Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Продолжение.
• Начало.

книга меморуингов

Про то, почему я начал писать стихи

Когда сейчас я случайно встречаю на улице этого мальчика, то мне
хочется сказать ему:
— Не дергайся, все будет в
порядке...
Только он меня не узнает, но это естественно —
откуда ему знать, как он будет выглядеть через тридцать пять
лет.
Или почти тридцать пять...
Он меня не
узнает и проходит мимо, там, в своем времени.
Мне
проще, я могу пойти за ним следом не таясь — ему меня все равно
не заметить.
Отчего-то я знаю, куда он идет,
поздним июльским вечером, под теплым, но грубым
дождем.
Возвращается домой из кино
¹.
Девушку, с которой там был, уже успел
проводить.
Все под этим же дождем, мокрый,
несуразный и смешной.
Я знаю, что сейчас ему хочется плакать.
Самое время догнать и позвать куда-нибудь выпить кофе, хотя
там, в его времени, это нереально — поздно, все закрыто. Но
если вспомнить, что и днем там подавали лишь
светло-коричневую бурду в почти уже исчезнувших из моей памяти
двухсотграммовых граненых стаканах, то лучше выдернуть его сюда, в мое
«сейчас», но вот как?
ДА
НИКАК,
остается одно — догнать и пойти рядом, под дождем, хотя я его
все равно не почувствую, тем более, что у нас сейчас зима,
декабрь, только вот снега нет и какая-то дурацкая оттепель,
вроде бы, из-за глобального потепления, но он этого
словосочетания даже не знает.
ГЛОБАЛЬНОЕ
ПОТЕПЛЕНИЕ, начало декабря, на улице же почти ноль по Цельсию, это
32 градуса по Фаренгейту, а ведь
451 градус по
Фаренгейту — температура, при которой горит
бумага...
— Помнишь этот роман? — вдруг спрашиваю
его.
Он ошарашено оглядывается, но меня не видит, хотя чувствует,
что кто-то идет рядом.
— Ты ведь уже читал его, как
и «Марсианские хроники», про эту книжку ты ей даже
рассказывал, совсем недавно, вы гуляли вечером в дендрарии, было
тепло и ты был счастлив...
Он всхлипывает.
В
тот вечер в дендрарии действительно было тепло, светлый
июньский вечер, переходящий в такую же светлую ночь.
Я
точно знаю, что он вдруг начал зачем-то говорить с ней о
Брэдбери. Она же делала вид, что слушает, но на самом деле ей было
скучно и хотелось домой.
Ей уже как неделю стало с
ним скучно, хотя она все сделала для того, чтобы он в нее
влюбился.
Она была старше на год и уже
заканчивала школу.
Он был смазлив, или — как еще
говорят — хорошенький...
Поэтому, между прочим,
ему меня никогда не узнать. Лысого, бородатого, разве что с
такими же темными глазами. Точнее — почти такими же. И дело
не в накопившейся усталости. Просто они стали жестче, с этим
ничего не поделать — время...
Такого бы те
девочки испугались, может быть, даже решили, что перед ними
маньяк и убежали со школьного двора.
Где все и
началось, в день очередной весенней демонстрации.
—
Зачем ты мне все это рассказываешь? — говорит он,— я ведь и
так знаю...
— Ее подруга покончит с собой,— говорю ему
я,— через несколько лет...
— А...— он замолкает,
его толстый серый джемпер крупной вязки уже насквозь промок.
Под джемпером ничего нет — он надел его на голое тело, мне
это трудно понять, ненавижу, когда шерсть прикасается к коже:
колется...
— Ты хочешь спросить про нее?
—
Да!
— Все будет омерзительно,— говорю я ему,— вы
поженитесь!
Он восторженно хрюкает, придурковатый,
романтический юноша. Не голова — один большой сперматозоид. Готов
сорваться с места и понестись сейчас обратно, по лужам,
пересекая дороги на красный свет.
— Не спеши,—
продолжаю я,— это будет не скоро...
Он складывается пополам,
будто получил в солнечное сплетение. Отправлен на асфальт
нокаутом. На грязный и мокрый свердловский асфальт.
