Полуденные песни тритонов. Продолжение
книга меморуингов
Про гомосексуалистов
Наверное, мне было бы приятнее сейчас писать о лесбиянках. По
крайней мере, это женщины, а женщины мне милее. Только вот с
лесбиянками в классическом виде, что называется, «по
определению», я общался мало, а тем би-особям, с которыми меня сводила
судьба, просто не находится место в тексте этих
меморуингов.
Чего не скажешь о гомосексуалистах.
И дело
даже не в отчиме, сыгравшем в моей жизни просто выдающуюся
без всяких кавычек роль, не только оказывая влияние своим
парадоксальным и рафинированным — как положено — интеллектом, но
уже одним тем, что какое-то время его библиотека была
полностью в моем распоряжении.
Это когда он уже жил в
Москве и учился в аспирантуре, а их с матерью вещи стояли в
бабушкиной квартире, где я и жил.
Для нормального
человека книги там действительно были
неправильными.
Например, знаменитый томик Кафки 1966 года издания, который я
прочитал в десятом классе и сразу же дал одной знакомой
девице, которая вернула его с вложенным листочком
бумаги.
На нем ожидаемо четким и аккуратным почерком было выведено
лишь одно слово:
БРЕД!
Именно так,
с восклицательным знаком.
Но на меня этот бред
действовал, как и пьесы Уильямса, Ануя, Сартра, etc, книги в
отчимовской библиотеки были почти все театральной
направленности, так что, прочитав работы Мейерхольда и Таирова, я сам
решил податься в режиссеры.
Хорошо еще, что отчим был
человеком мудрым и когда надо жестким, так что его
НЕТ прозвучало не только безапелляционно, но и — для меня —
доходчиво.
Я понял, что он прав, как он оказывался
часто прав и впоследствии.
Когда я писал роман
«Ремонт человеков», то одного из героев, Н. А., наделил
некоторыми его чертами.
Наверное, в знак признательности за
все, что он для меня сделал, и будто предчувствуя, что нам
больше не увидеться.
Он успел прочитать роман, купил
его в каком-то магазине на Тверской.
По-моему, он ему
не понравился, да он и не должен был ему понравиться — роль
гомосексуального наставника в жизни мужа героини была пусть
и яркой, но довольно мрачной.
Совсем не то, что
роль отчима в жизни моей.
Видимо, он посчитал, что я
решил свести с ним какие-то счеты, вот только это совершенно
не так.
Я вообще никогда не свожу ни с кем счеты, а
если и вставляю в романы какие-то факты из своей биографии,
то лишь по одной причине:
что знаешь пиши, чего
не знаешь — не пиши,
по-моему, именно так
сказано в любимой книге моего отчима 1. Так что, если следовать
данной писательской максиме, то о гомосексуалистах я могу
писать, а о лесбиянках нет, ну что же,
продолжим...
Прежде всего, до сих пор я к ним всем очень
нежен.
Хотя бы потому, что не вызываю ни у кого из них
желания, ведь одного умудренного взгляда хватает, чтобы правильно
определить мою ориентацию.
Ну и, конечно, возраст —
он уже не тот, в котором герой Хеллера промямлил некогда
гениальную фразу:
НАКОНЕЦ-ТО Я ПОНЯЛ, КЕМ ХОЧУ
БЫТЬ, КОГДА ВЫРАСТУ, КОГДА Я ВЫРАСТУ, ТО ХОЧУ БЫТЬ МАЛЕНЬКИМ
МАЛЬЧИКОМ! 2
А я уже не хочу, ни маленьким
мальчиком, ни подростком, ни юношей.
По многим
причинам.
Например, чтобы ко мне не приставали — было и
такое.
Повторю — это при всем моем нежном отношении к
гей-сословию и к тем многочисленным моим друзьям и приятелям, к
нему относящимся.
Пусть они непоследовательны,
прагматичны, изменчивы, а часто и истерично
непредсказуемы.
Так, несколько лет я приятельствовал с одним странным
немцем, живущим в России, настоящим «весси» 3, а не каким-нибудь
там лопоухим и конопатым «осси», даже называть его мне
хочется именно
так:
ВЕССИ.
