. Когда-то это были подсобные, при животноводстве, производства. Теперь на «ферме», увы, несколько поросят, да корова с теленком, которых три семьи содержат совместно – для собственных нужд.

Чем дольше мы ходили по саду, тем сильнее Петров прихрамывал. И после обеда – а в окрошку, как я и предполагал, добавила Нина Ивановна те же колбаски, мелко порезав, – Иван Павлович, сославшись на возраст, отправился спать. Утеряли ко мне интерес и внуки.

Я в одиночестве удил карасей. На крючке они сопротивлялись так, что рука немела от боли. Я увлекся этими золотистыми толстобокими богатырями. И вскоре неожиданно почувствовал, что я … отдыхаю на совершенно законных основаниях. Камень с души упал. Я вдруг понял, что головоломка босса решена. Я свободен от его задания!

На волю, догадался я, меня давно выпустил один из рассказов Петрова. Я просто не сразу придал ему значение.

Дело в том, что в Москву, на юбилейную встречу выпускников сельхозакадемии, Петров специально отправился на грузовике, с фруктами в кузове. Хотелось, чтобы сокурсники поели их вволю. Но, как всегда, план обернулся хаосом, а строгий чертеж художественным беспорядком.

Уже в начале застолья он увлек всех речью о крестьянских страданиях.

– В Москве такая, как у меня, алыча продается в 15 раз дороже, чем у нас ее забирают перекупщики, – говорил он, показывая рукой на праздничный стол, где горками высились его плоды среди заморских деликатесов. – А нам на ваши столичные базары доступ закрыт…

И подвыпившие сокурсники – а в здании академии праздник начался с утра – вошла в азарт и вызвались тут же помочь Петрову со сбытом. Ответственные работники министерств, профессора, издатель ездили на персональных машинах с шоферами по базарам, звонков знакомым сделали несчитано. Но продали … всего несколько килограммов алычи.

Потом вечером, на продолжившемся в ресторане празднике, часто поднимали тосты за бедный народ, за Петрова…

И вот я сообразил: если напишу о нищете Петрова, как велел босс, то ситуация станет кошмарной … для самого босса. Да, в большинстве своем читатели посмеются надо мной. Но сокурсники босса – над ним. А этого он позволить не сможет!

 

- III -

 

Задание исчезло. С другой стороны, Петрову фермерствовать непросто. Можно ли ему помочь?

Я думал об этом, вынимая из воды и отпуская в нее карасей, пока Александр, сын Петрова, не повез меня на вершину горы. По дороге я спросил, что за хромота у его отца. Оказалось, четырьмя годами ранее на Петрова, добиравшегося на «жигулях» до райцентра, наехал бензовоз одной из самых могущественных в стране корпораций. Ивану Павловичу на два сантиметра укоротили ногу, лечили многочисленные переломы. Выйдя из больницы, Петров выиграл судебный процесс у корпорации. По соглашению, она стала платить ему пенсию, равную средней московской зарплате. Но хозяйствовать в полную силу Иван Павлович не сможет никогда.

На вершине обнаружилось, что сад сильно поредел. На полянках между деревьями зияли ямы, как раны.

– Новые русские у нас деревья с корнями покупают, – кивая на ямы, пояснил Саша. – Понастроили хоромы в городах, а земельные участки около них голые. Но денег полно, можно не трудиться, не ухаживать за саженцами, а брать готовое. Вот и сажают там наши взрослые деревья. Средств отцу хватает на его эксперименты.

– На ваши особняки деньги дал, наверное, тоже он? – поинтересовался я.

– Да вы что? – изумился Саша. – Не мы сельхозпродукты едим, а они нас. Как только мы с Витей отделились от отцова хозяйства, так сразу бизнес стал прибыльным. А особенно дефолт 1998 года помог. Мы вскоре после него увидели: станица принялась возводить особняки. Ну, по примеру других, и мы взялись за дело.

– А при чем тут дефолт 1998 года? – не понял я.