—
Эй! — говорю я.— Надо уметь держать удар!
Он
распрямляется и пытается заглянуть мне в глаза.
— А этому
долго учатся?
— Долго,— отвечаю я,— мне приходится
до сих пор...
— Тебе сколько сейчас?
— Почти
пятьдесят!
— Много...— он мотает головой и вдруг
говорит: — Я столько не проживу!
Мне хочется
рассмеяться, но я этого не делаю. Бесполезно объяснять, что доживет и
будет хотеть прожить еще столько же.
ПОТОМУ,
ЧТО ИНТЕРЕСНО.
ИЛИ ВОТ ТАК:
ЗАБАВНО,
ЖИЗНЬ — СМЕШНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, хотя большей
частью очень грустное, но пусть доходит до всего этого сам,
своей безбашенной головой. Хотя можно написать и так
—
ОБЕЗБАШЕННОЙ.
У головы была
башня, но ее снесли, лишили младенца думалок. Обезглавили тело,
оно истекает кровью все на том же мокром и грязном
сврдлвском асфальте. Бедный Йорик!
Что же касается его,
то он пока плохо представляет, что принесет ему эта
девица.
Через три года они действительно поженятся, хотя до
этого у них будет еще один «романтический» период, без
секса, она выпала из его жизни летом семидесятого, и вновь
появилась уже в начале семьдесят второго, на пару месяцев, ему
всего приятели и приятельницы говорили:
— Идиот! Ты ей
по фиг!
Он хлопал ресницами и с подвыванием читал
стихи.
В основном, чужие, иногда — свои.
Этот
придурок уже вовсю рифмовал, занудно и
душщипательно.
Начал в то самое лето семидесятого.
Может, это
произошло в упомянутый дождливый вечер, когда мы случайно
встретились, но он меня не признал.
Может — чуть раньше
или ненамного позже, но это случилось
тогда.
Действительно:
БЕДНЫЙ ЙОРИК!
Она
была кошкой, он — мышкой.
Кошки не любят
выпускать добычу.
Добыче временами дают
передохнуть, передышка продолжалась до марта семьдесят
третьего.
В мае они поженились.
Она уже переехала к ним,
в двухкомнатную квартиру в старом районе. Ей надо было
восстанавливаться в университете, это можно было сделать только с
помощью его родственников. Так что пришла пора замуж. Она
даже дала ему до свадьбы, тогда он не знал, что все это
просчитано: как в определенный момент надо было позвонить, так в
такой же спрогнозированный час пришла пора лечь и развести
ноги.
Без всякого желания. Она давно была женщиной,
привыкшей иметь дело совсем с другими мужчинами. Он тоже уже
был мужчиной, но все равно — мальчиком, и если кого тут и
можно винить, то лишь его.
Сколько-то лет спустя,
вспоминая о ней, он будет говорить сам себе одно лишь
слово:
.....
Только он не прав, по крайней мере, она
родила ему дочь, и готова была жить с ним дальше, хорошо
понимая те правила игры, по которым за какие-то вещи надо
платить. Но он к этому времени уже поймет, что она его никогда не
любила. Действительно: полный романтический
придурок.
Когда они будут выходить из здания суда, то она скажет ему
мудрые слова:
— Только прошу тебя, на (произносится
имя) не женись, у тебя с ней ничего не
получится!
Он хмыкнет и не послушается.
Посмотрит на нее с
испугом и исчезнет, растворится в параллельном
пространстве.
С приобретенной навсегда аллергией на природных
блондинок — ведь у них волосы на лобке грязно-рыжего
цвета.
Между прочим, я-то знаю, что она была права на все
сто.
Ему нельзя было женится как на ней, так
и на той, следующей.
Писал бы себе просто
стихи, и все!
Какая разница, что они
были плохими...
Я вот их принципиально не
помню.
Зачем засорять голову всякой
ерундой?
Но я не стану ему обо всем этом рассказывать, он может
не выдержать, пожалуй, еще натворит глупостей.
Ведь
ему кажется сейчас, что она — смысл всей его жизни, поэтому
пусть себе тащится дальше один. Под дождем, домой.