Весси, Лесси, Осси...
Лесси здесь просто так —
для ритма,
на самом деле собакам мой знакомый
Весси предпочитал котов. Их у него дома — а жил он с
бой-френдом, драматургом и режиссером, было то ли восемь, то ли
девять. Весси переводил пьесы бой-френда на немецкий и
немецкий же преподавал, а друг называл его не иначе, как grosse
lieben — великая любовь...
Или
большая?
Наверное, все же великая...
Мы с ним много общались и
говорили на всякие замечательные темы. Например — о католицизме,
было время, когда я сильно им интересовался и даже подумывал
поменять конфессию. Но мне быстро объяснили, что если я
стану истинным католиком, то не смогу пользоваться
презервативами, а про оральный секс вообще должен буду забыть, так что я
решил остаться православным, хотя отношение родной
конфессии что к презервативам, что к оральному сексу тоже далеко не
позитивно...
А еще мы говорили о ментальности.
Восточной/западной/русской. И про книжки всякие разговаривали,
например, про Арно Шмидта он мне рассказывал — был такой
немецкий Джойс. И про музыку не забывали — Весси был меломаном и
получал из Германии просто тонны компакт-дисков. Когда он
пребывал в депрессии, то слушал Каллас. Или все — сколько их
там? — части вагнеровских «Нибелунгов». А я тоже бывал в
ударе, как-то позвонил и начал читать ему
Кавафиса:
«Юным телам, не познавшим страсти,
умиранья,
— им, взятым смертью врасплох и сомкнувшим
очи...» 4
— Мне надо найти это на немецком! — эмоционально
говорил в телефон Весси.
Именно, что говорил. В
прошедшем времени.
Просто в один прекрасный день мне
позвонил его бой-френд, тот самый театральный человек,
помешанный на своей уходящей славе, и закатил скандал. Абсолютно не
рафинированный и где-то даже вульгарный. То есть — с матом и
воплями. До сих пор не могу понять, что послужило этому
причиной, да — наверное — уже и не пойму.
Но с тех пор
мой немец пропал.
Будто его никогда и не
было.
И МНЕ НЕКОМУ БОЛЬШЕ ЧИТАТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ
КАВАФИСА!
Жаль только, что Кавафиса я открыл для себя очень
поздно, всего несколько лет назад. Ведь скольким милейшим
людям я мог бы его почитать и посмотреть, что из этого
получится. Например, еще при коммунистах, в самом начале гнусных
восьмидесятых, один хороший маменькин знакомый, умнейший и
эрудированнейший московский кинокритик, некогда тоже
проживавший в городе Сврдл, зачем-то дал мой телефон некоему своему
знакомому, посетившему наш чудный град по служебным
надобностям.
Я знал про ориентацию критика, но ведь это —
дело сугубо личное, по крайней мере, если вспомнить жизненные
уроки отчима.
Так что я совершенно спокойно
направился на встречу с длинным и тощим комсомольским — как оказалось
— функционером, который своими длинными шагами вымахивал
рядом со мной по улице (на один его шаг приходилось два моих)
и отчаянно зазывал меня в гостиницу выпить чая.
Или
водки.
Или сухого вина.
Вот тут бы и
почитать ему Кавафиса, например:
«Когда в зените ты,
когда ты Цезарь,
когда ты притча на устах
у всех,
будь вдвое осторожен —
особливо
на улицах, в сопровожденье свиты.» 5
Вместо этого я посмотрел на часы и невинно заметило,
что пора домой, там ждет жена.
Меня действительно
ждала дома жена, по-моему, еще вторая.
А может, уже
третья.
ОПЯТЬ НЕ ПОМНЮ!
Но в
результате длиннющий и худющий функционер внезапно как-то
засуетился и выяснилось, что ему пора.
Немедленно: какая-то
деловая встреча и он мне позвонит завтра.
Не
позвонил, но я и не расстроился.
Зато расстроился я в тот
раз, когда лет за десять до этого смешного случая зашел в
общественный туалет, на месте которого сейчас располагается
какой-то несуразно дорогой торговый центр. Туда временами
ходит дочь — видимо, шоппингует глазами.
