Онтологические прогулки

Pаtashnik есть русский космонавт, который, выйдя на орбиту, запросто
шагнул в открытый космос, да так и не вернулся — отцепился тросик.
По какой срочной надобе выходит cosmonautе вовне, неплотно притворив
створку выпускающего тамбура, так что капитан успевает только
гаркнуть ему вслед — не трави кислород, собака — не ведомо. А
может, что и сам капитан, спешно пряча широкую грудь в обтягивающем
спортивном костюме под белый материал теплоизоляции, бросает —
я мигом,— и задраивает за собой дверь переходника. Эксперименты,
наружные работы, табачный киоск, свежий воздух, незабываемый вид
— сгодится любое объяснение, а только — весь вышел.

В 1994 году группа Bioshphere впервые вывела идею паташника на
секулярную орбиту, выпустив альбом с одноимённым названием и заглавной
композицией Patashnik. С тех пор фигура паташника, хоть и не приобрела
размаха и значения фигуры трикстера, но всё плотнее входит в каждодневный
опыт, выступая аллегорией инженерного мужества, способности следовать
пути и нежданности будущего.

Собственно в момент отцепления тросика космонавт и становится
паташником. Состояние паташника есть возможность, а, вернее, невозможность
вернуться. По тому, как рассматривает паташник свою ситуацию:
как возможность не вернуться или же как невозможность
вернуться, космические волки судят о степени приближения
паташника к самому себе и к пути. Паташник существует, а, вернее,
не существует только в контексте русской культурной традиции,
представляя, тем не менее, универсальную концепцию ухода. Ухода
с равновероятным исходом: возвращение или невозвращение. Как всякое
магическое слово, паташник имеет два слоя значений: в профанном
слое обыватели так называют людей, которые уходят и могут
никогда не вернуться, в сакральном регистре слово паташник
обретает иной смысл — этот те, кто уже ушёл, и неизвестно,
вернётся ли.

Расстегнулся ли карабин, шустрая космическая пыль перетёрла ли
сцепку, потёк ли морской узел, не вынеся нуля по Кельвину, а только
единственный крепёж плавно отдрейфовывает от слепой ладони, и
окукливающемуся человеку становится беспощадно ясно, что кислорода
осталось на сорок пять минут. А дальше асфиксия, открытие всех
сфинктеров, вытаращенные глаза и проглоченный язык. Из средств
передвижения в арсенале паташника остался лишь инерционный молоток
— в его полом обухе болтаются стальные шарики, благодаря которым
и удаётся вколотить в обшивку гвоздь, не улетев самому на Луну.
Но какой-то шутник дал газу, сопла полыхнули, и корабль решительно
отходит, его больше не догнать, размахивая в пустоте блестящем
инструментом, а незадачливый лихач уже раскаялся и размазывает
слёзы изнутри иллюминатора, и машет рукой, и клянётся, что это
была случайность, случайность, нелепая случайность. Паташник машет
вслед отходящему судну, и на губах его от микрофона до микрофона
растянута немая улыбка.

Паташник висит в абсолютной пустоте и в абсолютном сиянии. Одна
его половина освещена прямыми солнечными лучами, а вторая погружена
в вечную темноту. Его ничто ни с чем не связывает, кроме хрупкого
технологического кокона, скафандра, представляющего собой скорее
археологию, чем историю. Время сошло со своей оси, и вечность
оказывается ни где-то в замысловатом переди, а внутри баллонов
со сжатым воздухом. Любое небесное тело, само будь с булавочную
головку, прошьёт навылет, и только что бывшее живым, а отныне
дословно фарфоровое тело человечье станет новым спутником, международным
русским словом, чтобы вскоре вспыхнуть в стратосфере кратким метеором,
глядя на который лопоухий Юра из Выхино, весь в веснушках, смутно
предощутит в себе паташника и беспечно загадает — хочу быть космонавтом.
Радио может работать, но что толку — паташнику не до бесед. Говорить
больше нечего, и на ум приходит лишь грустно-похабная история
о лётчике-испытателе, у которого невысоко над аэродромом стал
падать истребитель, а сердобольные диспетчеры кричат ему прямо
в ухо — держись! За что держаться-то, за хуй? отвечал им лётчик-испытатель,
падая в горящем самолёте, схватился и выжил.