И
учится держать удар, ему это пригодится в
будущем.
А я лучше буду пить кофе и смотреть, как за окном повалил
снег.
Похолодало, минус 6 по Цельсию, это 21градус по
Фаренгейту.
451 ГРАДУС ПО ФАРЕНГЕЙТУ —
ТЕМПЕРАТУРА, ПРИ КОТОРОЙ ГОРИТ БУМАГА...
Вроде бы,
Брэдбери еще жив, и не так давно впервые даже полетел на
самолете —то ли я увидел это по телевизору, то ли прочитал в
интернете.
А файлы, между прочим, не горят, они легко
удаляются одним нажатием клавиши delete.
Эту книгу
вполне можно назвать не «Полуденные песни тритонов», а
«Удаленные файлы», ведь я убираю из своего мозга то, что накопилось
там за все эти десятилетия — ненужные воспоминания и тени
разных людей, мужчин и женщин, даже свою тень временами хочется
подвергнуть кастрации, вдруг тогда очередной день начнется
так, будто ничего и никогда не было...
БЕЗ
ПРОШЛОГО...
Но это значит, что больше мы с ним уже
не встретимся, этим обезбашенным юношей, удаляющимся сейчас
в дождливый ночной мрак.
И я не скажу ему главного
— что лучшее в его жизни все равно впереди.
Даже
сейчас я так думаю, когда нам с ним почти пятьдесят.
До
которых он доживет, в этом я не
сомневаюсь.
Вспоминая временами то лето, когда один неприкаянный придурок начал
писать стихи.

Про фотографа Наиля и про Хулио Кортасара

Допустим, что это было в 1971 году.
Ко мне пришел фотограф
Наиль и у него были хитрые глаза.
На самом деле у
него всегда были хитрые глаза, потому что он был восточным
человеком. Но очень приличным восточным человеком — это бы я
хотел отметить особо.
И дело не в том, что я не
политкорректен или страдаю ксенофобией. Даже наоборот: я очень
толерантен и, в общем-то, отличаюсь вменяемой национальной
терпимостью. Просто у меня большой опыт общения с восточными
людьми и я хорошо знаю, что они — иные.
НУ, ПРОСТО
ИМ ТАК ПОЛОЖЕНО!
Мне до сих пор вспоминается
один очаровательный полуперс, который несколько лет назад
приходил к нам домой в гости с конфетами и рассказывал мне,
какой я гениальный. На самом деле я-то знал, чего он хотел —
пристроить своего брата на телевидение, где я тогда работал.
Младший полуперс мне не нравился, но старший все равно звонил
и продолжал приходить — обязательно с конфетами. А потом
исчез, на какое-то время они с братом вынырнули в Москве в
качестве модных драматургов, но потом то ли утонули совсем, то
ли просто растворились в грантовом фестивальном
пространстве. Только вот мне все равно вспоминать о них не очень приятно
— период, когда старший пел мне сладкие песни, был далеко
не лучшим в моей жизни, и в какой-то момент я уже был готов
поверить, что на самом деле обрел если и не друга, то хотя бы
приличного знакомого, куда там!
Да и неоднократное
мое пребывание на разных зарубежных востоках — что в
Эмиратах, что в Израиле, что в Турции — дало свои плоды: понимание
того, что
никогда не смогу понять этой
изумительной нагловатой хитрости, как и того, что я для них — всего
лишь лоховатый представитель какого-то неправильного
мира.
МОЖЕТ, КИПЛИНГ БЫЛ
ПРАВ?
Только все равно ведь есть исключения, например, мой приятель
из Стамбула, молодой парень со смешным для русского слуха
именем Баран, говорящий свободно как на французском, так и на
английском, и пишущий мне электронные письма о Чезаре Павезе,
которого недавно для себя открыл.
«Смерть
пришла, и у смерти глаза твои...», это из предсмертного
стихотворения итальянского классика, застрелившегося за четыре
года до моего рождения.
Таким же исключением был и
странный татарин Наиль, странный хотя бы потому, что в
начале девяностых эмигрировал со своей очередной женой в Израиль,
по крайней мере, так мне об этом
рассказывали.