А мне там
делать нечего, поэтому и не хожу.
Ну а в туалет тогда
зашел, был летний вечер, только вот скорее всего это опять
меморуинги, и сквозь руины проглядывает как упомянутый летний
вечер, так и неясно откуда налетевший порыв ветра, принесший с
собой омерзительную взвесь дождя.
Это был типичный
совдеповский туалет с грязным кафельным полом, пахнущими
писсуарами и тусклой лампочкой, свет от которой еле пробивался
через запыленный матовый плафон.
И тут глагол
«расстроился» надо заменить на другой — «испугался».
Я был
еще школьником, но временами уже боялся людей.
И
тип, стоящий в самом углу, мне сразу не понравился.
Он
был в плаще, хотя на улице было лето.
Может, из-за
его плаща мне сейчас и кажется, что тогда шел
дождь?
Быстренько отжурчав, я начал продвигаться к дверям, за
которыми пахло намного лучше.
Внезапно тип оказался
передо мною.
Он распахнул полы плаща и я
остолбенел.
Он был без брюк и без трусов.
И одной рукой
раскачивал свой тупой и толстый шланг.
Не знаю, что на
меня нашло, но я вздрогнул, подпрыгнул и врезал ногой ему по
яйцам.
Потом развернулся и помчался к выходу на
улицу.
Видимо, ему стало больно и он
завопил.
До сих пор мне кажется, будто я различал тогда каждое
слово.
Что-то вроде:
ПАРЕНЬ, Я ВЕДЬ ПРОСТО
ХОТЕЛ У ТЕБЯ ОТСОСАТЬ!
На улице действительно
моросил дождь и уже зажигались фонари.
Блеклые,
тусклые, люминесцентные.
«Простите меня, что я
приносил вам беду...», но это уже не из
Кавафиса. 6
Про то, как я играл в театре,
а так же про эксгибиционизм и вуайеризм
Театр назывался «Пилигрим» и располагался на седьмом этаже второго
здания университета, где находились факультеты для очень
умных — физический, математический, химический, биологический, в
общем, не нам, гуманитариям, чета. А еще там был клуб, где
и обосновался театр.
В котором непонятно в какой уже
день оказался и я, как то и положено любому нормальному
юноше-эксгибиционисту, так как юноши — они всегда
эксгибиционисты, да и девушки, между прочим, тоже, одно постоянное
желание: выставить себя на публику.
Хотя я до сих пор
этим грешу, например, те же меморуинги можно назвать еще и
«Записками эксгибициониста». Таким образом, получается уже
четвертый вариант названия:
1. Полуденные
песни тритонов,
2. Надписи на
книгах,
3. Удаленные файлы,
4.
Записки эксгибициониста.
Только с годами любой
человек начинает грешить девиацией иного рода, вуайеризмом, а
писатели так вообще на этом заклиниваются, постоянно
подсматривают, подглядывают, подслушивают, поднюхивают, одним
словом — подвуайеривают. Ладно я, даже в бинокль на
противоположные окна не смотрю, а ведь есть и такие, что ходят как
шпионы с записными книжками и в них каждое слово записывают, будь
это хоть в автобусе, хоть на рынке или в магазине — никакой
разницы!
Впрочем, и я сейчас хорош — подглядываю за
тем собой, который в пылу юношеского как самолюбования, так
и глубочайшего нигилизма приперся в упомянутый уже театр,
дабы предаться публичному обнажению своей души на
сцене.
Между прочим, это был второй театр по счету. Название
первого, как и положено, не помню, но зато хорошо засела в
голове сцена, где несколько человек несут на носилках какого-то
бедолагу. И вроде бы я тоже должен был там суетиться, чуть
ли не в белом халате, вот только что это могло бы
быть?
УРА!
ВСПОМНИЛ!
«ФИЗИКИ»
ДЮРРЕНМАТА...
Но в «Физиках» меня
на сцену так и не выпустили, наверное, побоялись, что из-за
среднего своего роста и непредсказуемого в проявлениях на тот
момент возраста я могу кого-нибудь и уронить.