– Ну, как же при чем, а накопления? Помните, после дефолта доллар вырос в цене в шесть раз. А отечественные товары, в том числе стройматериалы, всего в полтора раза. Станичники же накапливали сбережения в долларах – что называется, под подушкой. Вот после дефолта мы и почувствовали себя богатыми. Да вы поговорите лучше со станичным казачьим атаманом – инициатором всей этой стройки. Вон, кстати, его особняк, крайний слева.

Посмотрев, куда показывал Саша, я обомлел. На другом склоне ущелья в лесу образовалась просека. По ней тянулась извилистая линия белоснежных особняков.

– Такие «поля чудес» в городах сейчас только чинушам и бандитам, небось, под силу строить, – выговорил я первое, что пришло в голову.

– Это было давно, – утешил меня Саша. – У нас в станице нет ни одного начальника: колхоз развален, сельсовет – и тот за пять километров от нас. Дома эти принадлежат мелким фермерам, работникам расположенной неподалеку нефтеперекачивающей станции и просто рачительным крестьянам. Кто хотел, тот денег на них накопил!  Вы поговорите все-таки с атаманом…

Витя, зять Петрова, повез меня к посевам люпина. Рассказывал по дороге, как особняк Ивану Павловичу помогали завершать он и Саша. Стройматериалы-то Петров выменял на фермерскую продукцию еще до развала СССР. А потом отвлекался на проекты свои. В общем, длилась та стройка больше десяти лет.

– А со своими домами мы с Сашей управились за десять месяцев, – сказал, заглушив мотор, Витя. – Время другое. Были бы деньги!

Мы вышли из иномарки… около атамана. Его земли граничили здесь с петровскими. Он ходил с баллоном на спине, сгорбившись, опрыскивал медным купоросом огуречную плантацию. А за ней стеной стоял подсолнечник.

Я попытался завязать разговор на тему пасторальную. Кубанское солнце светит так же, как и века назад, земля по-прежнему плодороднейшая, как крестьянам не богатеть! Особняки, мол, тому подтверждение.

– Не порите чушь, – осадил меня атаман. – Люди не верят бандитскому государству, ельцинским ворюгам, вот и вкладывают деньги в недвижимость, а не в развитие производства. И я станичников одобряю!

– Но ведь на трудовые, кровные деньги особняки возвести под силу только умным людям – тем, кто любит свои семьи, хочет жить на своей земле, – продолжал я. – Разве не говорят особняки ваши о силе русской нации?

– У нас в станице при казаках – порядок, – внушал мне атаман. – А кругом люди в страхе. Какая может быть сила у русской нации, если бандиты способны тебя унизить на каждом шагу? Народ угнетен до крайности. Вы больше ездите по бандитской стране, значит, больше нас должны понимать, что надо власть менять!

– Да за восемь лет я ни в сибирской тайге, ни приволжских степях, ни у вас на Юге на бандитов ни разу не наткнулся, – честно признался я. Очень мне не хотелось погружаться в его подполье, где фундамент – «бандитская власть», а стены сделаны из представителей «угнетенного народа».

– У меня на болтовню больше времени нет, – атаман, опять взгромоздив баллон на спину, пошел к своим огурцам.

Что ж, все было понятно. Русский человек свое подполье создает – как феодал ров вокруг замка. Либо погружайся туда, либо он даже попытки не сделает сблизиться.

Вскоре я вернулся в Москву. Босс меня внимательно выслушал, пообещал подумать, как употребить факты о Петрове с пользой для редакции. На следующий день его секретарша позвонила в Рязань и сообщила, что мне повысили зарплату.

Но мне хотелось делиться и делиться впечатлениями о поездке. «Дефолт способствует строительному буму» – такую тему я предложил заведующей отделом «толстого журнала», с которым сотрудничал. Мол, сделаю все на станичном материале.

– Мы особняков не строим, – отрезала собеседница и бросила трубку.

Я позвонил знакомому, выбившемуся из рязанских литрабов в главные редакторы видной столичной газеты, и предложил ту же тему. Он дал совет:

– Юра, если хочешь заработать, то найди для меня деревню, состоящую поголовно из пьяниц, опиши там все и сфотографируй. А я тебе деньжищ отвалю!