Только все это преамбула, на самом деле меморуингую я о
другом.
О том, что летом 1971 года ко мне пришел
Наиль и принес почитать одну книгу.
Хотя не
исключено, что это было и не летом.
НЕ
ПОМНЮ!
Я вообще мало что помню, память не просто избирательна,
на самом деле она фантастически беспомощна в том, что
называют точными реалиями прошедшего. Например, я могу сказать,
что познакомился с Наилем на дне рождения дочери подруги моей
матушки, и что было это в августе, так как по гороскопу
она, вроде бы, лев, но —
ИМЕННО, ЧТО ВРОДЕ
БЫ,
а значит, это мог быть и не август...
В
общем, где-то через год после нашего знакомства ко мне пришел
мой новый приятель Наиль, и у него были хитрые
глаза.
Он снял с плеча кофр с камерой и сказал:
— Я
что-то принес!
Вообще-то в своей прошлой жизни Наиль был
актером, потому он и оказался на дне рождения дочери
подруги моей матушки — они вместе учились театральному ремеслу. Но
как типичный восточный человек он быстро понял, что
фотограф зарабатывает больше, если, конечно, ты не звезда. А
звездой он не был.
Так что единственным, чего он мог
принести в своем кофре, кроме камеры со сменными объективами,
были какие-нибудь новые фотографии, о чем я ему и
сказал.
— Нет,— возразил он,— холодно.
Такая игра еще из
детства, в «холодно — горячо», когда не угадываешь, то
холодно, когда наоборот — то, соответственно, антоним.
За
которым Наиль и лезет в сумку.
Даже не надев, чтобы
не обжечься, перчаток.
Достает из потрепанного
кожаного кофра раскаленную книгу — она красного цвета, видимо,
температура внутри приюта для всех его фотографических
прибамбасов высокая.
На передней сторонке переплета хорошо
заметен почерневший квадратик, наверное, уже обуглился от
жары.
ЧЕРНОЕ НА КРАСНОМ, С ДОБАВЛЕНИЕМ
БЕЛОГО.
Но опять же: так мне помнится.
Я давно
не видел той книги.
Сборника рассказов и
повестей Хулио Кортасара «Другое небо», М., издательство то
ли «Прогресс», то ли «Художественная литература», 1971
год.
Скорее всего, «Прогресс», в интернете не проверишь,
там на эту книгу ссылок нет:
ДАВНО ЭТО
БЫЛО...
Между прочим, потом в «Прогрессе» много
лет работала моя матушка, с середины семидесятых и до пенсии,
раз в пару лет она покупала через профсоюз путевку и ездила
в страны, которые для меня не существовали, я был
невыездным. Матушка же побывала в Италии, Индии, Шри-Ланке, Англии,
Западной (тогда) Германии и даже Японии. Но все это так, к
слову...
— Тебе это надо почитать,— сказал
хитроглазый Наиль,— ты обалдеешь.
— Хорошо,— сказал я
старшему товарищу,— ты мне ее оставишь?
— А как же! —
ответил Наиль.
В тот день он, как оказалось
впоследствии, сделал для меня великое дело. Что называется — показал
мне вектор. Навряд ли я стал бы тем писателем, которым стал,
если бы не рассказы Кортасара.
«Другое
небо».
«Южное
шоссе».
«Неизвестные в
доме».
«Аксолотль».
«Слюни дьявола».
Перечислять можно в
любом порядке, суть не изменится.
И, конечно же, еще
«Преследователь».
Про Чарли Паркера, «Птицу», с
эпиграфом из Дилана Томаса
«O, make me a
mask.»,
«СЛЕПИ МОЮ МАСКУ.»...
Мне вдруг
попалась в руки книга, которая честно рассказывала о том,
что мир
а). странен,
б).
иррационален,
в).загадочен,
г). безумен,
д). и при всем
этом предельно реалистичен.
Я ее читал и мне
казалось, что я оказался дома. Дом, конечно, был сумасшедшим, но
ничего плохого мне в этом не виделось. Меня это не
фраппировало. Все это было cool, круто.