Или
уронят меня.
Что тоже не очень-то
приятно.
Поэтому я и перебрался в другой театр, репетировавший не по
вторникам, скажем, и четвергам, а — предположим — по средам и
пятницам.
Или наоборот:
по вторникам и
четвергам!
«Пилигримом» же театр назывался
потому, что его создатель, он же главный режиссер, он же автор
всех инсценировок, физик-теоретик (так мне сейчас кажется)
по специальности очень любил одну песню, в которой были такие
слова:
«Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и
баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших
базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и
Рима,
синим солнцем палимы
идут по
земле
пилигримы.»
Каждая репетиция начиналась с того, что
весь списочный состав радостно и вразнобой орал эту песню,
мне тоже хотелось орать с ними, вот только знать бы еще, кто
был автором — про Бродского я услышал лишь несколькими
годами спустя, но лишь сейчас могу с уверенностью заявить,
что
все в жизни есть ни что иное, как цепь
совпадений, и хорошо известно, что порождается она, скорее всего,
лукавым.
Но это сейчас мне так кажется, когда
игра в разгадывание знаков/совпадений уже не приносит никакого
удовольствия — одна привычка, только если все же заняться
таким анализом всерьез, то получается странная
штука.
Что в том времени, что — в этом.
То есть, как в том
времени вся моя театральная история наполнилась какими-то
странными совпадениями, так и в моей нынешней жизни есть
многое, что напрямую связано все с той же самой
историей.
ПРО ТО ВРЕМЯ.
Тут все очень
просто.
Театр назывался «Пилигрим» и был он так назван уже
сказано, почему.
А дело происходило весной 1972
года.
Можно и прописью, вот так:
одна тысяча
девятьсот семьдесят второго года.
Именно того
года, когда поэта Бродского решили выслать из этой самой
страны.
Я ничего об этом, естественно, не знал, я просто
репетировал одну роль в спектакле «Слег» студенческого театра
«Пилигрим».
Наш режиссер, он же главный режиссер,
он же просто руководитель всего написал инсценировку по
повести братьев Стругацких «Хищные вещи века», первую премьеру мы
должны были сыграть 26 мая, через два дня после дня
рождения все того же поэта Бродского, хотя — повторю — ничего
конкретного я тогда ни о нем, ни о его дне рождения просто не
знал.
Должна была быть еще и вторая премьера, 4
июня.
В тот самый день, когда поэт Бродский улетел из этой
самой страны.
И если это не какое-то очень странное
совпадение, то я ничего не понимаю в этой
жизни!
ВООБЩЕ НИЧЕГО!
Бродского выслали, наш
театр — разогнали.
После первого же показа
нового спектакля.
А ЧТО БЫЛО БЫ, ЕСЛИ БЫ
ТЕАТР НАЗЫВАЛСЯ ИНАЧЕ?
НАПРИМЕР, «ДЯДЯ
СТЕПА»?
Ладно, поехали дальше —
в
ДРУГОЕ ВРЕМЯ.
В спектакле «Слег» я играл
одного типа, которого звали Пеком Зенаем. А кликуха у него была
Буба. Тип этот раньше летал в космос и был очень
положительным, прямо как я в детстве, если исключить космос, а потом все
стало наоборот — мне это тоже многое
напоминает.
Например, этот Пек стал алкоголиком и
наркоманом.
«Он отвернулся, взял стакан, выцедил спирт и, давясь от
отвращения, стал есть сахарный песок большой столовой ложкой.
Бармен налил ему второй стакан.
—- Пек,—
сказал я,— ты что же, дружище, не помнишь
меня?
Он снова оглядел меня.
— Да нет...
Наверное, видел где-то...»