Паташник обретает себя, когда признаёт невозможность возвращения
на борт. Тогда паташник распахивает глаза навстречу солнцу. Словно
слепец, он смотрит сквозь зеркальное зерцало шлема на яркий диск,
и по лицу его текут мелкие слезинки. Отныне он вышел
и может не возвращаться. Из упёртой в губу трубочки от системы
жизнеснабжения паташник отсасывает двадцатиминутный ресурс жидкости
и смачно харкает на обратную сторону стеклянной заслонки. После
чего он отворачивается от ярила и смотрит на луну:

Положение паташника не так безнадёжно, как кажется лишённым фантазии
селянам и загнанным клеркам. Бывает, что и скирда сама сложится.
Вернуться паташник может, зацепившись за антенну пролетающего
мимо звездолёта или ещё как-нибудь иначе — была бы сноровка. Скажем,
стравив избытки кислородной смеси. Иногда пролетающие мимо ракеты
выбрасывают заправочный шланг специально для случайных паташников,
и тогда за ними тянется чёрная эбонитовая кишка. Конечно, плохо,
если рейс на Марс, но если домой, то быстрее чем на метро. Известны
случаи, когда, потеряв коллегу на орбите, отчаянные сорвиголовы
включали фотонные ускорители и оборачивались вокруг Земли за три-пять
минут. Паташник, решивший вернуться, ступает в открытый люк переходника,
после синхронизации долго стоит в тамбуре, потом быстрым шагом
проходит в комнатушку со стиральными машинами, кидает в центрифугу
скафандр, принимает душ и выходит, накинув халат и напялив полосатые
шерстяные носки, в кают-компанию. Ему разрешается выкурить сигарету
и выпить двойной эспрессо из большой кружки. Он становится паташником-возвращенцем,
однако отныне полагаться на него нельзя — зыбок, нервен.

На недавнем бьеннале в музее американского искусства Whitney Алек
Сот выставил фотографию одного из чудом уцелевших паташников,
обнаруженного на берегу Миссури. Этот паташник ухватился за стыковочную
опору пролетавшего мимо шаттла и, укрываясь в углублениях, долетел
практически до мыса Канаверал, но незадолго до посадки разжал
руки и упал в реку. Обгоревший, покалеченный, но живой, он выплыл
и своими руками построил себе дом напротив места нежданного приземления.
Чарльз, как он отныне себя называет, одет в лётный просторный
шлем, в его руках самолёты, он сам счастлив. Его неизбывная радость
более никогда не отпустит его, а спасшихся парашютистов, несколько
раз норовивших свести знакомство, он презирает и полагает людьми
не своего круга.

После разговора с паташником фотограф записал: я хочу,
чтобы этот эпизод ощущался как светлый сон, немного бессмысленный,
не совсем понятный, но кажущийся важным.

Образ паташника использован в театральной работе Катерин Саливан
«Плавучая льдина земли Франца Иосифа». В ней паташник приземляется
на льдину, и местное племя выхаживает его так же, как в войну
сбитого аса Бойса поили тёплым кумысом крымские татары. Мифогенное
пространство повествования помещает героя в ледяной дворец, возводя
перед ним нелёгкую дилемму: умер ли он во время спуска на удачно
пролетавшем мимо болиде, или же окружающие его инуиты действительно
учат его своему языку.

Часто паташник уходит навсегда, и потом долго молча кружит на
орбите. Когда с неба в ясную августовскую ночь сыплют электрические
прочерки, и волны кому озера, а кому и моря, тихо лижут подошву,
и руки их так чарующе горячи, паташник всё же возвращается горним
прахом, головой вниз бросаясь в пике и вспыхнув там, наверху,
на границе сред. Он ныряет в голубой океан так, чтобы до Земли
долетела лишь лёгкая чешуйка пепла, села ей на плечо, а она бы
сдула её опухшими губами и шепнула невпопад: — Юра,— и он бы отпрянул
в ещё не окрепшей уверенности грядущего счастья и, глядя прямо
в глаза, спросил — Что? И она взглянула бы на него словно сквозь
светофильтр и сказала бы — Ничего, померещилось.