А скоро я и сам купил
себе этот первый на русском языке сборник Кортасара.
Совершенно случайно, он лежал в магазине, затерявшись между
сочинениями каких-то забытых ныне деревенщиков и богато изданными
томами классиков тогдашней советской
литературы.
Пришли хронопы с фамами и все поставили на свои
места...
Объяснили мне, что я — аксолотль, ведь
действительно
«Я узнал об этом в тот день, когда впервые подошел к
ним. Антропоморфические черты обезьян, вопреки
распространенному мнению, подчеркивают расстояние, отделяющее их от нас.
Полное отсутствие сходства между аксолотлем и человеческим
существом подтверждало, что загадка верна, что я не
основывался на простых аналогиях. Только лапки-ручки... Но у ящерицы
тоже такие лапки, а она ничем не похожа на нас. Я думаю, что
тут дело в голове аксолотля, треугольной розовой маске с
золотыми глазами. Это смотрело и знало. Это взывало. Они не
были животными
².»
У Кортасара были аксолотли,
у меня — тритоны.
Я выполз из прямоугольной
стеклянной кюветы, плюхнулся на деревянный подоконник и пополз,
пытаясь найти выход из того мира, в который меня поместили
странные существа, именующие себя людьми. Маленький называл себя
моим хозяином, но хозяев у меня никогда не
было...
О том, что было дальше, я уже писал в этой
книге.
Тритоны погибли смертью храбрых.
И одновременно —
бесполезной, что всегда порождает бессмысленный и случайный
героизм.
А фотограф Наиль просуществовал в моей жизни
еще лет так десять, все больше и больше уходя куда-то на
задворки, на обочину, в параллельные, редко пересекающиеся
реальности.
Хотя несколько событий в моей жизни связаны с
ним не меньше, чем явление книги Кортасара.
Так,
примерно через год после этого памятного дня, мы провели с ним
и еще одним моим приятелем, уже упоминавшимся ранее
господином по фамилии Даманский, замечательную ночь с субботы на
воскресенье.
Или с пятницы на субботу?
В общем,
половину летнего уик-энда.
Было много сухого вина,
а потом мы зачем-то начали
фоткаться.
Голыми.
Ради прикола.
Чтобы оставить вечности свои
молодые, нагие тела...
Наиль даже показал мне потом
фотографии, но сразу же уничтожил, как и негативы — побоялся, что
попадут кому-нибудь в руки и нас в чем-нибудь обвинят, хотя
ориентация наша была совершенно традиционная и мы просто
маялись дурью. Так что я жалею, что он тогда это сделал. Если бы
эти фотки сохранились, то я мог бы иногда доставать их из
какого-нибудь совсем уж дальнего ящика, перебирать и думать о
том, какими ладными пацанами мы были. И с какими ладными,
молодыми хуями.
Просто фавны на послеполуночном
отдыхе...
Только потом, много лет спустя, мне стало ясно,
что каждый из нас уже тогда был помечен слюной
дьявола.
А значит, надо радоваться, что этих фотографий нет
больше на свете. Может, их никогда и не было, так что бесполезно
пытаться себе представить
КАКИМИ МЫ
БЫЛИ...
Мне никогда не узнать этого, даже если я рискну
вновь отыскать в какой-нибудь затерявшейся в прошлом книжной
лавке красный томик рассказов давно умершего во Франции
аргентинского писателя и начну водить глазами по первой же,
случайно открытой странице, но о чем сможет сказать мне фраза
«Иногда я думал, что все скользит, превращается, тает,
переходит само собой из одного в другое. Я говорю «думал»,
но, как ни глупо, надеюсь, что это еще случится со мной
³.»?
Правильно: ни о чем!

¹ Это был фильм пакистанского производства «Мазандаранский тигр», бред
полный. Предыдущий фильм, который они смотрели вместе с
этой девицей, назывался «Пусть говорят», она тащилась от
Рафаэля, даже не зная, что тот — гей, для нее он был просто ну
очень красивый мальчик :-))

² Перевод В. Спасской.

³ Самое начало рассказа Х. Кортасара «Другое небо» в переводе Н. Трауберг.