Это, между прочим,
из той самой сцены, где я, захлебываясь, дул из стакана воду
и заедал ее самым натуральным сахаром. Чтобы отыскать эту
цитату мне пришлось опять полезть в интернет — этой повести
Стругацких дома не оказалось, но она естественно нашлась в
библиотеке Мошкова, на www.lib.ru, и я с удовольствием ее
перечитал, а потом подумал, что как все это засело во мне еще с
тех самых пор — и атмосфера странного, солнечного,
курортного городка, и Иван Жилин, и Мария, и Вузи, и Римайер, да и
Пек, который так и не сделал того, о чем его просил бывший
сокурсник Жилин:
«— Вас тут дожидаются,— сказал
бармен, ставя перед ним стакан спирта и глубокую тарелку,
наполненную сахарным песком.
Он медленно
повернул голову, посмотрел на меня и
спросил:
— Ну? Чего надо?
Веки у него были
воспалены и полуопущены, в уголках глаз скопилась слизь. И дышал
он через рот, как будто страдал
аденоидами.
— Пек Зенай,— тихо произнес я,— курсант Пек Зенай,
вернитесь, пожалуйста, с земли на небо.»
НО ПЕК
НЕ ВЕРНУЛСЯ!
После этого спектакля меня еще
несколько лет потом звали Пеком, я не пил спирт стаканами,
предпочитая коньяк и водку, а еще белый ром, да и что касается
слега, то просто ввиду отсутствия такового пристрастился к
другим препаратам и снадобьям, чему в любом случае придется
посвятить отдельный меморуинг, и явно, что не веселый, но вот
что меня сейчас интересует, в этот самый момент, когда я
увлеченно подглядываю за эксгибиционирующим на сцене
парнишкой, одетым чуть ли не во все тот же серый свитер крупной
кольчужной вязки, в котором он уже встречался нам несколькими
главами раньше — под проливным июльским дождем, на одинокой,
вечерней, плохо освещенной улице.
МЕНЯ
ИНТЕРЕСУЕТ, ПРЕДПОЛАГАЕТ ЛИ ЭТОТ ПАРНИШКА, ЧТО С НИМ
ПРОИЗОЙДЕТ.
И СТАЛ БЫ ОН СЕЙЧАС ИГРАТЬ ЭТОГО САМОГО ПЕКА,
ЕСЛИ БЫ ЗНАЛ, ЧТО ДОЛГОЕ ВРЕМЯ БУДЕТ ЖИТЬ В ЕГО
ШКУРЕ.
Мне трудно говорить за него, но отчего-то я думаю,
что ДА, ничего бы не изменилось, ведь совпадения,
которые предусматривает лукавый, просто так не
бывают.
Ведь вполне вероятно, что тогда не было бы сегодняшнего
меня и я не писал бы эту книгу, пытаясь вспомнить, что,
как и когда действительно было.
А другой «я»,
без того давнего погружения в жизнь героя Стругацких, ее бы
не писал.
Я вообще не знаю, чем он мог бы
заниматься.
Может, бизнесом.
Может, экстремальными
видами спорта, хотя литература есть и то, и то, ты бизнесмен
тире частный предприниматель, и ты постоянно занят самым
экстремальным видом спорта — письмом.
Будучи при этом
отчасти эксгибиционистом, отчасти вуайеристом, как некогда был
актером студенческого театра «Пилигрим», после разгона
которого впервые попал в какие-то черные списки, что тоже
сыграло свою роль.
Как и книги братьев
Стругацких.
И многолетний алкоголизм.
И глотание таблеток
горстями.
Все играет свою роль, недаром за это отвечает
лукавый, хотя вот тут я не уверен — может, это кто-то
другой?
Только Господь не имеет привычки раскрывать свои
планы, поэтому — не знаю.
Как не знаю и того, что на
самом деле случилось с Пеком Зенаем, когда ему приказали
вернуться с земли на небо.
Но на самом деле: так
вернулся я или нет?
Продолжение следует.
1 «Театральный роман» Михаила Булгакова.
2 В романе «Что-то случилось».
3 Так после воссоединения стали называть уроженцев Западной («весси»)
и Восточной («осси») Германии.
4 Перевод Г. Шмакова под редакцией И. Бродского.
5 Опять перевод Г. Шмакова под редакцией И. Бродского.
6 Это первая строчка одного из последних стихотворений давно забытого
поэта Сергея Дрофенко.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
